КАК Я СТАЛ ГИДРИСТОМВ начале лета 1937 года, после полетов в Казахстане, меня направили в Тюмень в распоряжение командира авиагруппы полярной авиации. Там-то и стал я летчиком-гидристом. В технике пилотирования летающая лодка МБР-2 мало чем отличалась от своих сухопутных собратьев. Только вот на воде гидросамолет, как флюгер, всегда стремился развернуться носом против ветра. И как только начинал работать мотор, гидросамолет двигался вперед (у гидропланов тормозов нет) и, будто почуяв вашу неопытность, двигался обязательно на берег или на другое препятствие. А на реке вдобавок к этому еще и течение тащило его в другую сторону. Вот поэтому-то сначала гидроавиация совершенно не пришлась мне по душе.
После тренировки меня вызвал командир авиагруппы Владимир Иванович Кливе.
— Полетите на Север, в Обскую губу. Будете обслуживать гидрографическое судно.
Я начал было объяснять ему, что гидрист из меня пока еще неважный, что лучше бы мне полетать на трассе...
— Ничего, ничего,—деликатно перебил он меня. - Дело у вас пойдет. У вас же второй класс. [71]
В экипаж мне дали опытного бортмеханика Александра Олейникова; радиста - демобилизованного тихоокеанского моряка Ивана Мирошниченко и второго механика Александра Нецветаева. К полету мы подготовились со всей серьезностью. Погрузили в самолет мелкие запчасти, плавсредства, спальные мешки, запаянные металлические ящики с неприкосновенным запасом продуктов.
— Можно взлетать, командир,— доложил Олейников.
— Хорошо. Пошли!—сказал я, давая газ. Мотор протяжно взвыл. От сильной тяги лодка сперва как бы опустила нос, но через три-четыре секунды стала высоко задирать его, стараясь изо всех сил выбраться на поверхность воды всем своим килеватым днищем, выйти на редан, как говорят летчики-гидристы. Вот гидроплан, послушно опустив нос в линию горизонта, быстро помчался на редане, набирая скорость, оставляя позади себя красивый, все уменьшавшийся белый бурун. И наконец неслышно соскользнул в плотный утренний воздух...
Гидрографическое судно «Боцман Лайне» стояло на якоре в открытой всем ветрам широченной Обской губе. Сделав круг, сели. Метрах в пятидесяти от него бросили якорь. Корабельная шлюпка доставила нас к «Боцману Лайне». Участники экспедиции очень приветливо встретили нас на палубе.
Я представился начальнику экспедиции. Выслушав меня, он сказал:
- Я уже распорядился, чтобы вас накормили и разместили. О работе поговорим позже.
После вкусного обеда и хорошего отдыха я получил [72] «добро» на наш перелёт с капризной Обской губы в более безопасное место — на озеро, что находилось километрах в двух от Нового порта, где прошлым летом, по утверждению Олейникова, они садились с бывшим командиром авиапредприятия Антюшевым.
— Озеро хоть и небольшое, но все же и сесть, и взлететь можно,— уверял Олейников.— Кстати, там и запас бензина хранится в железных бочках.
Загрузив гидроплан до предела деревянными ящиками с консервами, копченостями, галетами, сахаром, инструментом и снаряжением и приняв на борт несколько человек из изыскательской партии, мы взлетели и скоро сели на озере.
Озеро оказалось небольшим. Километра полтора в длину да метров двести в ширину.
Старый ненец с морщинистым лицом, одетый в оленью малицу, подкатил на нартах. Остановился возле меня. Олени, опустив черные морды, тяжело дышали.
— Здорово, друк,— широко заулыбался ненец, протягивая мне руки.
— Здравствуй, здравствуй, старина! Как дела?
— Корошо дела.
Потом он долго рассматривал самолет, уткнувшийся носом в мягкий, замшелый берег.
— Полетать кочется! Шибко кочется!
— Как-нибудь при случае покатаем,— обнадежил я его и спросил:—Почему вы, ненцы, не хотите жить вон в таких домиках?— Я жестом руки показал на новенькие деревянные срубы, которые недавно привезли сюда на баржах.
— Хе, хе, хе,— тоненько захихикал старый ненец,— Не надо домик. Зачем домик. Моя живи-живи мало здесь, мало там. Потом дальше поеду: чум лучше.
— А рыба в этом озере есть?
— Рыба-то?— задумался ненец и, покачав лысой головой, сказал:— Рыбы-то нет. А щука есть.
«Щука есть, а рыбы нет»,— слегка улыбнулся я, подумав, что ненцы щуку и за рыбу не считают.
За эти дни мы совершили несколько полетов на озеро Яррото и в Байдарацкую губу.
Как-то в середине дня сели мы на Яррото. Подрулили к западному довольно крутому берегу, укрылись от сильного ветра.
Быстро разгрузились и оттолкнулись от берега. Ве¬тер сразу же понес нас по большим волнам. Мы уже [73] находились на таком расстоянии от берега, что можно было взлететь против ветра. Поэтому я дал команду:
— Запуск!
Но мотор раза два чихнул и почему-то не завелся.
Было еще много попыток запустить его, но все напрасно. Между тем ветер стал штормовым и гнал нашу крылатую лодку со скоростью курьерского поезда. Нас уже отнесло так далеко от берега, что он едва-едва просматривался.
Не переносивший морской качки Олейников страшно нервничал и проклинал небесную канцелярию и всех создателей гидросамолетов, особенно последних.
— Отдать якорь!— приказал я.
Якорь из нержавейки булькнул за борт в темно-зеленые страшные воды. Пятидесятиметровый толстый манильский канат был вытравлен полностью. Но гидроплан несся с прежней скоростью и не думал замедлять ее, «Неужели потеряли якорь?»— с тревогой подумал я. И, стараясь не подавать вида, еще громче крикнул:
— Отдать и запасной якорь!
В это время почувствовался сильный рывок, потом еще и еще. И наконец-то ураганный дрейф прекратился.
Устало откинувшись на спинку кресла, я закурил. Жадно курили и все члены экипажа.
Между тем гидроплан, удерживаемый двумя якорями, качался на волнах, как на гигантских качелях: то взмывал на пенистые вершины, то проваливался между их глубоких валов. Так продолжалось более семи часов. Потом ветер заметно ослабел. И волны остепенились. Воздушный компрессор для запуска двигателя остыл. Двигатель завелся с первой попытки.
Обрадованные, возвратились мы на свое озеро.
— Моя шибко боялась беда большой, капитан!— озабоченно качал головой старый ненец, когда я сошел к нему на берег.
Наконец-то все полеты по заявкам экспедиции были выполнены. Мы с радостью перелетели к «Боцману Лайне», там ждали нас горячий душ, горячий обед и отдых, которые были очень нужны нам после длительных полетов в тундре и проживания в летающей лодке.
Отдыхая в носовой каюте, я прислушивался к усиливавшимся ударам волн о железный борт корабля. Затем я поднялся на палубу. Ветер резко усилился. На воде уже появились белые барашки.
— Ого-го, как всколыхнулась губа!— воскликнул [74] Олейников, вдруг появившийся возле меня.— Улетать надо, капитан! Немедленно улетать.
— Куда? На озеро?
— Зачем на озеро?— изумленно вскинул черные брови Олейников.— В Салехард!
Мы снялись с якоря. Крепкий ветер и волны сразу подхватили нашу летающую лодку и понесли от гидрографического судна на восток, на простор разгулявшихся волн.
Волны уже захлестывали фонарь пилотской кабины и доставали до крыльев, и с каждой секундой белогривые гребни становились все выше и грознее. Хорошо что мотор завелся с первой попытки.
Испытывая страшные удары волн, гидролодка, вздрагивая всем корпусом, быстро вышла на редан и, как дельфин, прыгая с гребня на гребень, набирала скорость. Вдруг большущий вал и порыв ветра выбросили нашу летающую лодку из воды, выбросили, как щепку, выбросили без достаточной для взлета скорости: она даже имела тенденцию свалиться на крыло. «Ну, держись!»— мелькнула в голове тревожная мысль.
Весь я как будто слился всем своим существом с летающей лодкой, стараясь удержать ее в воздухе во что бы то ни стало от гибельного падения на бушевавшие волны. Конечно, если бы наша фанерная лодка МБР-2 ударилась о такие крутые и высокие валы, то наверняка переломилась бы пополам. Ведь вода только кажется мягкой до тех пор, пока о нее не ударишься. Но «эмбэруха» (так ласково называли авиаторы МБР-2) не подвела.
Когда гидроплан набрал достаточную скорость и ус¬тойчиво полез вверх, Олейников, вытирая платком вспотевший лоб, улыбнувшись, проговорил:
— Я думал, нам каюк!
СЛУЧАЙ В ЯМАЛО-НЕНЕЦКОЙ ТУНДРЕЭто произошло более сорока лет назад. Во второй половине декабря в сильный мороз я прилетел из Тюмени в Салехард. Надо было доставить в Хальмер-Седэ (ныне Тазовский) делегатов Ямало-Ненецкой окружной партконференции. Они давно ждали самолет.
Небольшое одноэтажное здание аэропорта стояло на высоком берегу Полуя, а аэродром был внизу, на замерзшей реке. Обрадованные пассажиры, сгрудившись [75] на круче, поджидали меня и второго пилота Чирикова. Мы поднимались по крутой скрипучей деревянной лестнице. Широко расплываясь в добродушной улыбке, секретарь Хальмер-Седэского райкома пожал мне руку.
— Заждались вас. Говорят, были в Москве?
— Так точно! Вот и самолет пригнал оттуда из капитального ремонта.
— Ну и как?— кивнул он в сторону оранжевого двухмоторного самолета, стоявшего внизу у берега, где технический состав обслуживал его, готовил к завтрашнему раннему вылету.
— Отличная машина!—воодушевился я.— Знаете, на одной из таких, названной «Страной Советов», десять лет назад летчики Шестаков и Болотов совершили блестящий перелет из Москвы в Нью-Йорк! Машина конструкции Туполева — АНТ-4. До недавнего времени это был тяжелый бомбардировщик ТБ-1. А теперь, как видите, предназначен совершать транспортные полеты, главным образом на воздушных трассах Севера: зимой - на лыжах, летом - на поплавках. В общем, лучшего самолета пока и не придумаешь!
— Значит, завтра будем дома?
— Постараемся,— ответил я и еще раз взглянул на обступивших меня пассажиров, одетых в толстые оленьи малицы.— Сколько же вас?
— Пятнадцать,— ответили они хором.
— Здесь и делегаты, и командированные,— пояснил секретарь райкома.
— Ну что ж, северяне, будем готовиться к завтрашнему полету,— сказал я, намереваясь направиться в помещение аэропорта.— Только не опаздывать!
— Что вы, что вы,— загалдели они разом.— Мы здесь почти полмесяца «загораем», ждем отправки.
Самолет был хорошо подготовлен и заправлен «под пробки». И хотя я не был новичком на обском Севере, но в это время года, когда все Заполярье объято многомесячной полярной ночью, тогда там еще никто не летал. Следовательно, к этому, можно сказать без преувеличения, эпизодическому полету в условиях полярных сумерек экипаж готовился очень тщательно. Находясь еще в Тюмени, мы с бортмехаником Олейниковым без спешки отобрали все необходимое снаряжение, которое могло пригодиться в случае вынужденной посадки в тундре. Тем паче что в нашей памяти хранился свежий случай, произошедший с экипажем опытнейшего пилота, пионе-[76]ра обской авиации Серафима Ивановича Антюшева. Год с небольшим тому назад они вылетели 31 марта в хорошую погоду из Салехарда в Гыдаямо. На таком же самолете, как наш. Но из-за неожиданного тумана в пункте назначения Антюшев решил сесть на какой-то речке, чтобы переждать непогоду. Но при посадке случилось непоправимое: правая лыжа, наскочив на скрытый снегом торос, разлетелась вдребезги. Экипаж и тринадцать пассажиров просидели там, в тундре, тридцать пять дней. Чуть не умерли с голоду. Хорошо, что какой-то ненец с женой нашли их и спасли.
Мне были известны и другие подобные случаи, к сожалению, заканчивавшиеся печально. Поэтому, находясь уже в Салехарде, мы с Олейниковым еще раз тщательнейшим образом проверили все то, без чего нельзя вылетать в Заполярье, начиная с ламп подогрева двигателей, неприкосновенного запаса продуктов, оружия и кончая шанцевым инструментом, дымовыми шашками и ракетами.
Взяв прогноз погоды и всю полетную документацию, мы со вторым пилотом направились к самолету. Механики уже опробовали двигатели. Теперь усаживали пассажиров через верхний люк в тесный фюзеляж, переплетенный лонжеронами и подкосами.
Взлетели рано, как и было запланировано. Но через сорок минут полета пришлось вернуться из-за резкого ухудшения погоды в Хальмер-Седэ. Пассажиры нехотя вылезали из самолета и долго не отходили от него, несмотря на объяснения начальника аэропорта, что вылет переносится на завтра.
Синоптики, однако, погоду назавтра не обещали, объясняли, что с запада движутся мощные циклоны, неся с собой обширные метели и сильные ветры. Непогода надолго «оседлала» Север.
Ничего не оставалось, как только переносить вылеты «на завтра».
Молча ходили хмурые пассажиры. Их можно было понять.
Вечерами, как всегда, я заходил к синоптикам.
— Ну как, земляки, чем порадуете?
— Видите ли, командир,— начинал Перцов, отрываясь от синоптической карты.— На такой огромной территории как обский Север, только две-три метеостанции. Вот и «колдуй» здесь, как знаешь. Сами понимаете, трудно составить прогноз. И все же, судя по сводкам цент-[77]ральных и западных метеостанций, пожалуй, вы сможет завтра проскочить до Хальмер-Седэ. Только пораньше
И хотя за эти дни, дни безделья, все отоспались как говорится, на месяц вперед, все рано легли стать. Даже заядлые преферансисты, расписав недоконченные пульки, разошлись. У всех было одно заветное желание— улететь!
Вылетели в сумерках. На борту— все в порядке! Доложили об этом земле. Легли на курс.
— Тихоныч, держи как можно точнее направление скорость и высоту,— сказал я Чирикову, а сам стал заполнять бортжурнал. Уточнил путевую скорость, угол сноса, внес соответствующие поправки в штурманские расчеты, сделанные перед вылетом.
Погода выдалась для этих широт сносная, как и прогнозировали синоптики: видимость километра два-три, слабый снег, ветер попутный, тридцать километров в час! Лучшей и желать нельзя.
Пересекли Обскую губу с торчащими большими, грозными торосами. «Не дай бог, садиться на такие— проворчал второй пилот.
Прошли траверсом контрольный ориентир Ныду. Но из-за усилившегося снегопада и сплошной белизны тундры все сживалось в белесую муть, затрудняло детальную ориентировку. Да и ветер резко усилился, стал бросать самолет так, что даже такой богатырь, как наш второй пилот, одетый в меховой комбинезон и закутанный пушистым шарфом до самых глаз, раскраснелся, как вареный рак.
— Что, запарился, старина?—рассмеялся я,— Это тебе, Тихоныч, не на трассе Новосибирск—Москва боговать на ПС-9. Здесь, дружище, никаких дорог, ни лесочка, ни кустиков. Здесь не к чему прицепиться глазами. Олени и те загодя перекочевали отсюда в лесотундру.
Между тем метель все усиливалась и усиливалась. И ветер свирепел, он уже стал боковым. Надо было пристально всматриваться, чтобы различать контуры изгибов Обской губы, которые я хорошо знал, летая в этих местах летом на гидроплане.
В сумеречный полдень прошли поворотный пункт — мыс Островной. При таком попутно-боковом ветре через пятьдесят минут будем на месте—подсчитал я на навигационной линейке и сделал отметку в бортжурнале. Шли точно по намеченному маршруту, знали свое место абсолютно точно. Иначе я нельзя! [78]
Радист принял из Хальмер-Седэ погоду: общая метель - видимость тысяча метров. «Ничего себе, уха!»— говорил Олейников, стоявший в проходе, между пилотских сидений.
Я сказал радисту, чтобы немедленно взял свежую погоду Салехарда. «Минуточку, минуточку, командир,— ответил тот, быстро выстукивая ключом морзянку. Потом что-то записал на бумажку я передал мне: в Салехарде общая метель. Видимость триста метров.
— Что передать, командир?
— Передай: идем в Хальмер-Седэ. Пусть следят за нами. Скажи: погода и здесь плохая.
О возврате не могло быть и речи, так как уже было пройдено более двух третьих пути, да и погода в Салехарде взбесилась хуже некуда! Только вперед! Только вперед! Ведь осталось лететь-то совсем мало.
Правым разворотом взяли курс не на Хальмер-Седэ, а на мыс Насале, что в устье реки Пур. Во-первых, потому что с таким курсом, над речкой Худдуте, можно было все же вести детальную ориентировку, следовательно, в любой момент знать точно свое место, а это очень важно в любом полете, а тем более в таком, как наш. Во-вторых, выйдя на Тазовскую губу, надежно «вцепиться» в берег рассчитывал я, и по берегу дойти до Хальмер-Седэ даже при такой плохой видимости. Без детальной же ориентировки в такую отвратительную погоду запросто можно проскочить этот единственный населенный пункт на «краю Земли».
Оставалось менее получаса полета. Оставалось только восемнадцать минут. И мы на месте. Но видимость становилась все хуже и хуже
— Держи же точнее курс!— строго сказал я второму пилоту, который в ограниченной видимости, как и многие отличные пилоты двадцатых годов, привыкшие летать визуально, пытался одновременно смотреть и на приборы, и на землю-матушку. Погоня за двумя зайцами приводила к значительным отклонениям от курса.— Ладно, Тихоныч, давай я. А вы с Сашей внимательно смотрите, чтобы не проскочить Тазовскую губу. Она вот-вот должна быть под нами.
Рассчитанное время вышло: под нами должна быть губа. Но ни Чириков, ни Олейников почему-то об этом не докладывали. «Неужели ошибся в расчете? Неужели путевая скорость изменилась?»—подумал я и, оторвав глаза от приборов, взглянул за борт. Гонимые сильным [79] попутно-боковым ветром, мы, как демоны, неслись над хаотическим нагромождением льдин.
— Что же ты, старина, ослеп, что ли?— набросился я на своего помощника.
— Понимаешь, черт их разберет, эти торосы. Все мельтешит в этом проклятом пекле,— оправдывался он, вытирая меховой рукавицей вспотевший широкий морщинистый лоб.
Радист тоже «обрадовал», подав метеосводку из Хальмер-Седэ: общая метель, ничего не видно. «Вот это да!»— подумал я. Все складывалось так скоротечно, так драматично, что у меня не было времени на размышления. Надо было действовать, действовать решительно и немедленно: вот-вот пурга с полярной ночью смешают все в непроглядную темень.
Очутившись за Тазовской губой, над сравнительно низкой и ровной местностью, я развернул самолет против ветра. Впереди, по курсу, в метели еле просматривались кустики, росшие по берегам какой-то речки. Тут уж не до уточнения!
— Садимся на вынужденную!—громко объявил я экипажу и бросил радисту:—Немедленно передай: сажусь за Тазовской губой!
Полого снижаясь, я напряженно всматривался в серевшую полоску, намеченную для приземления. Машину сильно бросало, заваливало в крены. В сплошной белизне трудно было определить выравнивание самолета: спасибо кустикам! Самолет плавно, почти неслышно шаркнул лыжами о жесткий наст и, сдерживаемый сильными порывами ветра, вскоре остановился!
— Сидим!— сказал я и облегченно вздохнул, как будто тяжелый камень свалился с моих плеч.
А буран продолжал неистовствовать, трепать самолет и на земле с такой силой, что порой казалось, перевернет его. Я долго не решался выключить двигатели из-за этого.
— Пусть молотят, командир,— сказал Олейников,— горючего много.
Пока мы с Чириковым рассматривали полетную кар¬ту, измеряли наши координаты, радист сумел связаться с земли с Хальмер-Седэ.
Я продиктовал радиограмму: «В двенадцать ноль ноль произвел благополучно вынужденную посадку за Тазовской губой. Наши координаты: 67 градусов сорок минут северной широты и 78 градусов восточной долготы. По-[80]мощь не требуется. При улучшении погоды утром вылетим Хальмер-Седэ. Борт Н-132. Еременко».
Ветер как будто меньше стал трепать самолет. Я выключил двигатели. Бортмеханики тотчас сошли с самолета. За ними и мы со вторым пилотом. Радист помог спуститься и пассажирам по маленькой металлической лесенке, прикрепленной к правому борту корабля.
Обескураженные пассажиры, обступив меня, засыпали вопросами: почему сели да где сели? Некоторые даже высказали предположение, что и место наше не известно, мол, можно в такую погоду и заблудиться. Я рассеял их заблуждения, объяснил, что сидим в двадцати минутах полета от Хальмер-Седэ, что машина в порядке и горючего много. И тут же предупредил всех, чтобы от самолета далеко не отходили. Ночевать только, в самолете, а не зарываться в снег. Если у кого есть продукты питания, то пока надо их приберечь. Сегодня обойдемся кипяточком: есть на чем приготовить.
В это время налетели такие порывы ветра, что даже сдвинули самолет назад. Мы спешно стали рубить прорубь, чтобы достать воды и вморозить швартовые веревки. Но не тут-то было! Прорубили пешнями и ломиками полтора метра, а до воды так и не достали. Пришлось на лампах подогрева плавить снег. На наше счастье, ветер стал поворачивать вправо: вероятно, проходил атмосферный фронт. Берег прикрывал самолет.
— Моя знает эта река,— сказал молодой ненец, успевший походить вдоль берега.— Моя бывала здесь. Ничего с нашей не будет. Посидит день, посидит два. Родной тундра. Тундра хорошо! Чум надо!
— Молодец!— похвалил я его, похлопывая по плечу. Бортмеханики слили в бидоны масло с двигателей и накрыли их чехлами. А в системе охлаждения был антифриз, не замерзавший при низких температурах. Затем общими усилиями поддомкратили обе лыжи по очереди и подложили под них катки из метровых гладко выструганных валиков, связанных между собой веревками, наподобие циновки. Катки предохраняли лыжи от примерзания к плотному снегу и обеспечивали легкое страгивание тяжелого самолета с места при выруливании.
Все работы были закончены. Можно было коротать длиннющую полярную ночь в темном и холодном самолете.
К полуночи буран заметно стих. Члены экипажа и пассажиры закопошились, заговорили. Спустились вниз. [81]
Отошли от машины в сторону к шумно горевшим оранжево-синим пламенем лампам подогрева, зажженным бортмеханиками.
Грели руки. Шутили. Курили.
Ровно в двадцать четыре ноль-ноль мы с Чириковым пальнули из ракетниц. Ярко-красные и зеленые вспышки ракет, на какой-то миг разорвав темень полярной ночи скрылись в низко несущихся облаках. Наступил новый 1939 год.
Сумеречный рассвет первого дня нового года порадовал нас хорошей погодой. От бушевавшего бурана и след простыл, как будто его и вовсе не было.
Бывают же такие резкие перемены погоды и на Крайнем Севере!
Моторы запустились хорошо. Радист связался с Хальмер-Седэ, взял погоду. Все было хорошо, у всех были сияющие лица.
После взлета я сделал круг над нашим случайным, но добрым пристанищем, чтобы лишний раз убедиться в точности вчерашнего определения своего местонахождения. Ошибки не было.
Это наполняло душу гордостью, вселяло твердую уверенность в себе на будущее, без чего немыслима сама сущность пилота.
Через пятнадцать минут полета показались крохотные, точно спичечные коробки, домики, примостившиеся на крутом берегу Таза-реки. По мере приближения они становились крупнее, четче вырисовывались на ослепительно белом фоне бескрайней тундры. В центре поселка на высокой мачте плавно колыхался алый флаг. И видно было, как жители «края Земли» махали руками, бросали вверх шапки, платки— восторженно приветствовали оранжевый самолет, делавший над ними плавный круг. Даже огромный бык буро-белой масти, завезенный в этот суровый край летом на пароходе и являвший собою единственное сухопутное транспортное средство, растопырив ноги, спокойно стоял в упряжке саней с большущей бочкой, в которой возил он ежедневно и в пургу, и в трескучий мороз из-под горы воду наверх. Как будто и это животное южных степей прислушивалось к мощному гулу в небе тундры.
Вот так наперекор непогоде и полярным ночам гражданская авиация без радионавигационных средств упорно и смело прокладывала воздушные пути в самые отдаленные и глухие уголки нашей Родины.[82]
БОЛЬШОЙ ПОЛЕТ- Здравствуйте, Эдуард Мартынович! Вызывали?
- Входи, входи,— приветливо сказал Лухт, не поднимая круглой стриженой головы, склоненной над ворохом бумаг.— Садись. Покури пока.
Я уже знал: раз наш командир Лухт разговаривает на «ты», значит, он в хорошем настроении.
Дымя папиросой, я с каким-то новым любопытством рассматривал его, как будто увидел впервые. Это был пожилой, грузный и рыхлый, но еще крепкий латыш. «Через тридцать лет, к 56 годам, и я, наверное, стану таким же»,— с грустью подумал я.
В свое время Лухт считался одним из лучших летчиков гидроавиации, вышедших из простых балтийских моряков. Многих научил летать. А в конце двадцатых годов с летчиком Отто Кальвицей на двух гидропланах Лухт совершил смелые полеты в глубь Восточной Арктики. До ухода в запас он служил на Дальнем Востоке. Два ордена Красного Знамени да значок почетного чекиста, поблескивавшие на его темно-синем кителе, говорили о подвигах старого летчика.
Покончив с бумагами, Лухт сдвинул роговые очки на морщинистый, с большими залысинами, лоб.
— Знаешь, в чем дело? Нам дают Г-2. Вот телеграмма Молокова.
— Что ж, надо брать. Работы хоть отбавляй. Вот только насчет аэродромов как? Ведь зимой на нашей трассе еще ни один самолет на колесах не летал. А тут вдруг такая махина!
— Гм-м...— гмыкнул Лухт.— А почему бы не на лыжах?
— На лыжах? Нет, нет, Эдуард Мартынович. На лыжах будет много мороки. Представьте, стоит только остановить такую махину, как тут же огромные «лапти» пристынут к снегу, да так, что потом не стронешь с места. А поддомкрачивать каждый раз — это уже не рейсовые полеты, а одно мучение.
— Так, так. Ну, аэродром не проблема. Тракторы есть в каждом аэропорту. А катки и гладилки заставлю сде¬лать. И пусть укатывают днем и ночью... Теперь насчет экипажа. Кого предложишь?
На должность первого бортмеханика лучшей кандидатуры, чем Олейников, нет. А вторым пилотом согласится любой командир с Г-1. Давайте Стрельбицкого.[83]
— Стрельбицкий подходит вполне по всем статьям — и слегка улыбнувшись, Лухт добавил:—А если учитывать и солидность, то и здесь он вне конкурса. Надо же к тридцати пяти годам так раздобреть!
На этом совещание закончилось.
Я ушел домой готовиться в командировку.
В Москве, на Центральном аэродроме, Олейников принял из капитального ремонта огромный четырехмоторный грузо-пассажирский самолет Г-2. Он машину знал хорошо, потому что служил в армии, летал на таких — только они там назывались ТБ-3.
Экипаж с большим усердием изучал корабль, его системы и оборудование.
Узнав, что меня будет тренировать Василий Иванович Чулков, я очень обрадовался: кто из нас, молодых, не знал известного всей стране старейшего летчика, окончившего летную школу еще в 14-м году, участника гражданской войны, орденоносца?!
К самолету Чулков явился рано утром, в точно назначенное время. Высокий, плотный, с аккуратно подстриженной «бабочкой» черных усиков.
И как всегда, в потертом желтом реглане, белых бурках и рыжей ушанке.
Я доложил ему о готовности корабля к полету. Представил экипаж. Он поздоровался со всеми за руку. Затем мы поднялись в пилотскую кабину, просторную и светлую.
Моторы по очереди, начиная с левого крайнего, дружно заработали. Самолет ожил. Кабина наполнилась приятным ровным, могучим гулом.
Первый полет выполнил Чулков, а я внимательно следил за всем процессом, начиная с разбега и до посадки.
— Понял? Не святые горшки лепят!— громко сказал ои, когда тяжелый корабль мягко, почти неслышно коснулся тележками летного поля.— Теперь давай ты.
Взлет получился неплохой. Это подбодрило меня.
На другой день тренировка продолжалась.
После полета в зону (в воздушном пространстве аэропорта устанавливаются зоны для отработки техники пилотирования) Чулков сказал:
— Все, хватит!
Зарулили на стоянку. Выключили двигатели.
— Ну что ж,— улыбнулся Чулков, вставая с кресла,—в штабе заполню акты. Завтра махнем в Главную инспекцию. Там впишут в твое свидетельство допуск к [84] полетам в качестве командира корабля. И тогда, как говорили наши деды, дуй с богом в свою Темень!
— Не в Темень, Василь Иваныч, а в Тюмень!—с напускной обидой возразил я.— И не с богом, а с вами, хотя бы только до Тюмени, потому что опыта полетов на таком корабле, да еще на колесах зимой, у меня нет. А снега там много навалило!
Из Москвы мы вылетели с таким расчетом, чтобы за короткий зимний день долететь хотя бы до Свердловска.
После Казани погода резко испортилась, низкая облачность прижимала нас все ниже и ниже, и над Уралом мы уже летели так низко, что чуть не задевали макушки сосен, не теряя из виду вилявшую железную дорогу.
Временами казалось, что Чулков скажет, чтобы развернуть самолет на обратный курс. Но он молчал, пристально всматриваясь вперед. Железная дорога ныряла под горы, в туннели. Тогда Василий Иванович брал штурвал в свои руки и вел огромный самолет вдоль телеграфных столбов, проходивших над туннелями.
Избегал попадать в облака с интенсивным обледенением. К тому же на самолете не было средств радионавигации. А без этого мы рисковали потерять ориентировку вообще.
Когда пересекли невысокие Уральские горы, покрытые низкими облаками, из которых сыпал снег, Чулков, закурив папиросу, сказал:
— Сколько раз зарекался не влезать в такую муть. И вот снова. Но это последний раз. И тебе не советую, ибо это приведет к тому, что друзья принесут тебе цветы на могилу.
В Тюмени самолет обступили со всех сторон. «Вот это да!», «Вот это корабль!»— слышались восторженно-завистливые возгласы летчиков и техников.
Лухт был доволен, ходил молодцевато, улыбался, что-то живо рассказывал Чулкову.
На второй день в самолет погрузили много почты, багажа и груза. Затем подвели длинную вереницу пассажиров, одетых в теплые, неуклюжие одежды. Они уже давно ждали полета в Салехард и до последнего часа не верили тому, что в Тюмень прибыл такой большой самолет, который заберет сразу всех.
— Не многовато ли берем, Василий Иванович? Аэродром-то слабовато укатан.
— Ничего, ничего, попыхтит-попыхтит да и оторвется.[85]
Загруженный до предела воздушный корабль действительно как бы пыхтел — тяжело стартовал: оторвался на самой границе летного поля.
Из-за позднего вылета и плохой погоды по трассе пришлось заночевать в Самарове. И только на третий день отправились в Салехард. Но погода и на этот раз нам не сопутствовала и в конце пути совсем испортилась, а возвращаться некуда, так как запасной аэродром Березово еще не успели укатать. Пришлось продолжать полет, иного выхода не было.
Радист доложил, что в Салехарде началась сильная пурга, ветер стал штормовым, нас ждут и уже вдоль всей посадочной полосы горят костры.
Оставалось только точно выйти на Салехард. Не проскочить его, потому что это был единственный надежный ориентир, за который можно было уцепиться глазами, а потом уже заходить на посадку при плохой видимости.
Белая тундра и бушевавшая метель сливались в белесую непроглядную муть. Но, зная каждый еле-еле видимый в пурге ориентир на обоих берегах Полуя, на льду которого стоял аэродром, я сосредоточенно вел на [86] посадку тяжелый, напряженно вздрагивающий от штормового ветра корабль.
— Впереди костры, костры!— закричал во все горло второй пилот, стоявший в проходе между пилотскими сиденьями.
— Вижу,— бросил я и стал плавно уменьшать обороты двигателей и выбирать штурвал на себя. Самолет ткнулся тележками шасси в твердые снежные передувы и, сдерживаемый штормовым ветром, вскоре остановился...
Вернулись в Тюмень. Чулкова проводили в Москву.
Стали летать сами. Но на нашу беду весь февраль и март валил и валил снег, покрывая толстым, плотным слоем аэродромы. Особенно много снега было в Салехарде. Часто случалось так, что, выруливая на старт и разворачиваясь на взлетный курс, самолет застревал в глубоком снегу. Тогда работники аэропорта во главе с энергичным начальником Алексеем Смирновым быстро подъезжали на гнедой косматой кобыле, запряженной в сани, и начинали лопатами расчищать снег перед тележками шасси, чтобы самолет мог тронуться с места. А раз тронется, то уж пойдет!
Несмотря на частые заносы, все же аэродромы по этой причине ни разу не закрывались. И, невзирая на плохую погоду и сильные морозы, мы совершили много рейсов.
По сути дела, в начале 1939 года это было первое в условиях Крайнего Севера практическое освоение тяжелого воздушного корабля в рейсовых полетах на колесах зимой.
