X. НА ОПУШКЕ ЕВРАЗИИ
Окутанные туманом, неподвижны корабли на рейде. Темные волны бьют в борта ледокола. Уже сентябрь. И ночь, серая н безлунная, висит над проливом. Сквозь освещенные иллюминаторы доносится шум голосов, песни, музыка. Кают-компания полна. Сегодня мы праздновали приход на мыс Челюскин, и на импровизированном банкете Лавров поднял бокал «за славный корабль «Красин» и его храброго капитана товарища Легздина».
Самодеятельный шумовой оркестр примостился вокруг судового пианино. Беляев и Масленников, наши кинооператоры, играли в четыре руки. На гребешке выдувал какую-то мелодию доктор Чечулин, весельчак и симпатяга. Художник Володя Тягунов отбивал такт ложками. А в столовой команды под звуки патефона откалывал камаринскую кочегар Вася Михайлов.
Но пока в каютах идет еще праздник, на палубе уже начинается работа. С обоих бортов пришвартовались к ледоколу транспорты Ленского каравана. «Сталин» перегружает уголь для «Красина». На «Володарском» Лавров обсуждает с капитанами план дальнейшего пути. Вдали на рейде проступают контуры «Правды», «Русанова» и «Сибирякова».
Валкой походкой пробирается по палубе Серега Журавлев, помор-промышленник. Он с группой товарищей на «Русанове» едет в бухту Прончищево зимовать. На кяждой остановке каравана он регулярно бывает у Лаврова. И сейчас он останавливает встречных вопросом: «Где Борис Васильич?»
У входа в вестибюль они сталкиваются.
— Борис Васильич, однако поедем к Георгиевскому в гости...
— Надо, надо съездить, Серега. Я и Алексеева зараз повидаю...— Лавров запахивает доху.
Я вызываюсь сопровождать их. Мы шлепаем по сырой палубе через груды рассыпанного угля, перелезая чеоез релинги «Сталина». У борта прыгает на волне бот.
Штормтрапа нет. я с удивлением смотрю, как Лавров и Серега, эти далеко уже не молодые люди, ловко балансируя, на руках спускаются по тросу.
Мотор заведен. Плотная стена тумана закрыла от нас корабли. Берег не видно. Белые и скользкие, торчат из воды стамухи. Это ледяные горы, сидящие на мели,— айсберги в миниатюре. Штормит. Навстречу нам идут метровые льдины, осколки полей, прибитые сюда нордовым ветром от берегов Земли Северной. Волна проникает внутрь бота.
Мелькает сомнение в успешном окончании поездки. Мотор рассчитан на более устойчивый корпус. При каждом ударе его доски, сшитые «на живую нитку», дрожат, готовые рассыпаться. Серега, стоящий посредине по колено в воде, крутит автомобильную баранку,— проволока, протянутая на корму, передает управление рулю.
— Ну и корабь у тебя, Серега! — смеется Лавров. — На этом самом боте земляк твой, Савва Лошкин, вокруг Новой Земли путешествовал лет полтораста назад.
Серега оборачивается к нам. Обветренное, поросшее рыжей щетиной лицо расплывается в улыбку. Блестят шалые голубые глаза, разлетаются редкие брови.
- Шутник ты, Борис Васильич!
Бот прыгает по волнам, бьющим через его края. Неожиданно вырастает перед самым носом стамуха.
Ловким поворотом руля Серега вывертывает бот, и мы проходим «в притирку» у гладкой ледяной скалы.
—Серега, а ты, оказывается, лихой моряк! — хохочет Лавров.
Наш четвертый спутник, метеоролог, наклонясь ко мне, говорит с дрожью в голосе:
- У этих стамух подводная часть проходит выступом под самым уровнем воды — как бы он, дьявол этакий, не задел ее дном...
Серега крутит баранку руля. Мотор лавирует между пло-вучими льдинами, избегая ударов волн в борта.
– Это что, Серега, мы с тобой плаваем на ледоколах, это всякий может,— говорит, улыбаясь, Лавров.— Вот на такой бы посудине от Диксона до Челюскина пройти, вот это интересно. Ты пошел бы, Серега, в такое плавание?
– C тобой почему ж не пойти, Борис Васильич! — Шалые глаза помора встречаются с глазами Лаврова. И в спокойном, насмешливо-прищуренном взгляде начальника Серега находит подтверждение своей мысли: «Такой пойдет, с таким не пропадешь».
Я смотрю на них и думаю: «Что роднит их, этих столь непохожих друг на друга людей?» Один помор, охотник, недалеко ушедший в развитии от своего земляка — легендарного Саввы Лошкина. Другой — профессиональный революционер, широко образованный, крупный советский хозяйственник. Должно быть, роднит их врожденная смелость, безудержная тяга к риску, любовь к северу, завоеванию которого оба они отдают свои жизни.
Тускло забелел в тумане береговой припай. Серега застопорил мотор. По инерции бот прошел еще несколько метров и стукнулся бортом о кромку. Серега воткнул в припай ледяной якорь.
Вот он, прославленный мыс Челюскин, самая северная точка нашего материка, опушка Евразии. Несколько шагов по скользкому льду, потом галька, хрустящая под ногами. Ни травки, ни даже редкого полярного мха. Камень и лед. Дощатые, легкие, как карточные домики, строения станции. Высоко на шестах—медвежьи шкуры. Они развеваются по ветру, как флаги.
Лохматые и встрепанные, окружают нас собаки. Крупный пес неизвестной породы с визгом восторга прыгает на грудь Сереги, лижет его в лицо. Старый промышленник сначала недоумевает, потом радостно кричит:
— Тускуб, старый приятель! Узнал, вспомнил хозяина. – Ну, спасибо, ну, обрадовал! — Он обнимает собаку за шею. трется щекой о шерсть, раскачивается вместе с ней. Пес довольно урчит. Серега поясняет:
— Зимовал я летошний год с Ушаковым Георгием Алексеичем на Сергее Каменеве (так называет он острова у западного побережья Земли Северной). Тускуб этот за вожака у нас был. Крепкий, боевой кобель, но озорной, ничего не поделаешь, озорной, — Серега любовно смотрит на собаку. — Пропал он у меня, ушел в тундру, две недели нет, месяц нет. Однако, думаю, схарчил медведь моего Тускуба. Через полтора месяца является: шерсть клочьями, ребра наружу, весь в крови. Видать, пощупал его медведь. А потом «Русанов» забрал нас с островов, да заодно и на мыс Челюскин Георгиевского партию завез. Я и оставил Тускуба здешним зимовщикам. И глядите, добрый какой кобелище выровнялся. Узнал меня, хозяина-то своего. Год не видел. а узнал...
Эта встреча старого помора с любимой собакой запоминается надолго. Невольно приходит на память: «Собака — друг человека». Здесь, на севере, эта прописная истина приобретает глубокий смысл.
У берега, на самой гальке, прижатая днищем к земле, стоит летающая лодка—«Дорнье»—Алексеева. Лавров подходит к самолету, становится на жабру, заглядывает в кабину пилота, в кормовой отсек.
— Вот беда, надо завтра же льды оттащить, отбуксировать, а то раздавят они самолет. Ведь Алексееву завтра лететь.
Дверь в дом зимовщиков слегка приотворена, ни замков, ни засовов. На цепи скупает белая ездовая лайка. Это удивляет нас. На севере вообще не принято держать собак на цепи. Помощники зимовщика на охоте, его транспорт в дальних поездках, собаки на севере не бывают цепными сторожами: охранять дома не от кого.
— Больна собачка, — догадывается Лавров, присаживаясь на колени и лаская пса. Пола его дохи хлопает лайку по носу. Она ворчит.— Что, белый, не признаешь, новый зверь, думаешь? Мех собачий, а не собака, — смеется Лавров.
Я не узнаю его. Молчаливый и замкнутый человек, способный в минуту принимать ответственные решения, он сейчас веселится, как юноша.
Собаки — страсть Сереги Журавлева. Внимание к ним большого начальника льстит старому помору.
— Борис Васильич у нас собашник знаменитый, — говорит он поясняюще.
Первая комната пуста. На столе холодный самовар. В красном углу, рядом с портретом Сталина, стенгазета «Северный форпост». Открываем следующую дверь. Люди, покрытые тулупами, спят на полу. Наши голоса будят их.
Один — высокий рыжий бородач, другой —полный и миловидный юноша с длинными волосами.
— Здравствуйте, здравствуйте!.. Как дошли? Долгонько, долгонько... Ждали мы вас давно. Алексеев-то хотя говорил: сегодня придет «Красин»,— так оно и вышло.
— Ну, пожалуйте в кают-компанию.— Рыжебородый человек проводит нас в центральную комнату, туда, где портрет Сталина и стенгазета. По морскому обычаю, зимовщики называют свою столовую кают-компанией.
Входит начальник зимовки — доктор Георгиевский. Он низкого роста, одет в городской костюм, гладко выбрит. Здесь, в окружении косматых, месяцами нестрнгшихся людей, вид его необычен. Он горячо трясет руку Лаврова.
— Ну, зимовали как? Дружно? Склок не было? Как работалось? Здоровы все? — расспрашивает Борис Васильевич зимовщиков.
— Все в порядке. Никаких серьезных заболеваний. Ссоры мелкие конечно были. Ну, да это понятно. А так все здоровы,— отвечает Георгиевский.
Зимовщики рассказывают Лаврову о проведенной здесь зиме, о первом годе жизни людей на этой крайней точке севера.
— Убили пятьдесят два медведя. Их много здесь. Приходят по льду с Земли Северной. Одного ухлопали у самого дома. В двери, можно сказать, стучался,— рассказывает охотник, невзрачный человек с реденькой бородой.
— Ну, а морской зверь как? Белуха? Промысловое значение имеет?
— Белух много. Осенью стадами идут в пролив из моря Лаптевых.
Место охотника занимает гидролог Кукушкин — полный молодой человек, тот самый, который первый встретил нас, Он рассказывает о водном режиме пролива Вилькицкого.
— Когда в прошлом году замерз пролив? — интересуется Лавров.
— До середины октября была чистая вода. Подвижки льда продолжались всю зиму, до марта. Вскрылся в середине июля.
— Так, так. А как движение льда? В какую сторону?
— Лед движется главным образом с запада на восток, под влиянием ветров.
Рыжебородый геолог рассказывает о признаках платины и хромоникелевых руд, о залегании соли на глубине ста двадцати метров.
Лавров вникает во все, интересуется мелочами. Он задает специалистам сложные, не всегда понятные мне вопросы. Обширность и разносторонность знаний его поражают. Нет и в помине того беспечного веселья, той юношеской удали, что были еще час назад, когда мы шли по проливу на боте Журавлева. Теперь это строгий, расчетливый хозяйственник. Таким я видел Лаврова в Москве в деловые часы в его кабинете.
— Как строительные материалы? — спрашивает он геолога.
— С известью плохо, зато глина есть.
— Глина это хорошо. Кирпичи можно делать?
— Вполне.
Я сдерживаю улыбку. Мысль о кирпичном заводе в этой стране вечного холода кажется мне дикой. Но Борис Васильевич серьезен. Он не думает шутить. Да, да, здесь нужно и можно строить. А для этого необходимы строительные материалы. Он, построивший заполярный порт Игарку, создавший графитные рудники в таежной глуши, обдумывает планы дальнейшего освоения севера.
Входят летчики: добродушный, спокойный Алексеев, заросший до глаз бородой Молоков, корректный, свежевыбритый механик Побежимов и совсем еще молодой, с тонким впечатлительным лицом летнаб Жуков.
— Анатолий Дмитриевич, друг! — радостно приветствует Лавров Алексеева. — Присаживайтесь, потолкуем.
Алексеев опускается на лавку, достает из кармана кисет. Гигантские ботфорты на бараньем меху сползают с ног. Он потягивается после сна.
— Эх, Борис Васильевич, скажите хоть вы мне куда Легздин и Сорокин завели караван? Ведь в ледяной мешок залезли. А у берега, от вашего курса всего несколько миль, путь куда легче был.
— Я не оправдываю, но понимаю Легздина, — говорит Лавров. — Один раз мы уже уперлись в береговой припай— это во-первых. А во-вторых, ведь и глубины у западного Таймыра абсолютно не разведаны. Посадить ледокол на камни недолго... Ну да ладно» Анатолий Дмитриевич, довольно нам с вами ругаться, поговорим о будущем. Как в море Лаптевых?
— Чисто, ну, небольшой ледок, может быть, встретите.
— Вот. Я оставлю «Красина» здесь, потом он пойдет обратно к архипелагу Норденшельда. Мы, то есть грузовые суда, идем в Тикси, Уранцев на «Правде» в Нордвик. Разгружаемся, возвращаемся обратно. Между Нордеишельдом и Челюскиным «Красин» встречает нас. Пробьемся вместе — хорошо. А если лед будет не под силу, «Красин» уходит, я с грузовыми судами остаюсь зимовать. Главное — вернуть
стране «Красина». Теперь речная часть. На «Партизана» надежда плоха. — у него котлы не в порядке. Оставляю его на Диксоне. А «Пятилетка» должна пройти.
Алексеев, всегда невозмутимый, на этот раз удивленно поднял брови:
— «Пятилетка»? Гм...
— Ледовая ситуация изменилась, Анатолий Дмитриевич. Сегодня вечером я говорил по радио со Шмидтом — «Челюскин» и «Седов» идут нашей дорогой, не встречая и десятой доли тех препятствий, которые задерживали нас. Я полагаю, что зюйдовые ветры отжали лед от берега. «Красин» встретит «Пятилетку» и проведет ее до мыса Челюскина, и если понадобится, — и дальше. Таковы мои предварительные соображения. Окончательного решения я еще не принял. Что вы скажете?
— Нужно разведать обратный путь. В это время, а может быть позднее, пролив Шокальского очистится от льда. Нужно слетать, посмотреть как там хозяйство.— Алексеев хитро прищурился. — Только вот что, Борис Васильевич,— надо помочь освободится моей машине. Катером, что ли, отбуксировать эти льдины от берега.
— Тут остается «Сибиряков». Он будет выгружать смену зимовке товарища Георгиевского. «Сибиряков» вам и поможет.
Деловые разговоры кончились. Пошли рассказы, шутки. Лавров справлялся у летчиков о житье-бытье, спрашивал, что из продуктов нужно прислать им с «Красина». Алексеев издевался над нашими метеорологами, не сумевшими своевременно дать ему прогнозы на погоду. Молоков рассказывал о вчерашней охоте на медведя.
Я смотрел на них, на наших воздушных разведчиков. Как просто и скромно они выглядят. Потертые кителя, утомленные липа. На старой, излетанной машине прошли они путь от Диксона до Челюскина, над полями льда, там, где вынужденная посадка была бы смертью. Полет в пролив Шокальского они обсуждают без всякого волнения, а ведь там не был еще ни один самолет. Они полетят, если это нужно будет Ленскому походу, если это нужно будет советскому северу, куда угодно.
И когда границам нашим будет угрожать опасность, так же просто, без позы и красивого жеста, они пойдут на верную смерть, пойдут бороться, чтобы победить.
Окна белели. Утро вставало над морем, над хмурым северным берегом. Мы поднялись.
— Слушь-ка, начальник,— обратился Серега к Георгиевскому,— отпусти однако свежанины моим собачкам. Эва, сколько ты медведей набил!
— Бери, Серега, бери. Сколько тебе?
— Да полтонны, по-русски выразиться — пудиков тридцать.
Когда мы садились в бот, на дне его уже лежала груда кровавой требухи. Серега вез угощение своим собачкам. Туман рассеялся. На рейде из труб пароходов клубился легкий дымок.
— Счастливо, товарищи! — У самой кромки припая стояли Алексеев, Георгиевский, зимовщики. Они долго махали нам шапками.
Мы заехали к Сереге — на «Русанова», к Визе — на «Сибирякова», к Урванцеву—на «Правду». Лавров отдавал последние распоряжения. Через полчаса «Володарский» — новый флагман Ленского каравана — выбрал якоря и взял курс на ост, в море Лаптевых.
