XI. НА БОРТУ «ВОЛОДАРСКОГО»
Это море—самое мелкое из полярных морей. Теплые воды Хатанги, Оленека и Лены рано ломают зимний покров его, ускоряют таяние льда. Поэтому теперь, когда в Карском море ледокол сломал винт и без помощи авиоразведки так и не вышел бы из ледяного мешка,— здесь, в море Лаптевых, «Володарский» не встречает серьезных затруднений.
Осколки ледяных полей встретили нас утром при выходе из пролива Вилькицкого. А теперь уже скоро вечер, и мы не видим ничего, кроме зеленовато-желтой воды и серого неба. Легкая зыбь идет с оста. Капитан, Николай Васильевич Смагин, краснолицый квадратный человек, после обеда не сходит с мостика, ворчит:
— Как бы не разыгрался штормяга...
— Шторм не беда, капитан, — говорит Лавров, — значит льда не встретим. А потреплет нас слегка — не страшно.
— Никак нет, не согласен я на шторм, Борис Васильевич. У меня крен на левый борт, так в Архангельске загрузили. А льда я не боюсь, не впервой мне во льду плавать.
— Ну, ну, капитан, посмотрим...
Ночью пароход стоит у ледяного поля. Лед подтаявший, зеленоватый, с трещинами. Движения красинского форштевня было бы достаточным, чтобы разбить его. Но для «Володарского» это уже препятствие. Капитан всматривается вперед, стремясь разглядеть, где кончается поле. Но конца его не видно.
— Лево руля! — кричит он в рупор с верхнего мостика.
— Лево на борт! — Он выпаливает слова команды скороговоркой.
Пароход разворачивается, идет параллельно кромке. А в правый борт уже стучат льдины, они грозят пробоинами. На траверзе к норду проходит новое поле, уже с нагромождением торосов.
Лавров на мостике. Доха его отсырела, мех висит клочьями. Из-под низко надвинутого козырька попыхивает трубка. Он видит, как наливается и без того красная шея капитана, он слышит досаду в длинном загибе, который Смагин неожиданно обрушивает на неповинного ни в чем вахтенного штурмана.
— Ну, капитан, плохо тебе без ледокола? — участливо, но с еле уловимой иронией спрашивает он Смагина.
Николай Васильевич, расстроенный плохой видимостью и неожиданным появлением льда, явно не в себе. Но пристальный взгляд Лаврова и насмешливый оттенок его вопроса сдерживают наступающий гнев.
— Не извольте тревожиться, товарищ начальник экспедиции, ледокол нам не требуется, — говорит он металлическим голосом, точно отдавая рапорт.
И ломаными курсами, лавируя среди полей, то обходя их. то почтительно уступая дорогу и тормозя ход, пробирается «Володарский» на восток. Так проходит первая ночь в новом море.
Утром белая черта кромки еще видна по левому борту, а к полудню навстречу пароходу идут уже метровые волны. Свинцовые дождевые тучи низко висят над морем.
Мы обедаем в кают-компании. Капитан, не спавший ночь, вяло шевелит ложкой. Место справа от него пустует. Начальника экспедиции нет за столом. Он входит только тогда, когда мы едим уже последнее блюдо. Он отодвигает обед, спрашивает чаю.
— Я вызвал «Пятилетку» молнией. Надо полагать, сегодня вечером она выедет с Диксона,— сказал Лавров быстро, залпом выпил чай, и направился к выходу.
Мы, сидевшие за столом, молчали. Мы были растеряны.
Вызвал «Пятилетку» — легко сказать! Пройдет ли речное судно по пути, на котором сломал винт мощный ледокол! Многие из нас мысленно уже видели этот хрупкий, изящный теплоход, зажатый льдами, гибнущий. Поступок начальника экспедиции сперва казался необдуманным, безрассудным.
Действительно, чтобы решиться на вызов «Пятилетки», нужна была необычная смелость.
Борис Васильевич Лавров никогда не был мореплавателем. Впервые он командовал морской экспедицией. Когда он выбирал путь морского каравана от Диксона к Челюскину, он совещался с капитанами и учеными. Сейчас он принял решение, еще более ответственное, один. Легздина и Сорокина, его ледовых советников, не было на «Володарском».
Наше молчаливое сомнение разрешил Смагин:
— Пройдет «Пятилетка», конечно пройдет! Молодец Борис Васильевич!
И я вспомнил недавний ночной разговор с Алексеевым, непреклонную решимость Лаврова во что бы то ни стало провести вокруг Таймыра речную часть экспедиции. Да, настоящий руководитель должен был бы поступить именно так.
Вечером волны уже высоко подымают нос парохода. Свежий ветер крепнет, начинается шторм. Боцман, в сопровождении двух матросов, найтовит палубный груз. Я сижу в каюте штурвального Зуева, парторга судна. Мы вспоминаем недавние тяжелые дни во льдах, охоту на медведей, делимся мыслями о будущем.
— Главное — скорей разгрузиться в этой самой бухте, как ее?
— Тикси,— подсказываю я.
— Вот-вот. Признаться, мало надежды у меня на тамошних грузчиков,— говорит Зуев
— Что за народ, если парохода морского в жизни не видели?
— Наши ребята помогут.
— Только на них и рассчитываю. Я уж толковал на этот счет на собрании. Володарцы не подкачают.
Зуев встает с койки и приглашает меня в столовую команды. Когда мы идем по коридору, палуба под ногами кренится то в одну, то в другую сторону. В столовой играет патефон. Матросы и кочегары обступили его, слушают. Судовой врач «Володарского», Семен Иваныч, заканчивает оформление стенгазеты. Сейчас он приклеивает в правом углу листа дружеский шарж на капитана.
— А здорово, ребята, художник старика нашего изобразил!— восторженно восклицает юный камбузник.
Николай Васильевич изображен в своем промасленном макинтоше, с торчащим во все стороны воротником, с верхнего мостика он рычит на штурвального.
— А дюк до чего грубо получился, прямо как в Одессе памятник! — захлебываясь, говорит стоящий рядом со мной веселый кочегар, указывая на другой. рисунок.
Здесь изображен заведующий грузовой частью экспедиции— экономист Северопути. Он культурный, знающий работник, на редкость симпатичный человек. Впервые он попал в плавание, и сразу же стал объектом добродушных насмешек команды. Родство его с одесским памятником дюку Ришелье довольно путанное. Кочегар-одессит поясняет мне:
— Понимаешь, браток, как мы его на понт взяли. В Архангельске бочки с горючим принимали, а он за начальника погрузки вроде, и туда и сюда, только под ногами путается. Хороший парень, ничего не скажешь, ученый, только не за свое дело взялся. Старший матрос—корешок мой— полаялся с ним. Так несколько бочек и осталось на палубе. Это, говорит старший матрос, дюк погрузит. В Одессе у нас жлобская такая поговорка: «дюк погрузит» или «получай с дюка».— подмигивая, объясняет мне кочегар.— А он, ученый человек, всерьез принял. Вечером старпом видит — по палубе бочки катаются, сейчас к нему. Почему, спрашивает, непорядок? А тот, божий чудак, возьми да и ляпни: это дюк погрузить должен. Ну, мы смеялись нал ним целый вечер, а теперь так он Дюком у нас и называется.
Дружеский шарж изображает нашего экономиста в огромной брезентовой шубе, с низко надвинутой на лоб шапкой. Сгибаясь под тяжестью своего одеяния, он приближается к капитанскому мостику.
— Ты понимаешь,— не унимается кочегар,— целый день с мостика не слазит. Даже старик иной раз ругается. Одно слово — дюк.
Черная масса воды наваливается на иллюминатор твиндека. Сквозь резиновые прокладки рамы проступают капли. С грохотом падают со стола кости домино.
Шторм. Трое суток не унимается шторм. Горы вспененной воды обрушиваются на корабль то спереди, то с бортов. Отдельные чудовищные валы захлестывают иногда мостик, и вахтенный штурман долго отряхивает свое кожаное пальто. Вода гуляет по ботдеку, и Дюк с телеграммой Лаврова в руках чуть не ползком пробирается в радиорубку.
Здесь, в море Лаптевых, одинок наш корабль. В необозримом пространстве вспененной воды он беспомощен, как щепка. Слабая машина с трудом противостоит натиску ветра. За вахту мы проходим две-три мили.
В задней надстройке на бот-деке, в радиорубке, сейчас центр корабельной жизни. Тихий белобрысый Володя, наш радист, неустанно стучит ключом. Он принимает радиограммы с судов: со «Сталина», который закончил бункеровку «Красина» и идет нам вслед, с «Правды», пробирающейся в Нордвик, с «Пятилетки», уже вышедшей с Диксона, идущей шхерами Минина. Лавров разговаривает с Визе, разгружающим «Сибирякова» у мыса Челюскина, с Серегой Журавлевым, пришедшим уже в Прончищево. Новый флагман—«Володарский»— хотя и ушел далеко на восток, все же продолжает оставаться командующим центром.
Радист не может связаться с Тикси. Слабая рация зимовки не принимает его позывных. Лавров беспокоится: все ли готово к встрече каравана, не уведены ли вверх по Лене буксиры и баржи, необходимые для разгрузки морских пароходов. Все чаще заходит он в радиорубку, крупными шагами меряет бот-дек.
Нервничает капитан. Шторм сносит нас от основного курса. Серые тучи заволокли небо, и нигде, даже краешком, не проглядывает солнце. Рация Тикси не может дать пеленга. Как тут определиться?
Только на шестой день после ухода с мыса Челюскина «Володарский» вышел из шторма. К вечеру проглянуло солнце, и, определившись по секстану, капитан с удивлением узнал, что мы зашли значительно восточнее устья Лены. Прямая линия курса ломается под острым углом. Пароход поворачивает, идет на зюйд-вест.
...Берег Якутии, далекой земли, синел на горизонте. Зигзагами проходили по носу корабля ряды сопок. Мягкими отблесками ложился на море закат.
Капитан Смагин, смелый и любящий риск в морс, осторожен у незнакомых берегов. В Тикси «Володарский» идет тихим ходом, поминутно измеряя лотом глубины. Вот синие горы потянулись уже с левого борта, а с правого еле заметной каемкой показался низкий песчаный берег — другой берег бухты. Застопорена машина. На баке гремит якорная цепь. «Володарский» на рейде бухты Тикси.
Гол и печален берег якутской земли. Сопки, казавшиеся ранее синими, теперь, приблизившись, отливают бурыми тонами. Гаснет закат, и в сумерках они уже черные. На пароходе у релингов толпятся люди. Они напряженно всматриваются в темноту, стараясь найти на берегу хоть какой-нибудь признак жилья. На мачте мигает сигнальный огонь. Но пуст и молчалив берег. Ни один огонь не загорается в ответ нам. На хриплый гудок парохода горы отвечают заунывным эхом. Хлопья снега кружатся в воздухе, покрывают палубу ровным белым слоем.
Может быть, уже никто и не ждет нас в бухте? Может быть, речные буксиры с баржами ушли уже вверх по Лене, и некому будет принять наш груз, первый груз, пришедший в Якутию морем? Мы смотрим в темноту. Молчим. Прошедшие три ледовых моря, победившие препятствия льда, мы одиноки у берегов молчаливой Северной Земли. И одинок наш корабль на пустынном рейде.
