Полярная Почта

ГЛАВА II
ПУТЬ К МОРЮ

Передо мною чудом сохранившийся, пожелтевший от времени и протертый на сгибах документ, текст которого воскрешает не только давнее прошлое, но и всеми забытый канцелярский стиль.

«Удостоверение
Дано сие в том, что Александр Бочек действительно плавал матросом на учебной шхуне «Надежда» Владивостокского мореходного училища с 1 апреля 1908 года по 10 октября 1908 года, что подписью своею и приложением судовой печати удостоверяю.

За капитана шхуны, «Надежда» помощник капитана
М. Дарзнэк
Владивосток.
Декабря 1-го дня
1908 года»

Этот документ свидетельствует о том, что мальчик, мечтавший о море, и я — одно лицо. Мечта стала явью.
Весна рано приходит в Приморье. Мартовским утром, прихватив скромный маленький саквояж с самым необходимым, сел я на станции Пограничной в поезд и отправился во Владивосток. Об истинной цели моей поездки знала только мать, до поры до времени мы сочли за благо утаить от отца свои намерения.
Столица дальневосточного Приморья встретила меня ярким солнцем и омытыми дождем блестящими булыжными мостовыми. Отыскать Александровское мореходное училище дальнего плавания не составляло труда — оно было достаточно популярно в городе. Случилось так, что я в то утро был, наверное, самым ранним посетителем. И если посмотреть со стороны, то картина, очевидно, была такой: перед подъездом училища стоял тщедушный мальчонка, с побледневшим от волнения лицом.
Должно быть, таким и увидел меня стоявший у входа старый матрос севастопольских времен.
— Чего тебе? — хрипловато, с ноткой раздражения в голосе спросил он.
Если бы он знал, что творилось в эту минуту в душе юного посетителя, то не удивился бы бледности его лица и мелькнувшему в глазах испугу. Язык прилип к гортани, и мальчуган так и не сумел выдавить из себя ни слова.
— Так зачем пожаловали, молодой человек? — голос матроса звучал уже не так сердито, в нем слышались нотки участия и искренней заинтересованности.
«Молодой человек» пролепетал, что ему нужно видеть начальника училища.
— Начальника? Ишь ты, ну что ж, пойдем.
Старик молча повел меня через обширный зал, в котором было много моделей кораблей и судов, на стенах висели картины.
Остановившись у внушительной белой двери с табличкой «Канделярия», старый матрос наставительно сказал:
— Стучи. Владимир Константинович его зовут. Стучи!
Сердце мое готово было выскочить из груди. Я постучал.
Войдите! — раздался из-за двери властный голос. — Войдите же!
Я вздрогнул и рванул на себя надраенную до блеска медную ручку. В просторной светлой комнате за большим письменным столом сидел человек в темном штатском костюме. Опустив коротко стриженую голову, он писал.
— Подойдите ближе и скажите, что вам угодно, — произнес сидевший за столом, не поднимая головы и продолжая писать.
Строгий вид канцелярии, царившая в ней безукоризненная чистота, а также опущенная голова начальника внушили мне еще большую робость. Я еле оторвал от пола как будто свинцом налившиеся ноги и сделал несколько, пожалуй самых трудных в своей жизни, шагов.
Начальник мореходного училища Владимир Константинович Неупокоев положил ручку и поднял на меня внимательные серые глаза. Ему в то время было только тридцать пять лет, но мне он показался пожилым человеком.
Какие ему сказать слова, как убедить в том, что вот уже несколько лет моя душа рвется к морю, что больше всего в жизни я хочу стать моряком? В сознании проносится множество всяких слов и мыслей, но из всего этого стремительного вихря я выбираю несколько самых обычных и тусклых:
— Хочу поступить в морское училище, моряком стать хочу, — голос дрожит, в горле мгновенно пересыхает. Чувствую противную дрожь в коленях. Холодная струйка бежит по желобку между лопаток. Липки ми становятся ладони.
Неупокоев внимательно рассматривает меня и ждет, что я еще скажу. Я молчу. Видимо, поняв мое состояние, строгий человек просто, одобряюще приглашает:
— Подойдите ближе и садитесь. Садитесь.
Робкое оцепенение еще не прошло, но тяжести в ногах меньше, я делаю несколько поспешных шагов. Однако сесть не смею, а лишь кладу на ближайший стул свой саквояж и фуражку. Начальник откинулся на спинку кресла и одобряюще улыбнулся:
— Боюсь, по возрасту вы не подойдете. Сколько вам лет?
— В июле будет шестнадцать, я уже окончил городское шестиклассное училище в Никольске-Уссурийском, — выпаливаю я, боясь решительного отказа.
-— Аттестат с собой?
Я молниеносно киваю.
— Покажите.
Никак не могу открыть саквояж, пальцы не слушаются, наконец, достаю документы и протягиваю через стол.
Изучив аттестат, Неупокоев опять поднимает голову:
— И по виду, Бочек, вам куда меньше, я бы дал лет четырнадцать.
Что это — сомнение или отказ? Нет, он еще не произнес ничего такого, он спрашивает:
— Где вы живете?
— На станции Пограничная, прямо с поезда к вам.
— Почему же вы хотите стать моряком? Что влечет вас в океан?
Опять лихорадочно ищу подходящих, самых убедительных слов, не нахожу и, краснея, лепечу:
— Я читал много о море, моряках... и мне очень хочется... море... корабли... под парусами...
Неупокоев барабанит костистыми пальцами по столу и, улыбаясь, спрашивает:
— Родители знают, что вы хотите определиться в мореходное училище?
— Да, то есть, нет. В общем, мать знает, отец — нет. Он против моего намерения идти в морскую службу.
— Почему же? Он знаком с флотской службой?
— Мы прибыли сюда морским путем из Одессы. Отец насмотрелся во время плавания всего и говорит, что на море опасно и жизнь у моряков незавидная. Лучше, говорит, на железной дороге работать. А я хочу моряком быть.
— Отца надо слушаться!
Начальник встал из-за стола и в задумчивости прошелся по кабинету. Оказывается, он высокий и чуть-чуть сутуловатый, чем-то очень похожий на Нахимова, знакомого мне по портретам, встречавшимся в книгах о море.
Потом Неупокоев остановился возле меня.
— Это очень неплохо, что вы решили служить морю. Но, — его длинная рука участливо коснулась моего худенького плеча, — вам надо вернуться домой.
Свет померк в моих глазах, а пол стал уплывать из-под ног: я отчетливо ощутил, как рушится моя мечта. Лицо и вся фигура начальника училища уплыли в туман, заполнивший комнату. Потом из этого тумана вдруг донесся уже ставший знакомым твердый и мелодичный голос:
— Я напишу вашему отцу и посоветую отпустить вас к нам.
Эти слова вызвали такой прилив радости, что я единым духом выпалил:
— Спасибо, Владимир Константинович!
Начальник даже вздрогнул, затем поднялся, спросил, как зовут моего отца, прошел за письменный стол, сел и на бланке училища написал:
«Павел Алексеевич! Сегодня ко мне явился Ваш сын с просьбой принять его в мореходное училище, при этом он признался, что уехал из дома без Вашего согласия.
По всему видно, мальчик мечтает о морской службе. Русский флот будет расти и развиваться, и люди для него необходимы. Мне думается, не следует отказывать Вашему сыну в выборе его жизненного пути.
Вам обещаю, учитывая его возраст, проследить за его безопасностью во время плавания на учебном судне.
Начальник училища В. Неупокоев».
Письмо Неупокоева польстило отцу и произвело на него сильное впечатление. Благословение на морскую службу было дано.
Учение началось сразу. И не в классах, а на судне. Оставив в общежитии на попечение Никиты Акимовича (так звали старого матроса) свои вещички, я пошел к Неупокоеву. Он велел отправляться на учебное судно «Надежда» и вручил мне записку к старшему помощнику капитана Дарзнэку.
Мореходное училище находилось на Светланской, ныне Ленинской, улице. Из широких окон хорошо были видны памятник адмиралу Невельскому — высокий обелиск из серого камня с двуглавым орлом на вершине, окруженный молоденькими деревцами, — и бухта Золотой Рог. От памятника спуск вниз к порту, там и стояла «Надежда» — двухмачтовое парусное судно. Левее, на рейде, стояли ошвартованные к якорным бочкам эсминцы и крейсера «Аскольд» и «Жемчуг» — ветераны русско-японской войны. Замирая от восторга, приблизился я к трапу шхуны и, не решаясь сразу ступить на него, постоял немного, с жадным любопытством разглядывая молодых моряков, с обезьянней ловкостью лазавших по вантам.
Мое появление на «Надежде» было мало кем замечено. Я доложил старпому Дарзнэку о своем прибытии и присоединился к новичкам-курсантам. Есть такие счастливчики, которые наделены завидным умением петь, танцевать или балагурить. Таким хорошо. Они легко входят в любую компанию и сразу становятся своими. Таких дарований у меня не оказалось. Я был робким, слабым парнишкой, красневшим до корней волос при каждом забористом словце, не умел курить и, конечно, даже не нюхал вина.
Вместе со мной на судно пришли еще три новичка.
В строю мы так и стояли вместе: справа — самый рослый, спокойный детинушка-волгарь, двадцатилетний Степан Осетров, рядом с ним, чуть пониже ростом, но тоже не обиженный силой, преждевременно располневший, неповоротливый семнадцатилетний Анатолий Лилиенталь; рядом со мной — Володя Коклин, сын полковника, вспыльчивый и самолюбивый паренек, а крайним слева — я, самый молодой и щуплый. Среди них я выделялся единственным достоинством — знанием морской терминологии, что производило некоторое впечатление. Но только на новичков. Те, кто уже учился в мореходке, разумеется, знали больше меня,
Пожалуй, я обладал и еще одним достоинством, которое, однако, вряд ли способны были оценить юные сверстники: желанием стать моряком, да таким, что готов был делать самозабвенно любую работу.
Я сразу же проникся почти безграничным уважением и юношеской любовью к старпому Михаилу Карловичу Дарзнэку. Этот коренастый крепкий латыш мог обворожить кого угодно своей ослепительной улыбкой. Говорил он с небольшим акцентом, резко и повелительно, отличался редкой справедливостью, хотя и лишен был мягкотелости. Он строго относился ко всякому, кто работал с ленцой, выполнял поручение как-нибудь, и особенно строго — к любителям выпить.
— Пьяницы на флоте, -— не уставал он повторять, — не только бесполезны, но и опасны. Угроза всей команде.
«Надежда», казавшаяся моему неопытному взору такой красивой, стройной, на самом деле была дряхлой японской шхуной. В 1906 году охранное судно «Командор Беринг» конфисковало ее у берегов Камчатки за незаконный лов в русских территориальных водах. Начальнику мореходного училища стоило больших трудов добиться, чтобы шхуну передали для обучения юных моряков. «Надежда» имела тридцать метров в длину и около пяти в ширину, водоизмещение ее не превышало ста пятидесяти тонн. Ходила она только под парусами со скоростью не больше восьми-девяти узлов. Якорное и рулевое устройства — примитивные и даже по тем временам устаревшие. Но самое неприятное свойство «Надежды» — постоянная течь.
Корпус ее, вконец изношенный, залатать было невозможно. Каждую вахту приходилось до изнеможения работать ручными помпами, чтобы осушить трюм.
В навигацию 1908 года «Надежду» включили в состав Тихоокеанской гидрографической экспедиции. В то время наше дальневосточное побережье было еще недостаточно обследовано и работы велись настойчиво из года в год. Курсантам училища, включая и нас, новичков, положили жалование — тридцать рублей в месяц. Для меня это было неслыханное богатство. Кроме того, всем нам выдали парусиновую робу, являвшуюся одновременно и форменной одеждой. Робу дополняли бескозырки, на ленточках которых золотом горело название училища.
Весь апрель прошел в напряженной работе. Старую посудину шпаклевали и конопатили, драили и красили, меняли парусное вооружение, стоячий и бегучий такелаж. Судовые работы начинались с семи часов утра и продолжались до шести вечера с перерывом на обед. Жили мы на берегу в общежитии училища.
Капитаном «Надежды» был начальник училища Неупокоев, но он редко появлялся на судне — знал, что у него надежный и верный помощник, и вся его недюжинная энергия уходила на то, чтобы раздобыть средства, необходимые на ремонт и оснащение шхуны.
К началу мая «Надежда» была отремонтирована и окрашена от киля до клотика. В щегольской, блиставшей свежей краской шхуне невозможно было узнать старую замызганную рыболовную посудину. С окончанием работ экипаж разместили на судне.
Команда «Надежды» была укомплектована сплошь из слушателей училища, если не считать вольнонаемного плотника и двух поваров китайцев.
Шли последние приготовления к выходу в море: принимали продовольствие и снаряжение с расчетом годового плавания, хотя предполагалось, что экспедиция продлится не более пяти месяцев. Ежедневно проходили и учебные занятия. Курсантов, и особенно нас, новичков, тренировали хождению по вантам, приучали легко подниматься на большую высоту и выполнять там различные команды. Хотя у меня и не кружилась голова, но свободно действовать я не мог, руки судорожно сжимали вантины, а тело сковывала противная дрожь. Мальчишеское самолюбие, нежелание осрамиться перед другими и то, что рядом всегда были более опытные старшие товарищи, готовые прийти на помощь, — все это помогало преодолевать первые трудности. До выхода в плавание мы вполне освоились и готовы были выполнять все необходимые распоряжения. Я уже чувствовал себя моряком и вместе с другими с нетерпением ждал выхода в плавание.
И этот день настал. Он был чудесным, светлым, лучезарным; спокойная гладь бухты отражала бесчисленные солнечные блики. Было это 11 мая 1908 года.
Заняв свое место у фальшборта, впереди фок-мачты, я прощальным взглядом окинул бухту Золотой Рог, залитые ярким майским солнцем сопки. В этот момент «Надежда» вздрогнула и потихоньку тронулась по спокойной глади бухты. Портовый катерок стал вытягивать шхуну к заливу. Никаких проводов не было, хотя «Надежда» и отправлялась в небезопасное по тем временам плавание.
Но какое это имело значение! Радость, торжество переполняли мое сердце: наконец-то сбывается мечта, я иду в море, становлюсь моряком! Что может быть торжественнее этого момента? Однако в минуты счастья мы забываем о подстерегающих нас опасностях. Так случилось и на этот раз. На подходе к мысу Голдобина слабый ветерок от норда вдруг посвежел, паруса «Надежды» вздулись, судно начало забирать ход и нагонять шедший впереди катерок. Ослабленный пеньковый буксир медленно пополз по планширу. В этот момент чуть было и не закончилась моя морская карьера. Зачарованный всем происходящим, я не заметил, как трос подобрался к моей левой руке, удар — и на палубу закапала кровь. Ко мне бросился перепуганный старпом, наградил меня несколькими нелестными эпитетами и схватил окровавленную руку — у меня канатом сорвало ноготь и кожу. Наблюдавший за этой сценой начальник училища приказал, было, передать меня на катер. Но Дарзнэк, осмотрев рану и видя мое безграничное отчаяние, бодро доложил:
— Пустяки, Владимир Константинович, парень потерял часть лишней шкуры на пальчике. До свадьбы заживет!
После этого он умело сделал перевязку и сказал в утешение:
— Хорошая примета, Саша, из тебя выйдет добрый мореход, если только впредь не будешь зевать.
Но ощущение счастья было нарушено. С огорчением я думал теперь о том, что на какое-то время становлюсь бесполезным на судне. Я даже не заметил, как отдали буксир, катер распрощался и вернулся обратно в порт, а «Надежда» пошла своим ходом.
Попутный ветер крепчал. Шхуна миновала маяк Скрыплева и к исходу дня находилась почти на полпути к острову Аскольда. Ветер стал слабеть и к ночи затих совсем. Со стороны Японского моря шла крупная зыбь. Паруса поникли, начали болтаться с шумом и хлопаньем, а шхуну валило с борта на борт. Началось новое мучение — морская болезнь. От нее страдали не только мы, новички, но почти весь экипаж.
Первая ночь в море превратилась для меня в сплошной кошмар. Боль в руке, беспрерывная тошнота и рвота, когда кажется, что все внутренности выворачиваются наизнанку. Нас, новичков, чуть ли не насильно заставляли есть, хотя мы почти тут же отдавали содержимое желудков морю.
Потом зыбь улеглась, потянуло свежим ветерком, «Надежда» под полными парусами набрала ход, весело зажурчала вдоль бортов вода, и мы начали понемножку оживать и принимать участие в авралах. Мне мешала забинтованная рука, и старпом поставил меня впередсмотрящим на носу судна. Порученное дело я старался выполнить как можно лучше и, согласно инструкции, ночью каждые полчаса аккуратно докладывал, что «огни горят исправно».
Ветер гнал «Надежду» со скоростью восемь узлов. К концу первой недели мы уже подходили к Сангарскому проливу. Все, не исключая и меня, оправились от морской болезни. Море снова казалось привлекательным, а морская служба — пределом мечтаний.
По плану похода мы должны были зайти в японский порт Хакодате. У всех в памяти еще были свежи печальные события недавней русско-японской войны. Неупокоев на подходе к Хакодате выстроил экипаж и сказал короткую речь, смысл которой сводился примерно к следующему:
— Покажем японцам наш флаг, не уроним своего достоинства. Пусть не воображают, что несколькими победами над некоторыми бездарными нашими адмиралами они навсегда уничтожили русский флот.
Слова эти напомнили нам об ответственности, которая ложится на нас при заходе в порт державы, еще недавно считавшейся нашим врагом, и каждого заставили подтянуться. Весь экипаж относился с большим уважением к своему командиру.
Владимир Константинович был женат на графине Шуваловой и таким образом связан с высшим петербургским светом. Но он вовсе не походил на тех сиятельных надменных вельмож, чопорных и холодных, очень далеких от всего, что выходит за рамки салона и, прежде всего, от своего народа. Как выяснилось, несмотря на высокие родственные связи, судьба Неупокоева была сложной. Он получил блестящее образование в Морском корпусе, куда допускались только дети дворян, двадцати лет был произведен в мичманы, а затем плавал на клипере «Вестник», крейсерах «Память Азова», «Адмирал Нахимов». На флоте он примкнул к передовым кругам офицерской молодежи, среди которой еще царил дух декабристов, и даже принимал участие в собраниях нелегальных кружков. Политический режим в стране и существовавшие на флоте порядки вызывали в среде молодых моряков острое чувство недовольства и протеста. Очень скоро молодой лейтенант вышел в отставку.
Но с морем он не порвал. В качестве астронома и метеоролога Неупокоев плавал на судах Добровольного флота, участвовал в полярных походах прославленного адмирала С. О. Макарова. Затем в гидрографических экспедициях, обследовавших побережья дальневосточных морей, где приобрел большие знания и огромный практический опыт.
Во время русско-японской войны Неупокоева призвали на действительную военную службу. Он командовал военными транспортами «Тунгус», «Алеут», «Шилка». Война была ненавистна Неупокоеву, а бездарная, авантюристическая клика продажных царских генералов и адмиралов, чьи действия приводили к гибели тысяч людей, вызывала у него бурный протест и возмущение.
18 марта 1905 года после длительных и мучительных раздумий командир военного транспорта «Шилка» подал коменданту Владивостокской крепости предельно лаконичный рапорт следующего содержания:
«Находя войну постыдным делом, позорящим человечество, отказываюсь от своего военного звания.
Транспорт сдаю старшему офицеру.
В. Неупокоев».
Аналогичное заявление командир «Шилки» отправил контр-адмиралу К. Иессену, командиру отряда крейсеров. Мужественный офицер считал нужным поставить в известность о своем решении не только начальство, но и своих подчиненных. Он выстроил экипаж и заявил о своем отказе от воинского звания и службы.
Поступок «сумасбродного офицера» вызвал страшный переполох. Полетели распоряжения о немедленном аресте мятежного командира и предании его суду. Но, то ли желая замять столь неприятное дело, не придавать ему широкой огласки, то ли в результате заступничества высоких родственников решено было приписать такой поступок временному «душевному расстройству». Неупокоева поместили в госпиталь на «излечение», затем предоставили длительный отпуск «для продолжения лечения», а когда страсти улеглись и о поступке офицера-патриота стали забывать, его тихонько уволили с военной службы «по болезни» и даже с присвоением очередного воинского звания.
Правда, когда отставной капитан второго ранга попытался получить должность начальника Владивостокского мореходного училища, то сразу же во все концы хлынул поток различных запросов, завязалась долгая переписка с Министерством внутренних дел. Но должность начальника училища в конце концов Неупокоев получил.
С огромной энергией и любовью взялся он за дело. Ко времени прихода нового начальника училище поистине влачило жалкое существование: занятия проводились в вечерние часы в здании городской школы, своего помещения не было, не хватало учебных пособий и учебников, лекции читали в большинстве преподаватели-совместители и не всегда достаточно квалифицированные. На первых же порах Неупокоеву удалось отвоевать в качестве учебной базы училища отстойный пароход «Эльдорадо», трюмные помещения которого переоборудовали под классы, а пассажирские каюты — под общежитие. Затем после долгих мытарств было построено одноэтажное деревянное здание на Светланской улице. Ко времени моего поступления там уже были и хорошие учебные пособия, и классы, и достаточно богатая библиотека, и преданные своему делу преподаватели.
... В Хакодате шхуна вошла под всеми парусами с хорошей скоростью, ловко лавируя среди стоящих на рейде судов. Мы особенно старались показать свою выучку и мастерство, так как Неупокоев предупредил нас о том, что японцы отличные моряки и понимают толк в парусном деле. Не могли мы не думать и о том, какие чувства питают японцы к нам, русским. И, наконец, не последнее значение в характере предстоящей встречи должно было играть и то, что в японский порт мы заходим на японском судне, которое, правда, конфисковано на совершенно законном основании и вряд ли его после произведенного ремонта можно было узнать. Но для профессионалов-моряков происхождение судна, каким бы переделкам оно ни подвергалось, не составляет секрета.
После того как мы отдали якорь на рейде Хакодате, все сомнения постепенно стали рассеиваться. Вначале на набережной собралась небольшая толпа любопытных. Она не только не проявляла враждебности, но, наоборот, чувствовался явный интерес и дружеское внимание. Затем на борт «Надежды» потянулись экскурсии: курсанты местного морского училища, молодежь из других учебных заведений, группа японских промышленников и бесконечное множество частных лиц.
Порт, куда прибыла «Надежда», считался вторым по величине на острове Хоккайдо. Но это был всего-навсего небольшой городок. Население в основном занималось морским промыслом. На рейде видны были мачты рыболовных шхун и кунгасов, среди которых кое-где торчали трубы пароходов, в основном совершавших рейсы в прибрежных районах. Это был первый в моей жизни иностранный порт. Он казался мне каким-то таинственным и привлекательным, а природа вокруг с характерной для севера Японии разлапистой сосной, выделяющейся на фоне обильной, Но более низкорослой зелени, очаровательной.
На рейде Хакодате мы простояли три дня. Пополнили запасы пресной воды, продовольствия, привели в порядок шхуну и паруса и покинули японский порт.
В первом плавании все бывает первое: первый корабль, первое море, первая качка, первый порт. И мне предстояло еще увидеть первый раз в жизни Его Величество Океан.
Тихий океан поразил безбрежностью — лишь вода и небо. Редко, когда покажется на горизонте силуэт корабля или мелькнет, как видение, мелкое рыбачье суденышко. Иногда поверхность вспенит фонтан кита или черные крутые спины режущих океанскую гладь касаток.
Погода стояла теплая и ясная. Особенно хороши были ночные вахты с таинственно мерцающей фосфорическим сиянием темной водой, над которой навис необъятный бархатно-темный небосвод, сверкающий искорками мерцающих звездных блесток. С каким вниманием в такие часы слушаешь рассказы старших о плаваниях, грозных и безжалостных боцманах, отважных и находчивых капитанах и о необыкновенных приключениях. Много в этих рассказах было наивного и преувеличенного, но для нас, новичков, они звучали как захватывающие повести.
Меня особенно поражали рассказы широкоплечего и рослого гиганта Николая Лисицкого. Он всегда был спокоен, нетороплив, но ловок. В экипаже Николай пользовался заслуженным уважением, и к его словам обычно прислушивались с вниманием. Запомнился мне с первых же дней и весельчак, второкурсник Петя Хренов. Он был находчив, остроумен, не терялся в трудную минуту и тем самым вселял бодрость в других. Тихими теплыми вечерами, примостившись на полубаке, Курсанты не прочь были попеть любимые песни. Запевалой и организатором чаще всего был Петя.
Жизнь на судне шла по строгому и размеренному расписанию: вахты, учения, учебные тревоги, отдых. Нашими успехами командир был доволен. Как-то после очередного учения он, мечтательно улыбаясь, проговорил:
— Что же, можно было бы немного и поштормовать. Надо же как следует проверить судно, вашу выучку и еще больше поднабраться опыта.
Нептун, очевидно, услышал его слова. Шторм разыгрался, как по заказу, чуть ли не на следующее утро. Барометр вдруг упал, северный ветер налетал резкими короткими шквалами с дождем, срывая с яростно бурлящих волн белую пену, растягивая ее в длинные нити. «Надежду» под штормовыми парусами привели к ветру и легли в дрейф. На волне судно держалось хорошо, но беспокоила сильная течь. Непрерывно работали ручные помпы, вахты стали тяжелы и мучительны. Грозный рев океана, грохот бушующей воды у бортов, леденящий душу свист ветра в снастях наводили ужас на нас, новичков. Все казалось, что наше утлое суденышко не выдержит напора бешенной стихии. Его раздавит или оно навсегда рухнет в бурлящую бездну.
Однажды Лилиенталь, Коклин и я откачивали воду. Мы с Володей очень устали, а Лилиенталь, важно заложив за спину руки, покрикивал:
— Быстрее, быстрее!
Мы ему ответили:
— Не командуй, сам покачай.
За это нам Лилиенталь влепил по звонкой оплеухе. Он знал, что мы слабее и сдачи не дадим, и думал, что никто его самоуправства не заметит. Но просчитался. В это время мимо проходил старпом. Дарзнэк был так разъярен увиденным, что. даже не нашел слов, а, подскочив к Лилиенталю, отвесил ему такую затрещину, что тот врезался в переборку.
— Чтобы никогда этого не было, — выдохнул раскрасневшийся старпом, оправляя на себе китель. Он сделал несколько шагов, а потом обернулся и, сверкнув на бледного перепуганного Лилиенталя недобрым взглядом, добавил:
— А то в канатный ящик посажу!
Может быть, эта угроза подействовала на Лилиенталя. Во всяком случае, он нас больше не обижал.
Старшекурсники во время шторма держались бывалыми морскими волками.
— Разве это шторм? — глянув на меня с явным превосходством сказал как-то Коля Лисицкий, — вот попали мы раз в погодку, когда ходили на «Командоре Беринге». Хлебнули горюшка. Такая волна шла, что все шлюпки разбило и смыло за борт. Вахтенного с мостика чуть не унесло. А это что! Так, ветерок. А вот тогда нам небо с овчинку показалось. Да что с овчинку — с носовой платок. Так-то.
Но нам доставалось здорово.
На второй день шторма сильным ударом волны в корму отбило руль. Управлять «Надеждой» стало труднее. Временами она сильно уваливала под ветер и становилась поперек волны. Это было опасно: крутые валы перекатывались через палубу, грозя снести надстройки и смыть за борт людей.
Команда, разделенная на две вахты, работала на ручных помпах, участвовала в парусных авралах. Впервые мы, новички, взглянули в лицо подлинным опасностям и, признаюсь, натерпелись страху и сильно вымотались.
Но летние бури непродолжительны. На третий день небо прояснилось, ветер ослаб и зыбь стала спокойнее.
Определившись по солнцу, командир установил, что трехсуточный шторм отнес нас примерно миль на сто пятьдесят к югу. Для исправления повреждений необходимо было зайти в порт, на помощь встречного судна рассчитывать не приходилось. Радио у нас не было, как и на многих других судах в ту пору. Решили следовать в бухту Акиши, расположенную на восточной оконечности острова Хоккайдо. Хотя до Акиши было несколько дальше, но этот пункт в известной мере был попутным в нашем плавании. Добраться туда оказалось довольно трудно.
Двое суток экипаж работал над тем, чтобы хоть как-нибудь наладить управление судном. Две недели «Надежда» упорно двигалась к намеченной цели. Временами шхуна теряла управление и при встречном ветре приходилось ложиться в дрейф, так как маневрировать в полную силу поврежденное судно не могло.
Наконец открылись ночные огни берега и на рассвете «Надежда» подошла к входу в бухту. Но почти полный штиль и отливное течение не позволили добраться до якорной стоянки. Несколько суток с бессильными парусами мы беспомощно покачивались в виду входа в залив.
Около нас появились японские рыбаки на своих юрких кунгасах. Они что-то весело кричали, показывали то рыбу, — может быть, желая вступить в торговую сделку, — то пеньковый конец, — это традиционная насмешка и предложение взять на буксир.
Дождавшись наконец легкого попутного ветра, «Надежда» вошла в Акиши и стала на якорь вблизи рыбачьего поселка. Как выяснилось позднее, наша шхуна была первым европейским судном, бросившим якорь в этом отдаленном уголке Японии.
Японцы и здесь проявили к нам большой интерес и отнеслись вполне доброжелательно. Первым на борт «Надежды» поднялся местный полицейский чиновник. Стараясь держаться с достоинством, он, сохраняя выражение важности и надменности на лице, грозно поглядывал по сторонам и временами покрикивал на окружавших нашу шхуну рыбаков.
Объясняться с полицейским чиновником было очень трудно — ни одного европейского языка он не знал, а у нас на борту никто не владел японским. Судя по всему, целью визита японского чиновника было выяснение цели нашего захода. Когда командир указал на повреждение руля, полицейский, судя по всему, понял причину, вынудившую нас бросить здесь якорь.
На другой день на борт «Надежды» поднялся пожилой японский рыбак. Он тоже знал только свой родной язык, но был явно находчивее полицейского чиновника. Рыбак объяснялся с командиром картинками. Сначала он рисовал какую-нибудь сценку, потом это делал Неупокоев. Так удалось установить место, более всего пригодное для того, чтобы поставить судно на обсушку и ремонт. Человечество давно отвыкло от праязыка письменной речи, понимать друг друга таким образом оказалось непривычно и трудно, при переводе с одного языка на другой слагаются коварные недопонимания и неточности, а в данном случае они могли быть более чем вероятны. Поэтому Неупокоев послал Дарзнэка проверить то место, на которое указал рыбак.
Старпом произвел промер глубин, убедился, что рыбак прав и поняли его верно, и поставил в том месте опознавательные буи. А когда пришло время полного прилива, мы на шлюпках завели малые якоря и подтянули «Надежду» к месту обсушки. Во время отлива наша шхуна оказалась на ровном песчаном грунте.
При осмотре подводной части шхуны выяснилось, что необходимо сделать не только новый руль, но и основательно проконопатить весь корпус ниже ватерлинии. На это ушла целая неделя.
Дождавшись полной воды, «Надежда» благополучно снялась с отмели. Нам предстояло пройти Охотским морем, приблизиться к западным берегам Камчатки и заняться гидрографическими обследованиями в районе реки Ичи.
У Охотского моря издавна дурная слава. Командование и экипаж понимали, что на этом самом ответственном участке плавания нас могли ожидать новые испытания и коварные неожиданности. Может быть, в предвидении их перед выходом в море Неупокоев говорил:
— Как видите, наше судно опять исправно. Это сделано вашими руками. Научитесь не бояться трудностей, преодолевать их без колебаний и настойчиво и вам не страшны будут любые испытания. Вам не раз придется проявлять свою находчивость и знания в тяжелом положении. Такова морская служба. На море легко не бывает, а если и бывает, то очень редко.
И действительно, Охотское море встретило нас неприветливо. Над серой водой нависало низкое угрюмое небо, дул резкий холодный ветер. Поход к берегам Камчатки может быть и запомнился бы только этим свинцово-серым колоритом непривлекательного пейзажа, если бы на нашу долю не выпало одно невинное развлечение.
На подходе к Камчатке, когда до берега оставалось не более ста миль, ветер вдруг ослаб, паруса беспомощно повисли и «Надежда» едва двигалась. Скорость шхуны была не более двух узлов. Томительно потянулось время. Чтобы занять себя чем-нибудь, несколько весельчаков наладили примитивные удочки и под общий смех забросили их с кормы. Очень скоро палуба оказалась завалена треской. Долго потом рыба во всех видах подавалась к столу. Сначала ее ели с удовольствием, испытывая благодарность к удачливым рыболовам, потом без особого аппетита и, наконец, даже с нескрываемым неудовольствием, явно неодобрительно относясь к не в меру азартным рыбакам.
Что сделаешь, как видно, легкое счастье недорого.