В апреле сорок первого года меня перевели из Тюмени в Свердловск. На должность пилота-инструктора.
С женой и четырехмесячной дочуркой мы стали жить в Доме пилотов, что стоял недалеко от Уктусского аэропорта, на южной окраине города. Место тихое и чистое, рядом, почти под окнами был чудесный сосновый бор, в котором гуляли матери с малышами, детишки и взрослые, свободные от работы.
Я сразу же стал летать, летать много и в Москву, и в Новосибирск, и в другие аэропорты, потому что по-[87]требность в полетах была очень большая. К тому же надо было подготовить несколько командиров кораблей. 21 июня 1941 года мы вылетели из Свердловска в Москву на четырехмоторном самолете Г-2. Выполняли спецрейс.
В составе экипажа были два вторых пилота; коренной аэрофлотовец Павел Сердюченко и стажер Буров. Мои ровесники, молодые и сильные, они готовы были по очереди крутить штурвал хоть целые сутки. В Москву прилетели под вечер.
— Завтра как можно раньше полетите в Сталинград,— сказал мне диспетчер аэропорта.
Я написал заявку на полет, затем с экипажем уехал в ночной профилакторий в Покровско-Стрешнево, который помещался в старинной графской усадьбе, утопающей в зелени вековых дубов, лип, вязов.
Под успокаивающий шелест дождя по мокрым густым кронам деревьев и железной кровле члены экипажа спали богатырским сном, но мне не спалось.
Наступило 22 июня, шел первый час ночи. Аэропортовская «эмка» везла нас, пилотов, по широкому и свободному Ленинградскому шоссе в аэропорт.
Я сидел рядом с шофером, а Сердюченко и Буров дремали на заднем сиденье. Бортмеханики В. Белкин и А. Иванов и бортрадист В. Иванов уехали часом раньше готовить самолет к вылету.
В такой ранний час в аэропорту других экипажей еще не было. Ночные полеты в то время выполнялись редко. Я зашел на метеостанцию, а вторые пилоты — в штурманскую.
Погода по маршруту предстоящего полета была неважная: низкая облачность с дождями и фронтальными грозами. К тому же не работал радиопеленгатор Воронежского аэропорта — все это и задерживало вылет.
— Повременим, командир?—спросил меня диспетчер Мальгинов, добродушный человек лет сорока.
— Что ж, повременим,— согласился я.
Пилоту первого класса представлялось право самому решать — лететь или не лететь.
Я поднялся на второй этаж в ресторан, где в ночное время работал только буфет. Попросил чаю с лимоном и, разложив на столе «Огонек», стал разгадывать кроссворд.
Вскоре ко мне подошел первый бортмеханик Белкин. Доложив о готовности корабля к полету, он спросил:[88]
— Долго ли будем ждать, командир?
На улице уже начинало сереть; из плотных, нависших над аэродромом облаков по-прежнему моросил дождь.
В четвертом часу я вторично зашел к диспетчеру.
— Ну, как?— спросил я.— Какие новости?
Бледный, взволнованный диспетчер непрерывно отвечал на телефонные звонки, потом скороговоркой бросил мне:
— Война! Немцы бомбят Киев, Минск, Одессу, Севастополь... Генштаб запретил все вылеты.
Потрясенный, я вышел из диспетчерской в вестибюль к прикорнувшим в кожаных креслах вторым пилотам. Сообщение о войне они восприняли точно так же, как и я. В моей взволнованной голове никак не укладывалась мысль, что началась война. Ведь как будто совсем недавно я читал в газетах договор о ненападении и был свидетелем, как отсюда, с Центрального аэродрома, провожали Риббентропа, улетавшего на серебристом четырехмоторном «кондоре».
Вскоре в аэропорт прибыл летный состав из профи¬лактория, а чуть позже явилось и начальство Аэрофлота.
Нас, гражданских пилотов, перевели на казарменное положение, а военных — срочно откомандировали в свои части.
Экипажи рассредоточили свои самолеты по границам летного поля. Рабочие авиаремонтной базы наносили на самолеты грязно-зеленый камуфляж, а вместо закра¬шенных номеров на крыльях и фюзеляжах рисовали красные звезды. Мирные рейсы для нас кончились надолго.
На другой день войны, поздно вечером, мне разрешили отлучиться из аэропорта. Я отправился к своему младшему брату Петру.
Заплаканная жена брата рассказала, что Петя уже со своей частью направился на фронт. С неделю тому назад мы с ним виделись после трехлетней разлуки, но та встреча была накоротке.
Тогда он очень обрадовался: расспрашивал и сам рассказывал о своей службе, которую, по всему видно было, очень любил. Петр был лейтенантом артиллеристом 6-го мотострелкового полка московской Пролетарской дивизии. И с присущей ему скромностью гордился этим.[89]
Провожая меня, Петр приглашал приехать к нему 22 июня на семейные торжества.
— Приезжай, брат, а то мы очень редко видимся,— сказал он на прощанье и обнял меня. То была последняя наша встреча. Последнее его письмо было из-под Орши, где прославленная Пролетарская дивизия вела ожесточенные бои с превосходящими силами врага, рвавшегося к городу Смоленску.
24 июня мы вылетели в Винницу через Киев. В нагрудном кармане кителя у меня был важный пакет для армейского комиссара первого ранга Запорожца, а на борту корабля — пять тонн листовок на всех языках Европы.
Делая круг над Браварами (Киевский аэропорт), я с воздуха наблюдал страшную картину разрушения: разбитые и сожженные самолеты, изрытое бомбами летное поле, на аэродроме копошились люди — засыпали воронки, готовили место для посадки самолетов.
Я посадил тяжелый корабль точно у посадочного «Т». И все же правая тележка шасси угодила в плохо утрамбованную воронку. Самолет сильно качнуло вправо, но большая скорость вырвала его на ровное место, не повредив шасси.
У небольшого серого здания аэровокзала я встретил молодую летчицу Надю Федутенко, которую знал по Тамбовской авиашколе. Она с волнением и гневом рассказывала о пережитой бомбежке, о гибели многих курсантов-пилотов, живших в палатках на аэродроме (впоследствии Федутенко храбро сражалась в воздухе, стала майором, Героем Советского Союза).
По возвращении в Москву на только что открывшийся Внуковский аэродром я получил задание лететь в Ленинград.
Из Ленинграда летали в Мурманск. И по пути сади-[90]лись на всех аэродромах действующей боевой авиаций. С воздуха видели, как горели железнодорожные станции, разрушенные вражескими бомбардировщиками. «Вот гады!»— возмущались члены экипажа.
В первые же сутки налетали более четырнадцати часов, в следующие — еще столько же, а потом еще и еще. Налетались так, что гул моторов опротивел, а такое чувство возникает у летчиков только при очень большой усталости.
Командиры и летчики боевых частей с нетерпением ждали нашего возвращения из Ленинграда, расспрашивали: «Ну как там, что слышно, скоро ли остановят фрицев?»
Нелегко было летчикам воевать на устаревших «СБ» — самолетах, пригодных только для перевозки почты: ни скорости, ни хорошего вооружения. Потери удручали летный состав. Да истребители были не лучше. Что могли сделать И-15, И-16 против скоростных бомбардировщиков Ю-88 и «Хеннкеля-111»?
Командиры авиачастей предупреждали нас: «Смотрите в оба! Всюду шныряют фашистские разведчики, они сильно вооружены. Могут сбить: на вашей машине ведь нет никакого вооружения...»
Поэтому нам приходилось летать на малой высоте. Бреющие полеты на большой машине в жару и болтанку изматывали и без того уставший экипаж.
Не забыть нашего последнего рейса из Мурманска в Ленинград: экипаж настолько был вымотан, что в полете не выдержал и уснул второй пилот и оба бортмеханика, еле-еле крепился радист. Меня тоже страшно одолевал сон. Расстегнув китель, я вылил на себя имеющийся в бачке запас питьевой воды, а затем открыл все форточки кабины, подставляя лицо упругому напору воздуха, хлеставшему больно по глазам. Но и это плохо помогало. Тогда я стал больно щипать себя. Ведь стоило лишь на какую-то секунду расслабиться и забыться, могло произойти непоправимое.
После того изнурительного полета нам в Ленинграде предоставили отдых. В номере гостиницы аэропорта мы уснули так крепко, что не слышали, как к нам в номер громко и настойчиво стучались несколько раз. И только под утро, когда шел очередной штурм нашего номера, я проснулся и отпер дверь. Оказывается, меня срочно вызывали в штаб.
Вас требуют в Москву. Одного,— сказали в штабе [91] авиапредприятия.— До отлета рейсового самолета осталось сорок минут. Не опаздывайте.
Почти бегом возвратился я в гостиницу. Разбудил экипаж.
— Ну, друзья, я сейчас улетаю в столицу,— сказал я, еле переводя дыхание.— Не знаю зачем и вернусь ли?.. В общем, спасибо вам за все. И если не свидимся больше, не поминайте лихом…
В полете, сидя у окна, я с грустью думал, что ждет меня, куда забросит судьба.
В Москве, как и в Ленинграде, стояла жара. В Центральном недавно оживленном аэропорту было пустынно и тоскливо. Из репродукторов громко и сурово звучат бравшая за душу песня: «Идет война народная, священная война...» В теневой, наружной стороне аэровокзала собралась большая группа командиров кораблей: А. Гайворонский, А. Баленко, П. Бойко, И. Дьяченко, Б. Кубышко, К Черноморец, В. Терехов, П. Тихонов, А. Стружилин, Н. Мирошников, И. Морозов, Д. Тряпицын, Г. Бузовир, П. Клименко. Они в спешке слетелись в Москву из Читы и Ташкента, Актюбинска и Новосибирска, Свердловска, Ростова и Киева,.. Никто не знал, зачем нас собрали. Вскоре большой автобус доставил всех нас в Главное управление ГВФ, Там все прояснилось. Каждому выдали на руки запечатанное личное дело и пожелали доброй службы в ВВС.
[92]
