XIVНа палубу «Смоленска» вели шаткие сходни. Из кубриков и кают доносился шум голосов, взрывы дружного хохота, обрывки музыки.
Откуда-то выскочил человек в морской тужурке. Я остановил его:
— Где найти судовых радистов?
— Радиорубка закрыта на переучет депеш, — веселой скороговоркой пропел моряк. — Сомневаетесь? А я не шучу: рация бездействует. Непрохождение волн, какие-то там феддинги в эфире, или горы не пропускают?.. Вы со «Сталинграда»? Пойдемте, дорогой, веселиться!..
Он было потащил меня в кают-компанию, но вдруг передумал:
Айда в кубрик! Пожалуй, всех медвежат еще не перетопили...
— Каких медвежат?
— Каких угодно! Хотите —белых, хотите — бурых... Да разве вы не знаете этой песенки? Вот, послушайте:
Двенадцать медвежат пошли купаться в море И там они, резвясь, играли на просторе,
Один из них утоп, ему купили гроб,
И вот вам результат — одиннадцать медвежат...
— Знаменито, а? — засмеялся моряк. — Минут уже сорок в кубрике поют — на рекорд! — со ста двадцати медвежат. Когда только утопят последнего?
В кубрике гремели голоса. Пренебрегая размером и грамматикой, отбивая такт каблуками, хор дружно выводил:
.. Тридцать четыре медвежат пошли купаться в море
И там они резвились, играли на просторе....
За столом и на койках расположились человек пятнадцать. Челюскинцы! Художник Федя Решетников, физик Факидов, механик Толя Колесниченко, гидролог Ширшов, корреспондент «Известий» Борис Громов... Мой коллега яростно размахивал руками, а хористы, следя за движениями дирижера, с отчаянным выражением лица выпевали:
... И вот вам результат — тридцать три медвежат...
До последнего медвежонка, которым завершалась гибель всех десяти дюжин зверей, было еще добрых полчаса вокальных упражнений. На мое приветствие знакомые полярники ответили поспешными кивками, отводя глаза. Мне показалось, они несколько стыдились своего легкомысленного занятия, но, видимо, хватались за любое средство, лишь бы скоротать дни вынужденного бездействия; поэтому и безжалостное истребление медвежат длилось часами.
Проводив меня в кают-компанию, морячок, оказавшийся машинистом с «Красина», испарился. В кают-компании тоже стоял разноголосый шум. Сизые клубы дыма витали над столами. В дальнем углу двое матросов с «Челюскина» ловко отбивали чечоточную дробь. За пианино сидел полнолицый молодой атлет в сером шерстяном свитере.
— «Ермака»! — требовала часть слушателей.
— «Дунюшку», «Дунюшку»! — кричали другие, теребя пианиста за рукав.
Всех перекрывал густой бас:
— «Три эсминца»! «Балтийскую»! «Три эсминца»!
— «Ер-ма-ка-а-а»!
У стены, скрестив руки, с неизменной трубкой в зубах, стоял Виктор Львович Галышев Неразлучный с ним Доронин, склонясь над инструментом, выпрашивал неведомую «Рыбачку».
— Спой нам лучше, Толя, «Три эсминца», — обратился Галышев к пианисту.
— Ладно, Виктор Львович, — откликнулся атлет и оглянулся.
Какое знакомое лицо! Где же я совсем недавно видел эти пушистые брови, русые пряди, спадающие на высокий лоб, ребяческую складку губ? Галышев назвал его Толей... Мысль перенеслась далеко-далеко от Чукотки, в Москву, в редакцию.. Поздняя ночь. Склонясь над ярко освещенным столом, ретушер иллюстрационного отдела наносит легкие штрихи на фотографию, только что доставленную самолетом из Ленинграда. На ней изображен молодой человек в морской форме... Да это Анатолий Ляпидевский! Первый, кто проложил воздушный путь в челюскинский лагерь, первый в списке Героев Советского Союза!..
Его коренастая фигура, широкая грудь, могучие бицепсы, словно отлитые из металла, говорили о недюжинной силе, а голос, жесты и милые черты лица о таком же неисчерпаемом добродушии. Встряхнув кудрями, Ляпидевский взял несколько аккордов, и звуки его низкого баритона раскатились по залу:
Мы шли на вест, несли врагу гостинец,
Мы шли туда, как говорил приказ,
Одну к другой отсчитывая мили, —
Туда, где смерть подстерегала нас...
Кают-компания затихла. Даже игроки в домино побросали кости. Молодежь жадно вслушивалась. Полярников и моряков старшего поколения песня мысленно возвращала к героической эпохе гражданской войны.
... Контрреволюционная интервенция угрожает Питеру. Стражу на морских подступах к великому городу несет Красный Балтийский флот. Ночью в Финский залив уходят три эсминца. Английские интервенты разбросали повсюду мины... Над морем стоит тьма...
Вот посмотри: ты видишь этот локоть?
Его в ту ночь не видел я, браток...
Насупив мохнатые брови, подергивая желтоватый ус, слушает Владимир Иванович Воронин, капитан «Сибирякова» и «Челюскина». Упираясь локтем и колено и опустив подбородок на сжатый кулак, замер у шахматного столика Михаил Васильевич Водопьянов. Чуть шевелит губами, будто повторяя слова песни, Иван Доронин...
Взорвались все —один, другой и третий,
Столбы огня взлетели к небесам;
Над морем мчался злой, разгульный ветер,
И волны в страхе жались к берегам...
Ляпидевский еще раз ударил по клавишам, и последний аккорд тихо угас.
Я протиснулся к Святогорову:
— Здравствуй, Саша! Видишь, доплелись и мы...
— Здорово, вот здорово! Давно ли? А мы тут даже не знаем...
Подняв руку, он громогласно объявил о появлении «Сталинграда»:
— Нашего полку прибыло!
Посыпались вопросы: «Когда? », «Где встал? », «Надолго? »... Откровенно говоря, мне было обидно за наше судно: правда, мы пришли последними, но ведь не так уж часто сюда, на Чукотку, приходят корабли! А нас и не заметили... Кто-то ехидным тоном упомянул об острове Матвея. Галышев шепнул мне сочувственно:
— Не одни вы, друзья мои, опоздали. Мне помешала помпа, вам — льды, а результат один...
— Я же говорил, голова, что на Чукотке встретимся, — тряс меня за плечо Доронин. — Из Хабаровска с нами не улетел, голова, так зато здесь повстречались!
Как у сибиряков «однако», так у Доронина излюбленным словцом было «голова». Поэтому друзья обычно называли его самого «головой», на что добродушный гигант только посмеивался.
Пришли гости с «Красина» и «Сталинграда». Собрался в полном составе «корреспондентский корпус». Общим вниманием завладел остроумный и жизнерадостный Миша Розенфельд. {1}
{1} В 1942 г. М. Розенфельд, военный корреспондент «Комсомольской правды», погиб на фронте Великой Отечественной войны.Он всегда имел про запас десяток, другой увлекательных и забавных рассказов, в которых подлинные эпизоды так причудливо переплетались с выдумкой, что и сами участники этих событий подчас не могли уловить: где грань между действительностью и импровизацией? За годы корреспондентской работы Миша побывал во всех краях великой советской страны и далеко за пределами Родины. На карте земного шара маршруты путешествий боевого корреспондента «Комсомольской правды» опоясывали оба полушария. Он путешествовал на степных верблюдах и оленьих упряжках, поднимался на дирижаблях, самолетах и воздушных шарах, плавал на парусниках, подводных лодках и торпедных катерах, ездил на аэросанях и гоночных мотоциклах...
В тот вечер на борту «Смоленска» Миша рассказывал сценарий задуманного им приключенческого кинофильма. Сюжет был несложен, но судьба комсомольцев, попавших в кратер вулкана, захватила слушателей.
Мы устроились за длинным столом. Мест нехватало, и опоздавшие толпились вокруг рассказчика. Против меня, щуря ласковые глаза, сидел Василий Сергеевич Молоков. Позади него облокотился на спинку кресла молодой человек невысокого роста с военной выправкой: Николай Петрович Каманин.
Я наблюдаю за летчиками, имена которых знает теперь весь мир, и размышляю о том, как несхожи их жизненные пути. Каманин встречает лишь двадцать пятую весну. Когда он появился на свет, у тринадцатилетнего Васи Молокова был уже немалый трудовой стаж. Девяти лет Молоков пришел с матерью-крестьянкой в Москву на заработки; деревенский паренек клеил коробки на табачной фабрике Попова за рубль десять копеек в месяц и хозяйские харчи. Когда Каманин перешел в четвертый класс советской средней школы, двадцатипятилетний Молоков только что научился грамоте. Встретились они в авиации, оба став летчиками. Миллионы людей во всех частях света следили за их полетами в ледовый лагерь Чукотского моря. Вдвоем они вывезли семьдесят три человека — почти три четверти всего населения лагеря.
О Молокове говорят, что он неразговорчив и склонен к одиночеству. Может быть. Трудная юность, вероятно, наложила отпечаток на его характер. Вот и сейчас он с интересом слушает общую беседу, но сам не вступает в разговор. Впрочем, и другие больше молчат; в центре внимания — автор киносценария:
— Комсомольцы на руках вытаскивают профессора из кратера... Рыбаки берутся перевезти всех на базу... Но документы? Куда делись документы экспедиции?.. Этого никто не знает...
— А что стало с Тоней? —перебивает Водопьянов.
Слушая Мишу, он просматривал длинный свиток из плотной сероватой бумаги. На корабле все знают, что летчик пишет по нескольку часов в день; закончив страницу, он подклеивает ее к предыдущей и принимается за новую. Свиток, исписанный неровным размашистым почерком, вытянулся уже на добрый десяток метров. «Как подвигаются твои обои? » — иронически осведомляются у него друзья. Что пишет Водопьянов — точно неизвестно; говорят, будто в свитке — повесть из летной жизни.
— Так что же, тезка, ты порешил насчет студентки-комсомолки? — спрашивает пилот. — Готов спорить, что она влюбится в одного из спасителей — в Костю, либо в Геннадия...
Миша вскакивает:
— Пошлый шаблон! Не соблазняйте меня дешевыми развязками!.. Я придумаю лучше.
Стрелки круглых часов, вделанных в стену, стоят почти вертикально. Гостям пора расходиться, но за круглым дубовым столиком, привинченным к палубе, две пары моряков возобновили сражение: экипажи «Красина» и «Смоленска» выделили своих чемпионов на матч в домино. Победа присуждается «команде», которая выиграет три партии. Слышны глухие удары костями, возгласы болельщиков, обрываемые грозным шиканьем. Этика игры требует от партнеров бесстрастного поведения, а от болельщиков мертвого молчания; никому не позволяется открыто выражать свои симпатии и — боже упаси! — подавать непрошенные советы. Жюри из трех «сталинградцев» строго придерживается правил, освященных морскими традициями, и беспристрастно регистрирует ход борьбы.
Разыгрывается четвертая партия. Перевес на стороне красинцев: они ведут игру со счетом 2:1, и счастье явно склоняется на их сторону. Противники уставились в кости, избегая встречаться взглядами. Видимо, им нелегко дается самообладание: боцману с «Красина» и его долговязому товарищу — кочегару — не терпится выразить радость, а их противники со «Смоленска» — толстый рыжеватый механик и матрос с крючковатым носом — едва сдерживают раздражение.
Никаких благ, кроме эфемерного звания «чемпиона бухты Провидения 1934 года», победа не сулит, но атмосфера накалена до предела: решается «спортивная честь» команды.
— Победа за красинцами! — объявляет жюри.
Рано утром мы с Мишей Розенфельдом отправляемся на рекогносцировку вдоль берега бухты. По пути заходим в кают-компанию «Смоленска». Незнакомец в лётном костюме под аккомпанемент Ляпидевского репетирует старинный романс. Гидрограф челюскинской экспедиции, уткнувшись глазами в ветхий томик Пушкина и зажав уши пальцами, нараспев читает монолог Бориса Годунова. На обычном месте с отрешенным видом сидит Водопьянов, заполняя очередную страницу катастрофически удлиняющейся рукописи. Где-то в кубрике сводный струнный оркестр трех кораблей разучивает марш «Тоска по родине».
На обеденном столе разостлан огромный, склеенный из кусков, лист. Федя Решетников пишет афишу вечернего концерта:
ПЕРВЫЙ РАЗ В БУХТЕ ПРОВИДЕНИЯ!!!
Спешите, видеть! Феноменально! Неповторимо!
Проездом из Чукотского моря на Сретенский бульвар и Фонтанку.
Объединенный концерт беспримерных артистических сил, сверхестественных виртуозов и фантастических дарований, не поддающихся описанию словами.
Торопитесь, пока не поздно!
— Как находите? — удовлетворенно спрашивает художник, скосив глаза на афишу.
— Что и говорить! — восклицает Миша, сдерживая смех. — Но почему такие простые, обыденные слова? Вы скромничаете.
Надо острее, хлестче, а восклицательные знаки должны сверкать, как штыки на параде.
В кают-компанию влетает, запыхавшись, фотограф Новицкий. Этого подвижного пятидесятилетнего человека с седой Шевелюрой полярники фамильярно называют Петей. Он критически оглядывает произведение Решетникова:
— Не так, не так взялись, надо было меня позвать! Вот тут вверху следовало написать этаким обводом: северно-экзотическое представление. Затем серьезно изложить цели художественной самодеятельности, значение ее для развития человеческой культуры...
— Не помешала бы еще парочка цитат о самодеятельном искусстве, — замечает Ляпидевский.
— Вот об этом я и говорю, — подхватывает Новицкий, не замечая иронии. — Откуда только взять их?
— Да хотя бы из Шекспира, — хохочет Миша.
Путешествие первое.pdf