ГЕОРГ БОГДАНОВ
Стукнувшись головой о косяк низкой двери, вхожу в полуразвалившуюся юрту. В помещении, несмотря на то, что узкие квадратные бойницы окон ничем не прикрыты,— мягкий сумрак.
Перед очагом, глядя слезящимися глазами на угли, сидит лысый, сморщенный старик.
Он никак не реагирует на приход в юрту чужих людей.
Неустроев распоряжается словно у себя дома. Принес дров из нашего запаса (во время переездов по тундре топливо приходится возить с собой), развел огонь, устанавливает чайники, которые мы наполнили водой еще на пути к юрте, из озерка.
Старик продолжает безмолвствовать. Коричневая, в грубых складках, кожа на его шее напоминает толстый картон.
И мне начинает казаться, что старик — только манекен из этнографического музея... Если до него дотронуться — старик не повернется, упадет таким, каким сидит: полусогнутым, с поджатыми под себя ногами.
Эта мысль так назойлива, что я делаю попытку расшевелить хозяина юрты: предлагаю папиросу. Старик смотрит все так же неподвижно; в глазах, похожих на стертые оловянные пуговицы, не заметно проблеска мысли.
Неустроев закурил папиросу, воткнул ее старику в рот, дунул в лицо табачным дымом.
Манекен ожил. Дрожащими руками берет старик папиросу. Курит частыми глубокими затяжками...
— Закуривай, хозяин! Табак есть! — протягиваю старику несколько папирос сразу. Старик берет в горсть папиросы и ломает их, сжав пальцы неожиданно быстрым движением. Потом достает трубку, набивает табаком и начинает курить уже по-настоящему.
Наконец из облака дыма слышен тонкий, пронзительный, как вскрик чайки, голос:
— Здорово! Испидисси! Здорово, Полен! Куда ты везешь этого испидисси?!.
У нас выработан четкий распорядок обиходной службы
[274]
на стоянках. К тому времени, когда Аполлон Неустроев успевает передать старику предварительные сведения о нашем отряде, готов чай и вскипает похлебка из дичи.
— Старик Георгий Богданов... Георгий Васильевич Богданов, — представляет мне хозяина юрты Неустроев, — очень старый старик. Может быть, сто лет, может быть, и больше живет. Раньше он сам был сильнее, чем шаман, был терде — знаешь? — вот который нож делает и копье
делает, и ружье делает... он все знает о камнях. Очень
надо тебе старика подробно спрашивать...
Богданов, кивавший головой с безразличной улыбкой китайской фарфоровой игрушки, при слове «камни» достает изо рта трубку и как будто съеживается.
Что-то говорит он Неустроеву на юкагирском наречии.
Неустроев горячо убеждает старика, повторяет:
— Совет... Москва... Учугай...
Богданов долго и внимательно рассматривает меня, наконец снимает через голову меховую куртку, достает с груди мягкую квадратную пластинку и передает мне через стол этот предмет, держа его бережно, как талисман. Старик говорит длинную фразу по-юкагирски.
Неустроев переводит:
— Он спрашивает, знаешь ли это? Знаешь ли, как делают? Скажи пожалуйста!
В голосе Аполлона Неустроева слышатся убеждающие, просительные ноты.
Кусок плетенки странной работы... как цыновка... и... очень знакомая работа. Всматриваюсь: это миниатюра корабельного мата — дорожки из смоленых веревок, которые плетут матросы для разных судовых надобностей... Как образчик корабельных изделий на осоавиахимовской таблице для военно-морского кабинета? Очень аккуратно сделано. Из толстых сученых ниток. Видимо, много лет тому назад сплетен этот матик — волокна стерлись, потеряли свой первоначальный цвет. В центре плетенки из конского волоса изображен якорь. По бокам якоря две латинские буквы G. B.
— Знаешь, как это делается? — спрашивает Богданов, тревожно на меня глядя.
— Покажи ему, тогор, обязательно покажи... знаешь, как делается! — настаивает юкагир.
[275]
— Что за ерунда!.. Но... — Вынимаю из чемодана нитки. («Вот забавная история! А вдруг забыл! Нет, забыть не мог: на крейсере «Олег», еще в первый год флотской службы, накрепко вбили мне эти матросские профессиональные навыки!») Делаю основу, начинаю плести... — Вам голландскую оплетку или простой мат? Может быть, кранец сделать прикажете?!
Долго и внимательно рассматривает мою работу Богданов. Видимо, удовлетворенный (спасибо боцману Смеюхе!) говорит: «Тохто!» — и, показывая пальцем на буквы своей памятки, добавляет:
— Георг Богданов! Я...
— Знаю, это твои буквы...
Старик протягивает мне руку. Крепкое рукопожатие, отрывистое, как хватка острогубцев, и очень ясно сказанное:
— Гууд... моонинг! (Доброе утро!)
(Вспоминаю Ара-ру... Может быть, и Богданов тоже «иностранец».)
Вмешивается Неустроев, нетерпеливо следивший за церемонией нашего взаимного опознавания.
— Вот, Богданов тебе расскажет. В его юрте долго жил капитан. Он приходил с моря. Только не русский. И давно приходил, когда еще не было советской власти. Очень хороший человек. Очень умный человек был и ходил с Богдановым на горы и находил там настоящие хорошие камни Вот, — юкагир берет нож и втыкает его острием в дерево стола, — такие камни...
— Тохто! (Подожди!) — останавливает юкагира Богданов, — надо много рассказывать... Он — советский испидисси? Из Москвы? Тогда ему надо много рассказывать...
Оконные квадраты юрты залиты золотистым густым coлнечным светом...
Вот, легко трепеща крыльями, в юрту залетела бабочка капустница... Первую бабочку вижу я в этом году. Вид бабочки сразу переносит в детство.
Бабочка — или рассказ старика Богданова, из разорванных фраз — будто медленно переворачиваются страницы истлевшей книги древних сказок...
[276]
