— Кто знает, какое нынче число? — высунув голову из спального мешка, спросил кто-то из обитателей палатки.
— С утра было восемнадцатое... — последовал неопределенный ответ.
С утра... Хорошенькое дело — начинать здесь отсчет суток с утра, если в любое время дня и ночи солнце почти одинаково высоко (или низко?) висит над белым простором льдов. Когда в Москве полночь, то и здесь может быть полночь, так как лагерь может жить по любому времени. По московскому и парижскому, нью-йоркскому и варшавскому — это в районе Северного полюса не имеет никакого значения. Да и солнце... На одном и том же уровне ходит оно, как на привязи, над горизонтом и светит во всю свою мощь все двадцать четыре часа так ощутимо «круглых» полярных суток.
Но наш лагерь не желал знать никаких международных времен и дважды в сутки сверял свои хронометры только по московскому радио.
— Число какое — неважно! — ловко выскакивая из спального мешка, заявил доктор Волович. — А вот что нам сегодня гидрологическую лунку долбить — это другой разговор! Ну, умываться пора! — и доктор, закатав рукава и ворот свитера, почистил зубы над ведром, перебросил через плечо полотенце и уже шагал за порог палатки.
Конечно, умыться утром можно и в палатке: натопить с вечера кастрюлю воды, притащить ведро и — умывайся. Но доктор и слышать не хотел об этом стародавнем методе.
— Пока стоит весна и лето — только на улице! — говорит он и, склонившись над свеженьким, этаким мягким сугробом, выросшим за ночь у палатки, загребает полную пригоршню снега. Растирает его в ладонях, берет кусок мыла. На дворе — минус двадцать пять, а мыло, оказывается, отлично пенится в быстрых руках доктора. Хлопья пены, не долетев до снега, замерзают узорчатыми одуванчиками. Таким же поряд-
[98]
ком доктор вымыл лицо, растерся полотенцем и крякнул: — Хо-ро-шо!..
Поначалу было как-то страшновато совершать такое омовение, но когда руки уже горели, а мыло так же отлично пенилось, как и у доктора, колючий ветер вроде куда-то пропал, да и на дворе словно потеплело. Лицо и руки долго еще тлели приятным, теплым огоньком, а от сна и ночного озноба не осталось и следа...
Неподалеку от крайней палатки уже трудился гидролог, заместитель начальника станции Владимир Александрович Шамонтьев. Он только вчера прилетел на льдину и тут же, вооружившись лопатой, снегомером и пешней, отправился искать место для гидрологической лунки. Счистил метровый снег широким кругом, принялся было за дело, но Алексей Федорович Трешников приказал Шамонтьеву отдыхать. А сегодня с утра он снова тюкал лед. Механические ледовые буры больших диаметров где-то еще шли с оставшимся грузом, и Шамонтьев вооружился только пешней. Через час он выбился из сил. Рубить паковый лед — дело чудовищно трудное. Все равно, что рубить старый, накрепко ссохшийся асфальт. Колется такой лед мелкими колючими кусочками, и буквально каждые полметра глубины завоевываются после часа труда нескольких человек.
Когда лунка углубилась на метр, Шамонтьев сам, никому не доверяя, аккуратно вырубил глубокий желоб, а в центре пробурил скважину. Сам засыпал заряд аммонита в зеленоватую бутылку из-под жигулевского пива, вставил в горлышко бикфордов шнур с детонатором и осторожно опустил этот «снаряд» на дно скважины. Но прежде чем поджечь шнур, он засыпал бутыль снегом и утрамбовал вокруг — взрыв должен был сработать аккуратно, не порвать ровные края круглой лунки, которую Шамонтьев уже определил для всех своих основных гидрологических работ.
Наконец все готово. Гидролог запалил шнур. Люди отошли на почтительное расстояние, и кинооператор Евгений Павлович Яцун, поглядывая на часы, уже наводил объектив своего аппарата на легкий дымок
[99]
бикфорда. Ему очень хотелось заснять взрыв первой лунки.
И вдруг от лагеря прямо к лунке, беззаботно виляя хвостами, вприпрыжку помчались Блудный и Мамай. Громкие крики: «Пошли вон! Вот я вам!», и комья снега, полетевшие им навстречу, остановили псов.
Надо сказать, что псы давно сдружились с полярниками и теперь, встречая такой неласковый прием, в недоумении на минуту остановились, а потом снова двинулись на серый дымок шнура...
Взрыв глухо ахнул, льдину заметно качнуло, а псы, поджав хвосты и, «опережая звук собственного визга», метнулись к синеющим торосам. Появились в лагере они минут через десять, но теперь лунку обходили сторонкой. При виде Владимира Александровича, который громче всех кричал и даже кидал в них комья снега, Мамай и Блудный долго еще трусливо поджимали хвосты.
Взрыв «снял» всего сантиметров семьдесят. Пришлось еще раз заравнивать края, рубить желоб, сверлить скважину. Но теперь нетерпеливый Шамонтьев заложил около трех килограммов взрывчатки, и, когда глыбы рваного льда ухнули вниз, раздался сильный всплеск воды. Конусообразная лунка была готова.
Сетчатыми черпаками вычерпали куски и крошки льда. Океан заголубел круглым озерцом. Зеленовато-голубая вода и пронизанные солнцем кристаллы льда, о которые плескалась вода, казались такими теплыми, ласковыми, словно все это происходило не в центре Арктического бассейна, а где-нибудь в тихой, хорошо прогретой черноморской бухточке. Но из середины озерца, словно темный зрачок какого-то гигантского ока, океан глядел на людей тяжелым взглядом бездны...
Что там?
Сколько метров студеного царства подо льдами? Какая жизнь бьется в этой толще? Куда текут холодные и теплые воды? Какова температура этих вод?
Эти вопросы невольно возникали у каждого, кто
[100]
глядел сейчас на воду Ледовитого океана. А стужа, словно стараясь скрыть его тайны, уже затягивала лунку игольчатой пеленой тонюсенького льда.
Шамонтьев торопился. Нужно было дать ответ начальнику экспедиции Василию Федотовичу Бурханову, который только что запросил по радио: «Срочно сообщите результаты первого промера». Кликнув на помощь всех, кто был свободен, Владимир Александрович быстро собрал лебедку, перекинул поперек двухметровой лунки толстую доску, укрепил на ней две передние лапы лебедки. «Хобот» лебедки теперь склонился над самым центром лунки и, заглядывая вглубь океана, тоже, казалось, думал об одном: что там?..
Лунку накрыли легкой палаткой. Внутри зашумели две паяльные лампы. Воздух в палатке быстро нагрелся, стало так тепло, что гидролог сначала скинул куртку, потом — свитер. Но ноги мерзли. Видно, не прогреешь Ледовитый океан паяльной лампой...
Лебедка оттаяла, и вот, наконец, пудовый груз, слабо булькнув, пошел вниз. Тоненькой нитью, словно серебристым лучиком, заструился стальной витой тросик толщиной меньше чем в два миллиметра. Глухо зашумел барабан лебедки, а трос все бежал и. бежал, уходя каждую секунду еще на полтора метра.
Шамонтьев склонился над счетчиком глубины и изредка сообщал столпившимся вокруг полярникам:
— Тысяча двести метров... Две пятьсот... Три тысячи триста.
А трос бежал и бежал туда, где под тонким, прозрачным в лучах солнца и необыкновенно красивым ледяным покровом лежал молчаливый и угрюмый океан. В палатке стало тихо. Только чуть слышное шмелиное пение троса нарушало наступившее молчание.
И вдруг трос вздрогнул, ослаб.
— Есть! — объявил Шамонтьев, застопорив барабан лебедки.
Стрелки приборов, измеряющих глубину, стояли на цифре 3 949. Подо льдом было почти четыре километра глубины.
[101]
Чтобы точнее проверить замер, груз вручную был поднят на 50 метров и снова брошен вниз. И снова — 3 949 метров. Эта цифра первой появилась на батометрической карте дрейфа научной станции «Северный полюс-3».
С этого дня гидрологам станции предстояло делать ежедневные промеры океанских глубин, на различных горизонтах измерять течения, температуру воды, брать пробы воды «на соленость».
Гидрологи наметили себе также и очень обширную программу биологических работ. Где-то там, на самом дне океана, обитают живые микроорганизмы — так называемый бентос. Чтобы добыть их со дна морского, ученые изобрели специальные планктонные сети. Такая сеть внешне похожа на детский сачок, только размеры ее гораздо больше — от 75 сантиметров до 3 метров. Кончается сеть особым стаканчиком, сделанным из латунного сита. Это сито имеет такие крохотные отверстия, что способно задерживать даже микроскопические живые организмы.
Разведки глубин неугомонный Шамонтьев решил делать не только с площадки своей льдины. С первых же дней приглядевшись к надежному и очень удобному вертолету, они с Трешниковым задумали проводить гидрологические исследования «на стороне» — вылетать на вертолете с лебедками за 50—100 километров от лагеря и таким образом вести наблюдения над широкой полосой еще неисследованных районов Ледовитого океана.
Жизнь в лагере шла своим чередом. На Большой земле оставалось все меньше и меньше грузов. Все реже прилетали на льдину самолеты, и полярники втягивались в обычные будни дрейфа.
На следующий день после первого промера Шамонтьев сообщил за ужином:
— Мелеет под нами, братцы: сегодняшний промер дал глубину на восемь метров меньше вчерашнего!
— Ну, слава аллаху! Даже на душе полегчало... — озорным тоном признался Александр Иванович Дмитриев. Он только что закончил долбить для гидрологов еще одну лунку и теперь, с аппетитом доедая вторую
[102]
порцию ароматной рисовой каши на сгущенном молоке, недвусмысленно поглядывал на кока. Полярники весело рассмеялись. Несмотря на то, что всего под трехметровым ледяным покровом, вот тут, под ногами у всех, была четырехкилометровая бездна океана, люди словно и не ощущали этого.
Правда, мне иногда с непривычки в голову по ночам вдруг снова приходила цифра 3 949, и тогда пол палатки казался каким-то очень уж ненадежным, в спальном мешке делалось донельзя неуютно и сон, проклятый, не брал до самого утра...
Но они не замечали этого. Доктор все время придирался к пилотам; когда, наконец, доставят домики и пианино — пора станции начинать культурную жизнь — с кино, концертами, с настоящей кают-компанией. А Игорь Цигельницкий нет — нет, да и спрашивал командиров воздушных кораблей: почему все еще не привезли парниковые рамы и землю, — он всерьез задумал послать на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку первый урожай салата и лука, которые будут расти здесь, в районе Северного полюса и весь долгий полярный день снабжать лагерь свежей зеленью.
Вскоре Курко сообщил: домики, парники и пианино — на подходе!
Но мне, к сожалению, не довелось быть свидетелем радости доктора, молодого аэролога, да и всех остальных полярников: нужно было спешить на землю. Времени до завершения работ по организации дрейфующих станций оставалось немного, а хотелось еще попасть на самый Северный полюс, где отряд Героя Советского Союза Михаила Емельяновича Острекина исследовал склоны хребта Ломоносова.
Тепло распрощавшись с друзьями, мы заняли места в самолете Петра Павловича Москаленко. За окном замелькали картины лагеря, к которому уже так привыкли. Вдали, у вертолета, возились механики: «жар-птица» снова собиралась в путь на подскок. К камбузу с целой пирамидой снежных кирпичей шел Иван Максимович. У длинной красной жердочки склонились Курко и его юный помощник Леонид Разбаш: готови-
[103]
лись поднять высокую антенну второй мощной радиостанции. В сторонке, у «газового завода» лениво колыхался серебристый шар очередного радиозонда. Аэрологи снова отправляли своего «разведчика» в холодную толщу атмосферы. Тихонько, словно ощупывая под колесами лед, двигался «ГАЗ-69» с цугом из двух нарт, груженных ящиками. За баранкой сидел Комаров — знаменитый комендант дрейфующих полей. Должно быть, не понравилось ему распределение груза на площадке и он решил его «рассредоточить». А за караваном Комарова семенили две крохотные четвероногие фигурки. Это Мамай и Блудный. С какой радостью встречали и с какой тоской провожали они в эти дни каждый самолет с Большой земли!..
До свиданья, друзья, до встречи!
Где она произойдет? Может, через год, после суровой полярной ночи, вы будете у берегов земли и к вам придет могучий ледокол. Может, за вами в ледовый простор океана снова полетят самолеты, чтобы вывезти на Большую землю вас и все то, что будет добыто для науки на дрейфующих льдах. Кто знает?
Пока за окном проносились знакомые картины научной дрейфующей станции «Северный полюс-3», командир самолета Москаленко развернул машину и положил ее курсом на остров Диксон.
Оттуда лежали новые пути в новые нехоженые места, к новым смелым людям.
