В этом доме оконные бойницы не закрыты даже льдом. Ночная стужа прижалась к ним черными ставнями. Юрту наполняет кашель. Сухой, рвущий горло и грудь, кашель слышен ежеминутно за ситцевой занавеской. Другой — мягкий, с мокротой, звонко падающей в давно, видимо, наплеванную лужу у открытой постели. Этот кашель слышится реже, воспринимается острее.
Постель — изголовьем в сторону комелька. На ней молодой парень лет двадцати. Лицо — фонарь, плотно обтянутый восковой бумагой, за которой мигает красная лампочка. Парень дышит прерывисто с хлюпаньем и свистом. Как насос, у которого износились прокладки. Мой ямщик — хозяин дома. Он конфузливо объясняет: это его жена и сын трепещут кашлем в последней, может быть, схватке с туберкулезом. Сын был тоже ямщиком. Возил почту от этого станка к следующему, к Верхоянску. Отец ездил к Якутску. Теперь сын выбыл из строя.
Отцу приходится метаться как маятнику на пятидесятикилометровом прогоне двух станков.
Как и всегда, в последние недели зимнего пути почта загружена свыше меры. Люди торопятся проскочить до весенней распутицы, до полугодового перерыва сообщения.
Почту «гонят» каждый день, и некогда ямщику присмотреть за больными.
Ведь контракт не может быть нарушен. Государственная почта не может остановиться. Ямщик не допускает мысли об этом.
Ямщик не жалуется. Он... извиняется перед проезжим: хозяйка больна и не может сама распорядиться чаем. Он суетится, разводя непомерно большой огонь, сгоняя завладевших нарами собак, устанавливая чайники со льдом.
Теперь стало жарко той стороне тела, которая обращена к огню.
Надо раздеться.
Уже заученными движениями снимаю верхнюю одежду. Рукавицы и шапку надо повесить сушиться поближе к огню. Теперь доху — на колышек в стене, подальше от комелька: олений мех от жары портится. Теперь кожаное меховое пальто положить вот на эту груду тряпья, в дальнем, темном углу нар. Теперь можно и самому сесть на пальто, развязать ремни камасов.
Груда тряпья подо мной внезапно ожила. Бьется в ней кто-то, судорожно сбрасывает мое пальто. — Господи, так и знал! Так и знал! — слышу испуганный плачущий голосок. Вижу лицо — твердое крымское яблочко, удлиненное бородкой. Глаза пойманного крысенка — без цвета, один лишь мятущийся блеск в
них.
Коротко и кротко извиняюсь: тесно и темно, и очень обыкновенно все происшествие.
Теперь вижу уже всего человечка — совсем мышонок- в серых ватных брюках и куртке, из-под которой вылезают рыжий свитер и шарф. Человек зажигает свечу на столе, зябко ежится, садится у комелька рядом, до неприятности близко.
И говорит, говорит, говорит каким-то особенным слезящимся шопотком.
Какой ужас! Один ужас! Второй день сидит на этой станции — не было ямщика. Живут как звери. Здесь больные чахоткой. Кругом зараза, кругом грязь. Если бы знал, ни за какие деньги не поехал. Из Москвы, по контракту на три года, бухгалтером в правление верхоянского кооператива — Интегралсоюза. Что ж, платят всего шестьсот рублей в месяц! Но ведь на север едут одеться как следует, приобрести пушнину. Жена просила песцов. И условия все-таки приличные. Кто же мог думать, что дорога такой ужас?!
Бухгалтер закрыл лицо руками. При играющем свете очага кажется, что его волосатые короткие пальцы, с обгрызанными ногтями, все время движутся. Громко спрашиваю через плечо:
— Олени будут?
Ямщик выскакивает из-за полога, кланяется, напяливает на себя вытертую оленью куртку, просительно говорит:
— Скора, скора олень! Чай пей!
Потом бежит опять к жене, что-то достает, перекладывает, приглушенно говорит, будто успокаивает. Сын простонал и закашлялся. Ямщик уже около него, оправляет постель. Теперь ставит котелок с водой на очаг, еду варить будет.
Обращаюсь к бухгалтеру:
— Давайте чай пить, товарищ! Чего, в самом деле, торопиться?!
— Пейте, вы пейте! Я не могу! Ах, вы не знаете! Ужас-с... Да, забыл! — И бухгалтер выкатывается за дверь.
Черные куски мороженой зайчины бросает ямщик в котел. Стоя у комелька, на меня посматривает.
Консервированное молоко, сахар, масло, печенье, — все это очень кстати оказалось в моем чемодане. Ямщик молча взял, отдал больным.
Сел на обрубок дерева, сказал:
— Мияха (я) колхозка... Эн (он), — жест в сторону сына, — комсомолга. Спи нада? Мозна?...
Вошел бухгалтер, правой рукой придерживает что-то за пазухой. Опустился на скамью, поворошился, тяжело вздохнул.
— Так вы два дня уже здесь?
— Представьте себе — да. Ужас!
— Ну, так переночуем еще ночь, а завтра вместе поедем.
Бухгалтер дернулся, хотел было что-то возразить. Ямщик подошел ко мне, взял за плечо.
— Спасиба! Улахан (большое) спасиба!
Усталость дает себя знать. Не клеится разговор, сокращается чаепитие. Мой собеседник насупился, часто вздыхает, сует руку за пазуху. Бумажник, что ли, проверяет?
А, впрочем, чорт с ним, с бухгалтером! Спать. Доху под низ, сверху меховое пальто. Очень замечательно. Теперь поплотнее заткнуть с боков покрышку. Ведь часа через два, когда комелек погаснет, внутренность юрты наполнит целиком, как желе заливает форму, морозная ночь. Теперь расстегнуться, чтоб отдохнуло тело. Так. Как будто все. И голове удобно...
— А я всегда считал моряков военными!
— Угу! (Высовывать голову не хочется)
— Как моряк — так военный, — не унимается бухгалтер. Молчу. Пусть считает меня хоть богородицей.
— Вы меня извините, конечно, что я к вам, можно сказать, с неприятностями. А только ведь ужас! Я совсем замучился. Послушайте, капитан, ради бога... Когда он может сам выстрелить? (Ах, заметил, очевидно, что я под изголовье наган положил... Бывают же идиоты!... Все-таки что-нибудь сказать ему надо.)
Медленно вылезаю из-под пальто.
Бухгалтер кончиками пальцев осторожно двигает по столу в мою сторону большую, металлическую, тускло поблескивающую вещь.
Вглядываюсь — да это револьвер! Но какой револьвер-никогда таких в руках не держал. Читал только. Ну да, читал. Позвольте, где же это?... Звенит, звенит в мозгу какое-то имя. Приятное имя, давно забытое... Вспомнил — это же детство, это же Брет Гарт. Почтовые дилижансы не то в Арканзасе, не то в Кентукки. Люди в широкополых шляпах, бешеные гонки почтовых колымаг, вой, шум, выстрелы, кровь и любовь. Это же американский джентльмен-почтальон со Смитом 42-го калибра за поясом.
Инструмент весом кило четыре, Благодарю вас
очень за удовольствие носить на животе такой «паек безопасности»! Револьвер заряжен.
— Слушайте, зачем он вам?
— Дали в тресте. Это же ведь необходимо. А вдруг бандиты? Могут ограбить или что!
— Ну, какие здесь, в Якутии, бандиты? Да еще на почтовом тракте! Вы стрелять-то умеете? — показываю на «Смит».
— Один раз. Очень руку, знаете... — и бухгалтер подносит правую ладонь к свече.
— Один раз всего стреляли? Из этого «блюминга» или вообще?
— Нет, что вы! — крысеныш даже обиделся: — конечно, только из этого. Я ведь по счетной части. За всю жизнь никогда военным не был. Белобилетник, знаете, а потом разные семейные неприятности: грыжа там и все такое.
— Кто же это вам про бандитов наплел?
— А как же? Кругом дикари. Милиционеров нет. Ясно, что ехать опасно, очень опасно. Потому и деньги такие платят в Якутии работникам, что ведь жизнью рискуют...
Разговорился бухгалтер. Если не оборвать, всю ночь рассказывать будет.
Пробую от него отделаться:
— Ладно. Давайте все-таки спать ложиться. Утром поговорим. Никаких тут бандитов нет. Брехня все это... — Ах, я же понимаю вас, товарищ капитан! Конечно, спать хочется. Но я ведь только минутку, — взволнованно настаивает бухгалтер. — Это же ужас! Понимаете: в карман не спрячешь, положить на сани нельзя, вдруг вывалится. Я его, знаете, и под шубой, и в сапоге вез. Ночью едешь — в руке держишь. Ведь перчатку снимать приходится. Два пальца отморозил. И знаете, самый «стрелок» здесь очень опасно устроен. Большой очень, знаете: можно зацепить нечаянно... — все более отчаянным тоном жалобится бухгалтер.
— Знаю! — Взял револьвер, сунул под свою постель, не сказал — скомандовал: — У меня под боком не выстрелит. Ложитесь спать! — И снова накрылся с головой.
Сойдет. Невежливо, зато убедительно. Забралась в сознание коварная мысль: кто у них там в тресте? Дураки или жулики, цену сами себе набивающие такими вот бутафорскими принадлежностями мирного бухгалтерского жития в Якутской советской республике? Вероятнее всего жулики.
Потом стало хорошо, как в теплой корабельной ванне после длительной угольной погрузки... и я заснул.
