Над Енисеем и Таймыром Через год после окончания Великой Отечественной войны, демобилизовавшись из авиации дальнего действия, я приехал в Москву устраиваться на летную работу в Аэрофлот.
Как бывшему летчику-гидристу, летавшему до войны на Севере, мне предложили должность командира корабля летающей лодки, которая стояла в Химкинском гидропорту, на базе полярной авиации.
Это была трофейная, единственная в нашей стране трехмоторная, довольно внушительных размеров немецкая машина «дорнье».
Прежде чем летать на таком гидроплане, экипаж провел тщательную проверку и подготовку силовых установок, оборудования, органов управления, одновременно изучив ее. Затем по всем существующим правилам мы испытали «дорнье» в воздухе в районе Химкинского водохранилища. Самолет экипажу понравился.
В конце июня, ранним погожим утром, мы взлетели с зеркальной поверхности Химкинской акватории. И, сделав традиционный прощальный круг, взяли курс на восток. Это был мой первый мирный рейс после пятилетнего перерыва, вызванного войной.
В Красноярском гидропорту на острове Молокова нас встречало командование Норильского авиаподразделения. Среди встречавших я увидел и высокую, слегка сутулую фигуру Яна Степановича Липпа, которого знал до войны. Он сильно изменился: худое рябое лицо еще больше заострилось. Ранее Липп сам много летал над Енисеем и был ветераном енисейской авиации, сделав много полетов с экспедицией, искавшей Тунгусский метеорит. А в предвоенные годы командовал Енисейской авиагруппой, награжден орденом Ленина. [150]
Осмотрев «Дорнье», Ян Степанович сказал:
- А мне-то и не пришлось полетать на таких... Все на фанерных МБР-2,— и, махнув рукой, добавил:— Сам Липп и машины липовые доставались. А теперь вот на старости лет работаю здесь, на острове Молокова диспетчером.— И глубоко вздохнул.
Я понимал тоску старого летчика о прошедшей молодости.
В то послевоенное время полеты на гидросамолете между Красноярском и Норильском были крайне необходимы, поэтому нас торопили в рейс.
В первом рейсе, проходившем в хорошую ясную погоду на высоте четырех тысяч метров, пассажиров не было. Везли более четырех тонн срочного груза и почту для Норильска. Все отсеки лодки были забиты брезентовыми мешками.
Вдруг в пути один из бортмехаников заметил утечку топлива.
— Бензин!—крикнул он срывающимся голосом.
— Какой бензин, где?— спросил старший бортмеханик.
Пока механики выясняли причину утечки бензина, я, приглушив двигатели, начал довольно крутое снижение, намереваясь немедленно произвести посадку на Енисей в Подкаменной Тунгуске...
Летать пришлось очень много, так как сухопутных аэродромов не было летом не только в Норильске, но и по трассе.
Норильский гидропорт был на реке Валек. Туда подходила узкоколейная железная дорога. Прилетев на Валек, заправив машину топливом и приняв на борт пассажиров, мы улетали в Красноярск.
Пассажиры были довольны, что за шесть часов про¬летели такое большое расстояние, хотя удобств в летающей лодке почти никаких не было.
В субботние дни перевозили норильчан в дом отдыха, расположенный на берегу озера Лама в хвойном лесу. Кроме массовой перевозки пассажиров, приходилось доставлять из подсобного туруханского совхоза «Курейка» свежие овощи норильчанам, а ближе к осени из Красноярска — виноград, который подвозили нам из Ташкента на сухопутном самолете.
Доставляли и свежую рыбу, которую вылавливали рыболовецкие бригады в озерах Таймыра. А рыба-то ка¬кая! Муксун, нельма, сиг и осетр...[151]
Изобилием хорошей рыбы славились Пуринские озера, раскинувшиеся в тундре.
Однажды на тех озерах с нами произошел такой случай.
Перед полетом на те озера мы сели на реке Пясине у рыбацкого поселка, чтобы взять опытного рыбака, как лоцмана, знавшего хорошо все особенности Пуринских озер.
Сверх всякого ожидания озера оказались очень большими. Я сделал над ними два круга, чтобы присмотреться, где лучше произвести посадку и подрулить ближе к базе рыбаков, приютившейся на диком южном берегу.
После посадки осторожно рулил к берегу. А второй механик и радист, находясь в открытом носовом люке, непрерывно измеряли алюминиевыми баграми глубину...
- Ничего, ничего, товарищ капитан, тут везде глубоко,— уверял «лоцман», стоявший между нашими пилотскими сиденьями и смотревший вперед.
Но это не усыпляло мою бдительность. И, хотя до берега оставалось метров четыреста, я снизил скорость руления до минимума, внимательно всматриваясь вперед...
- Мель!— вдруг закричали радист и механик.
Я мгновенно убрал газ. Но было поздно. Летающая лодка по инерции врезалась днищем в мель.[152]
-Вот тебе и «глубоко»!— сказал я, виня самого себя и выключил двигатели.
С берега сразу же подплыли рыбаки на широких старых лодках, а двое даже подъехали на лошадях верхом, которым вода была по брюхо. Узнав, в чем дело, рыбаки ругали незадачливого «лоцмана» и грозились поколотить его, как только он сойдет с самолета.
Поднявшись на палубу, я утихомирил расходившихся рыбаков, попросил быстрее разгрузить гидроплан. Я надеялся, что, сняв около пяти тонн овощей, снаряжения, теплой одежды, мы сможем снять летающую лодку с мели на своих двигателях, тем более что совсем рядом, слева, было действительно глубоко.
После разгрузки корабля мы запустили двигатели и попытались сорваться с мели. Но не тут-то было! А дело заключалось в том, что гидроплан, имея большую парусность, как флюгер, стремился держаться носом против ветра, дувшего как назло с берега. И при даче полного газа двигателям, лодка, вопреки моему желанию, непослушно стремилась ползти к берегу, еще сильнее залезая в мель.
Положение наше становилось трудным: дело шло к ночи, ожидалось резкое похолодание, ведь была вторая половина сентября.
Второй пилот посмотрел по сторонам, и вдруг взгляд его остановился на конях, стоявших понуро в ледяной воде.
— Идея, командир!— крикнул он.— Давай-ка привяжем к постромкам шер, что на лошадях, наши длинные веревки, а свободные концы их накидной петлей наденем на хвостовой гак лодки. А потом...
— А потом — все ясно, Алексей! Живо все, кроме Рогачева, в хвост! Сделать из веревок незатягивающую петлю, а свободные концы их бросить верховым: пусть свяжут с постромками!
Все было продумано до мелочей. Ездовые проинструктированы, чтобы не боялись, когда взревут двигатели, а изо всех сил погоняли своих коней к берегу, и таким образом тянули бы в сторону берега хвост летающей лодки, помогая этим самым развернуть ее влево, где было глубоко.
От сильной тяги двигателей лодка вздрагивала, тряслась всем корпусом и стала разворачиваться влево, сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее.
— Отцепить коней!— приказал я. [153]
Шуршание днища о песчаную мель прекратилось, и лодка, как откормленная гусыня, плавно и важно осела на глубине и легко пошла вперед по мелким волнам...
Трофейная машина оказалась довольно сложной и капризной. И все потому, что запчастей к ней не было. А летать-то надо было позарез! Вот и перебивались тем, что мог достать, а порой и заменить на отечественные агрегаты изворотливый, изобретательный старший инженер авиаподразделения Николай Бережецкий. Подготовка к каждому полету проводилась с большой тщательностью под руководством опытного бортмеханика Александра Рогачева.
Особенно часто подводила нас автоматика, изменявшая углы установки лопастей воздушных винтов: выходили из строя небольшие на вид шестеренки, сделанные из какого-то сплава бронзы.
Я обратился за помощью к руководству Норильского комбината.
Осмотрев шестеренки, инженеры механического завода покачали головами:
— Да, точная обработка. И закалка электрическая. Но не падайте духом: исследуем металл в лаборатории и попробуем сделать такие же, даже лучше.
Шестеренки сделали и даже с запасом. И мы возобновили полеты.
Из Норильска в Красноярск всегда было полно пас-[154]сажиров, главным образом отпускников, летевших с семьями в дом отдыха «Таежный».
Мы садились против дома отдыха на стремнину Енисея. Заруливали в тихую протоку. Выключали двигатели. Бросали якорь. Подходил катер, забирал прилетевших, которых ожидали отдыхающие на крутом берегу.
В Норильск летали на «дорнье» и ученые — специалисты по цветным металлам, и московские артисты.
С наступлением осенних заморозков полеты на гидро¬плане прекращались. Его ставили на берег для профилактического ремонта. Экипаж пересаживался на сухопутный самолет, но в меньшем составе.
Зимой потребность в полетах возрастала еще больше. Авиация становилась единственным транспортом, связывающим далекое Заполярье с внешним миром через Красноярск.
Трасса отличалась не только сложностью погодных условий, но и маршрутом — протяженность около двух тысяч километров, а на пути ни одного запасного аэродрома.
И бывало, пролетев большую половину пути, из которого на возврат в Красноярск горючего оставалось в обрез, начинаешь чаще и чаще запрашивать у начальника Норильского аэропорта погоду.
— Погода пока ничего. Но поторапливайтесь, поторапливайтесь,— говорил Аполлон Александрович Нехлопоченко.
Я уже знал, что такое Нехлопоченкино «поторапливайтесь». Но делать нечего, приходилось садиться при сильнейшем порывистом ветре и при плохой видимости. Ветер не позволял сразу идти, нужно было немного постоять, осмотреться, а потом уж наклонившись идти. Конечно, и вылетать довольно часто приходилось в плохую погоду.
Часто делали за сутки три рейса: летели в Норильск, возвращались в Красноярск и еще раз летели в Норильск, пробыв в воздухе восемнадцать часов. И полетами такими мы были довольны.
Помню, однажды, когда на всем Таймыре бушевала жестокая пурга, в аэропорт «Надежда» из Норильска прибыли по узкоколейке члены министерской комиссии, которых провожал начальник Норильского комбината Панюков.
Отозвав меня в сторону, он спросил: - Ну как, взлететь-то можно?[155]
- Погода очень плохая, Александр Алексеевич,
- Э-эх,— тяжело вздохнул Панюков,— Им надо срочно в Москву.
На взлетный курс я рулил осторожно, внимательна всматриваясь в еле-еле видневшиеся первые огоньки ночного старта. Вот и конец короткой полосы.
Развернув самолет против сильного ветра, дувшего ч счастью, вдоль аэродрома, я нажал на тормоза. Моторы минут десять молотили иа повышенных оборотах, чтобы хорошо раскрутились гидроскопы пилотажных приборов. Надо было учесть все до мелочей, тем более что взлет предстоял прямо на гору «Надежда», бывшую недалеко от аэродрома.
Вот в непроглядной метели смутно блеснули подслеповатые лампочки второй пары светильников ночного старта: видимость около ста метров — это же отлично.
- Взлетаю— передал я на КП и, поудобней усевшись, дал полный газ, плавно отпустил тормоза, Си-47 стремительно ринулся в непроглядную темень и через какие-то секунды оторвался от земной тверди, легко с большой вертикальной скоростью полез вверх.
Хорошо на душе! Хорошо, когда в плохую погоду самолет легко покидает землю и в кромешной темноте послушно набирает высоту, а приборы, мягко и нежно фосфоресцируют, как бы говоря: иа борту все в порядке. Стрелки высотомеров, быстро перемещаясь по шкале, подтверждают, что горы уже далеко внизу, А из-под сиденья поступает в кабину тепло. Настроение превосходное.
Передав управление второму пилоту, я взял в руки микрофон, доложил на землю, что на борту полный порядок и связь с Красноярском уже установлена. «Все поняли,— ответили с КП и пожелали счастливого пути и тут же добавили:— АА благодарит командира корабля», Я мысленно представил себе Александра Алексеевича Панюкова, идущего к вагону узкоколейки, против с ног сшибающего ветра, чтобы ехать в город, где ждало его много неотложных дел и забот большущего заполярного комбината с рудниками открытых работ, шахтами, обогатительными фабриками, карьерами, всевозможными производственными и городскими коммуникациями и дорогами, заносимыми толстым покровом снега. К тому же он был депутатом Верховного Совета страны.
Панюков много летал по делам и на До-24, и на сухопутных машинах. В полетах, как правило, много чи-[156]тал, читал большей частью художественную литературу. Однажды после полета он вдруг спросил:
- Как у вас с жильем?
- Неважно, Александр Алексеевич,—ответил я.
- Конкретней, конкретней?
- Живу на частной квартире с женой и двумя детьми. В маленькой комнатушке, где негде и повернуться. В этой тесноте жена недавно сильно обварила кипятком ногу. Пытался найти что-нибудь получше, но как узнают, что двое детей, так сразу же находят причину и отказывают.
Панюков сочувственно вздохнул и сказал, что с жильем вообще очень и очень плохо, что в войну вообще никакого жилья не строили: не до этого было.
После этого разговора прошло примерно полгода. И вот в канун Первомая сорок седьмого года нежданно-негаданно я получил ордер на хорошую, большую квартиру в самом центре Красноярска на улице Ленина. Правда, дом еще стоял в лесах, строители заканчивали наружную штукатурку его.
Получение квартиры, вероятно, для любой семьи — большая радость, а для нас с Антониной Дементьевной в то время это была такая радость, что ее трудно даже выразить слонами. Тем более в то трудное время, когда [157] страна, напрягая силы, залечивала тяжелые раны, нанесенные войной. Мне-то, участнику войны, было хорошо известно, сколько наших городов лежало в руинах сколько советских людей жило в полуразрушенных подвалах, разных времянках и даже в землянках.
В большущую квартиру с двумя балконами мы перевезли детей и свои скромные пожитки.
На меня свалилась гора забот: надо было достать хоть что-нибудь из обстановки — кровать, стол, табуретки. Деньги были. Но в магазинах ничего подобного не было и в помине. Верно, вскоре посчастливилось купить в комиссионном магазине металлическую кровать, сделанную на авиарембазе из дюралюминиевых труб. А стол соорудили из ящиков из-под спичек.
Постепенно все налаживалось, обживалось, приобреталось необходимое для нормальной семейной жизни в большой квартире. И мы с женой были очень счастливы. В свободное от полетов время (а его было очень мало) ходили в кино и театр, встречались с товарищами по работе, веселились.
Теперь с вершины прожитых лет, с доброй улыбкой и легкой грустью вспоминаешь то незабываемое время, трудное, но чудесное, когда летали мы с невиданным энтузиазмом наперекор всем чертям и непогодам, да еще на машинах «с чужого плеча», потому что своих, отечественных самолетов не хватало, ой как не хватало!
Да, давно прошло то время, давно в нашей авиации нет и в помине разных «дугласов», «юнкерсов», «дорнье», «каталин». Теперь новое поколение наших летчиков, вероятно, и не представляет себе таких аэропланов. Сейчас в небе Родины курсируют прекрасные советские самолеты. И в душе гордишься и радуешься, что когда-то и наш скромный труд был внесен в развитие родной авиации, в развитие социалистической индустрии.
...Полеты над могучим Енисеем, над суровым Таймыром, встречи с замечательными норильчанами, которые первыми в сложных климатических условиях и лишениях осваивали этот богатейший край, навсегда остались в памяти.
Добавлено: 14 Апрель 2012 17:31