Полеты были моей стихией, призванием. И после войны я любил летать в Заполярье.
В любую, даже в самую холодную погоду, войдя в [158] кабину самолета, я прежде всего снимал с себя меховую куртку, шапкуушанку, поправлял офицерский пояс, одергивал донашиваемую гимнастерку без погон и потом уже усаживался в свое командирское кресло.
Так было и перед этим вылетом.
Вырулив на старт и развернув самолет на курс взлета, я нажал на тормоза. Машина, сделав легкий кивок, замерла на месте.
Бортмеханик Филарет Гришанин опробовал моторы на взлетном режиме, сначала левый, потом правый,— все было хорошо.
— Пошли!— сказал я, энергично переводя правой рукой секторы газа вперед до упора.
В стремительном беге самолет пожирал затуманен¬ную серую ленту бетонки, несся навстречу укутанному густой морозной дымкой тусклому солнечному диску и неслышно оторвался от земли в плотный, упругий утренний воздух.
— Убрать шасси!
— Есть убрать шасси!
Промелькнули шоссе, телеграфная линия, идущая к аэродрому, и за крутым обрывом открылась могучая сибирская река, а за ней дымившие заводские трубы, жилые кварталы, новостройки, речной порт с множеством портальных кранов — правобережье. Знакомая картина!
Я уже стал ощущать приятное тепло, исходившее от отопительной системы, и хотел было передать управление второму пилоту да по привычке закурить. Но вдруг вместе с теплом почувствовал резкий запах гари. Из левого отопительного шланга, из-под моего сиденья повалил густой едкий дым.
— В чем дело?— спросил я бортмеханика.
В это же время в наушники ударили тревожные, срывающиеся слова, передаваемые по радио с командного пункта:
- 879-й, у вас горит левый двигатель...
Вижу, не мешайте!
И громко крикнул бортмеханику:
— Левому перекрыть бензин! Дать все огнетушители. Зафлюгировать винт!
Бортмеханик делал все быстро и четко.
— Бензин перекрыт, противопожарные средства сработали, винт во флюгере,— доложил он.
Но пожар не прекращался. И в какие-то секунды круглый обтекаемый мотор превратился в длинный ог-[159]ненный сноп. Огромные черно-красные языки огня обхватили крыло, подбирались к бензобакам,
Я испытал на войне, что такое гореть в воздухе, знал как в подобных случаях остается очень мало времени летчику для быстрых безошибочных действий.
Между тем загруженный до предела самолет (на борту было 30 пассажиров с детьми, багаж и почта) с одним мотором медленно тянул через широкую реку, покрытую густо двигающимся льдом, который вот-вот должен был сковать могучую реку на долгие зимние месяцы.
О возврате на аэродром и о каких бы то ни было доворотах не могло быть и речи. Это я чувствовал по поведению горящего самолета, Взгляд мой выхватил вдали единственную полоску земли.
«Только туда, только немедленно к земле»,— мысленно повторял я, направляя горевший самолет. Другого выхода не было,
— Командир, на осоавивхимовский давай, на осоавиахимовский— возбужденно требовал второй пилот.
Я, не имея времени объяснить, что до осоавиахимовского аэродрома надо лететь над густонаселенными кварталами, сухо бросил:
— Отставить! Посадка во-о-он на ту полоску с убранными шасси. Экипажу живо покинуть кабину!
Теряя высоту, самолет судорожно дрожал, норовя развернуться влево, в сторону горевшего двигателя, свалиться на крыло.
По напряжению мускулов и нервов я чувствовал, что машина каким-то чудом еще держится в воздухе, что вот-вот она выйдет из повиновения и камнем упадет на землю. А до заветной полоски оставалось с километр.
Вдруг почему-то упала и без того малая скорость. Самолет резко просел, как будто самопроизвольно выпустились шасси и закрылки,
«До площадки не дотянуть»,— подумал я.
Тряска машины усилилась. Глубокий овраг быстро бежал навстречу самолету.
- Все, командир!— вырвалось у второго пилота Константина Кайдана, остававшегося на своем месте.
- Покинуть кабину!— повторно приказал я, изо всех сил удерживая самолет от сваливания.
Мысль работала ясно, четко, решение твердое — Никаких отворотов! Неминуем прямой удар! Удивительное спокойствие овладело мною в последние секунды полета, а может быть, и жизни. [160]
В последний момент я изо всех сил потянул штурвал на себя, и... самолет послушался. Резко задрав нос, перескочил через глубокий овраг и плашмя грохнулся на противоположный склон его. Какие-то доли секунды я сидел в кабине как оглушенный.
— Дверь заклинило!— кричал из пассажирской кабины бортмеханик.— Пассажиры задыхаются.
Выскочив через верхний аварийный люк, мы с Кайданом кинулись к деформированной двери и с большим усилием помогли открыть ее.
— Живее, живее!— торопил я пассажиров, помогая детям и женщинам быстрее покинуть горящий самолет,
который вот-вот должен был взорваться.
Только один пассажир и бортрадист Леша Аникеев находились в тяжелом состоянии, остальные — целы и невредимы, все были эвакуированы из самолета на безопасное расстояние.
Примчавшиеся с завода пожарные машины предотвратили взрыв изуродованного самолета, беспомощно распластавшегося на краю глубокого оврага.
— И как только он держался в воздухе?— сокрушался Кайдан, качая головой.
Действительно, как держался самолет в полете, продолжавшемся от взлета и до такого драматического финала всего лишь 90 секунд. Мне это и самому было неясно. Левого мотора не было — обгорел и где-то упал, шасси и закрылки вывалились, сгорели левый элерон и левый руль высоты и половина руля поворота, прогорел левый борт пассажирского салона.
Левое стекло пилотской от удара лбом разлетелось вдребезги.
Не замечая боли и крови на лице от полученных ушибов, я быстро пошел к реке, по тому месту, над которым пролетали.
Кайдан не отставал. Хотелось найти отвалившийся двигатель, но он, наверное, упал в реку...
Прошло более двух месяцев. Уже наступила зима, на редкость снежная и теплая. Все это время я был дома, отдыхал и каждое утро ходил в санчасть на процедуры, а погожими днями с трехлетним сынишкой гулял по заснеженным улицам большого сибирского города.
А длинными бессонными ночами тихонько, на цыпочках, чтобы не разбудить спящих детей и жену, выходил на кухню, закуривал и с тоскою в сердце смотрел в окно, выходившее на аэродром. [161]
