Полярная Почта

Июнь 1978 года. Трое по-летнему легко одетых студентов-практикантов, прилетевших из Воронежа, сходят с трапа «АН-24» на шуршащее гравийное покрытие аэродрома в Усть-Нере — административном центре Оймяконского района Якутии. Сразу становится предельно неуютно от пронизывающего ветра. Температура воздуха — всего восемь градусов, хорошо еще с плюсом.

В поселке на следующий день первое яркое впечатление от Крайнего Севера: мужик неопределенного возраста с таким же неопределенным цветом небритой физиономии пытается перешагнуть через придорожную канаву, залитую талой водой. Шаг ему удается, но для переноса тяжести тела на другой берег водной преграды сил явно не хватает. Некоторое время он балансирует одной рукой (в другой — бутылка), потом с шумным плеском оседает в ров. Бутылки, к своей чести, не выронив. Какое-то время из воды островком торчит его голова. Мобилизовав все силы, мужик выбирается из канавы. Купание в воде чуть теплее льда явно взбадривает его. Он встает на ноги, доходит до забора, раздевается до трусов, не обращая внимания на ветерок, выжимает одежду и развешивает ее на просушку. С отрешенной невозмутимостью человека, познавшего нирвану, суетность человеческих приличий и прочих предрассудков, усть-нерский йог усаживается на корточки под забором и терпеливо ждет, когда слегка порванный костюм примерно того же цвета, что и его физиономия, придет в относительный порядок. Для молодых людей, выросших в мягких пейзажах европейской России, становится ясно: суровый край — суровые люди.

В здании, где базируется персонал сезонных геологических партий, «камералке», происходит первое знакомство с руководителями нашей практики, чуть постарше нас (за исключением начальника партии, которому уже сорок). Тогда мне еще было невдомек, что эти люди отныне и на всю оставшуюся жизнь станут моими лучшими друзьями.

Одного из них я уже немного знаю, это свежеиспеченный выпускник нашего факультета, его зовут Петр Михайлов. В мае, когда уже решалось распределение на производственную практику, в аудитории объявился рослый широколицый голубоглазый тип с громкоголосой речью, сопровождаемой размашистой жестикуляцией. Он напористо изложил потребность в надежных кадрах для работы в последнем почти не изученном районе страны, пообещав романтическое плавание чуть ли не на плотах в низовье Колымы. В результате трое кое-чему обученных третьекурсников на несколько месяцев превращаются в рабочих-радиометристов третьего разряда поисково-съемочной партии.

Сразу обозначается демократично-ироничная манера общения, со всеми на «ты», кроме Юрия Михайловича Шишкина, Шефа. Он тоже станет старшим по возрасту другом, но чуть позже.

Усть-Нера, поселок городского типа на слиянии Индигирки и Неры, зажат между гранитными кряжами с нерастаявшими снежными шапками. Цепи скальных останцев игольной остроты придают выпуклой спине сопки на севере от поселка сходство с хребтом прилегшего отдохнуть бронтозавра. Скальный хребет к юго-востоку имеет вполне альпийский вид. На левом берегу реки, за аэродромом, — выпуклый голец, рассеченный глубоким распадком, на дне которого сверкает наледь. К югу от аэропорта — еще одна гранитная вершина, усеченный правильный конус, похожий на вулкан.

Но жить нам в этом симпатичном месте недолго. Через неделю спецрейс самолета «АН-26» с грузом буровых труб для геологоразведочной партии, ведущей работы на россыпное золото, и маршрутно-полевым бутором для нашей поисково-съемочной партии несет нас дальше на северо-восток, в дельту загадочной Реки, всем известной под названием Колыма.

Вид из иллюминатора заставляет всех умолкнуть. Я уже видел Приэльбрусье со всеми его красотами, но здешние горы, почти такие же острые, поражают немыслимым размахом в неоглядном пространстве. Кажется, им не будет конца. В середине июня лишь тонкие зеленоватые ниточки рек и полосы долинного леса далеко внизу, да вытаявшие кое-где на южных склонах скальные гребни нарушают ослепительную незапятнанную белизну. Первая зелень долин перекрыта гигантскими аквамаринами наледей. Справа по борту почти вровень с крылом высится зазубренная громадина — пик Победы, пятая категория сложности, как нам объясняют. Склоны гор изрезаны карами, карлингами и трогами — следами ледникового периода, кое-где заметно холодное голубовато-белое свечение современных ледников. Ощущение почти антарктической безжизненности — ни следа человеческого жилья, ни дорог, ни дымка.

Видно, как порывы ветра сбрасывают с гребней снежную пыль. Искрясь на солнце, она зависает в бездонных проемах долин. Над хребтами колышутся радужные колоннады. А вот след свежей лавины. На крутом склоне шириной метров 300—500 снежный покров содран до камней, внизу — нагромождение белых валов. В будущем доведется мне попасть в эти горы могучего хребта Черского, но сейчас их вид вызывает благоговейный трепет. «Как давно снятся нам только белые сны, все другие оттенки снега занесли, мы ослепли уже от такой белизны...»

Мы летим в поселок, носящий то же имя, что и хребет под крылом, по площади намного превосходящий Большой Кавказ. За широким серо-зеленым провалом Момской долины снова встают снежные горы, тоже острые, но вроде бы чуть пониже — хребет Арга-Тас. Потом горы постепенно выполаживаются и переходят в зеленые холмы. И вот самолет летит над равниной, расчерченной сабельными дугами рек и стариц, с бесчисленными синими блюдцами озер.

Промежуточная посадка в полузалитом водой крохотном сплошь деревянном городке Среднеколымске. С удивлением узнаем, что этому невзрачному с виду северному поселению годов чуть поменьше, чем, например, Воронежу. Молча смотрим на темную воду только что вскрывшейся Колымы, с громким шуршанием несущей на север торосящиеся льдины. Взлетев, самолет идет под острым углом к долине. Под крылом на сотни верст — борьба паводковой воды с ледяными заторами.

Чем дальше на север, тем реже тайга. И вот полоски леса остались только в долинах. Наконец самолет снижается над лентой воды, ставшей невероятно широкой — четыре с лишним километра. На правом высоком берегу видны веселые разноцветные кубики домов, издали придающие поселку сходство с пестрой бабочкой, присевшей на берегу Реки. Широкая бетонная взлетная полоса здесь гораздо лучше, чем в Усть-Нере — центре золотой Индигирки. Потом нам объяснят, что в Черском базируется Колымо-Индигирский авиаотряд, связывающий с материком дрейфующие станции на полюсе. В здании местного аэропорта в глаза бросается обилие людей в штормовках и болотных сапогах с незачехленными карабинами за спиной: кто отрешенно сидит в углу, кто суетливо мечется в ожидании «борта».

Наш перелет с Верхней Индигирки на Нижнюю Колыму связан с тем, что основанная в Усть-Нере в 1937 году, одновременно с поселком, геологоразведочная экспедиция в ту пору вела работы на территории размером с Францию (на Северо-Востоке издавна принято в качестве единицы площади измерять пространства Франциями). Близ поселка Черский уже несколько лет проводилось поисковое бурение на россыпное золото, а теперь по всей Нижнеколымской, или, как говорят в Якутии, Приморской низменности, организовано аэрофотогеологическое картирование — АФГК, в котором предстоит поучаствовать и студентам. И название нашей поисково-съемочной партии — Приморская.

Весь наш перелет вместе с дозаправкой занял два часа. Когда-то путь с Верхней Индигирки на Нижнюю Колыму занимал не менее полугода, и ценой его нередко была жизнь, и не только собак и лошадей. В центре села Колымского, что на 130 километров выше поселка Черский, стоит памятник на могиле человека, чья фамилия увековечена и в названии хребта, рассекшего надвое Восточную Якутию, и самого поселка.

По прибытии в поселок в наши паспорта ставят отметки о временной прописке. Как-никак здесь пограничная зона. Строгий статус поселка не препятствовал, впрочем, ежегодному наплыву многочисленной научной, исследовательской, журналистской и прочей публики.

Поселок Черский — база авиаотряда и морской порт, принимающий грузы для богатейшего в те времена золотодобывающего Билибинского района Чукотки, а также для Нижнеколымского и Среднеколымского районов Якутии. В другом поселке, Зеленом Мысе, что в трех километрах от Черского, — крупная автобаза, забрасывающая доставленный морем груз по зимнику в Билибино — «Бильбао» на жаргоне местных дальнобойщиков. Позже в Зеленом Мысу построят уникальное для Арктики сооружение — плавучую электростанцию, закольцованную с Билибинской АЭС.

Зеленый Мыс и будет в течение четырех лет родным домом для Приморской партии. Здесь добротное жилье, уверенные в себе люди, преисполненные несуетного северного суперменства. А еще уютный ресторан «Огни Колымы» и замечательная баня с бассейном, заполненным освежающей после классной парилки прохладной речной водой.

Зеленый и синевато-сиреневый скальный обрыв Реки под Зеленым Мысом — двухкилометровая пристань для множества моторных лодок, без которых здесь жизнь невозможна в принципе. На берегу все друг друга знают, как близких родственников. Вообще такой коммуникабельности, как в этих краях, пожалуй, нет нигде на всем белом свете. Если вы общительный и доброжелательный человек и попадете в «Огни Колымы», то через полчаса запросто познакомитесь с соседями по столику, а спустя несколько часов, возможно, будете распевать песни на кухне у новых знакомых. Не исключено, что там вас подхватят знакомые знакомых, и вы плавно переместитесь в другую кухню, а потом еще куда-нибудь. При дневном «разборе полетов» иногда сложно воспроизвести всю последовательность перемещений и имена всех радушных хозяев.

Частный дом, купленный Приморской партией под базу, сразу становится шумным и веселым. Суета подготовки к полевой работе чередуется с периодическим обильным накрытием стола. Сразу же сюда потянулись многочисленные научные экспедиционники из Москвы, Магадана, Якутска — мерзлотоведы, биологи, археологи, орнитологи, геологи. Дом становится гостеприимным клубом, а после застолья и местом несколько скученного ночлега для образованных бродяг всех мастей. В то время для многих слетать в романтичные и рыбные низовья Колымы было почти столь же заманчиво, как сейчас на Канары. Однажды здесь объявился благообразный и слегка вальяжный товарищ из академического столичного института ГЕОХИ имени Вернадского, Руслан Казьмин, специалист по сравнительной планетологии — искать аналоги марсианского рельефа. У меня эта затея вызвала некоторый скепсис, впрочем исчезнувший, когда сам увидел красноватое вулканическое плато на Омолоно-Анюйском междуречье, безлесными и бестравными ступенями уходящее в небо.

Одним из частых гостей нашего дома был местный колоритный бородач Борис, бывший московский таксист, а до этого выпускник Строгановского художественного училища. Это он превратил обои на наших стенах в причудливое разноцветное граффити в стиле фантасмагорий Михаила Шемякина. Борис не очень распространялся о причинах, побудивших сменить безбедное житье столичного извозчика на низовья Колымы. Любопытны его ироничные живописания быта таксистов, обретающихся в Домодедово и Внуково. Оказывается, обеспеченные в ту пору пассажиры магаданских, якутских и воркутинских рейсов, популярные среди таксистов, назывались на их жаргоне «мороженое». Именно такой радостный клич разносился в аэропортах при известии о прибытии очередного северного рейса. Возможно, избыток иронии в отношении устоявшихся столичных представлений о благополучной жизни и был причиной, лишившей Бориса внутреннего комфорта и покатившей его по стране от Москвы до самых до окраин с остановкой на южном берегу Восточно-Сибирского моря.

Появление новых людей несколько разнообразило размеренную местную жизнь. Например, манера некоторых пришельцев охлаждаться после выпивки, плавая наперегонки с последними льдинами в только что оттаявшей Реке в 70 километрах от Ледовитого океана, внесла поправки в издавна бытовавшие здесь представления, что Колыма по своим курортно-оздоровительным возможностям страшно далека от Сочи, как декабристы от народа. После купания кому-то в голову приходит идея сходить посмотреть на стоящий неподалеку памятник Семену Дежневу со товарищи.

Теплая июньская ночь, освещенная медно-красным солнцем, зависшим над северным горизонтом. Берег Колымы между Черским и Зеленым Мысом. Над скальным обрывом, рядом с дорогой между поселками, в наркотическом эфирном благоухании цветущего багульника, покрывающего сиреневым ковром скромную поляну, стоит обелиск. Памятник появился совсем недавно, в годовщину немыслимого по своей отчаянной дерзости выхода казаков на самодельных корабликах в ледяное море «встречь солнцу». Какие-то безвестные местному народу скульпторы из Ленинграда, не понукаемые партийными решениями, не поощряемые премиями за верноподданое развитие соцреализма, за свой счет и по своей инициативе (к счастью, как будто не наказанной) привезли за тридевять земель на пустынный берег арктической реки гранитные плиты и бронзовую отливку. И поставили здесь прекрасный, щемящий сердце своей строгой простотой памятник — стилизованный одномачтовый казачий коч на вершине каменной стеллы с бронзовым литьем лаконичной надписи: «1648—1978. Русским мореплавателям и землепроходцам память от благодарных потомков».

В инопланетном свете висящего над Восточно-Сибирским морем полночного солнца возле бронзового коча в горле вдруг встал несглатываемый ком. И весь необъятный берег северной реки, точно такой же, как 330 лет назад, когда суровые бородатые люди, хрипло выдохнувши «С Богом!», оттолкнули от него пять утлых суденышек навстречу льдам, бурям, кораблекрушениям, костяным наконечникам чукотских стрел и неизвестности, показался мучительно знакомым, словно я когда-то, очень давно, уже был здесь. В голове молотком стучит мысль: какая нелегкая гнала этих людей через стужу, голод, цингу, смертельную опасность, ведь не только же служилый долг, который в необъятных российских землях можно было исполнять и где-нибудь южнее? Один коч разбился близ нынешнего мыса Шалаурова, другой бесследно растворился в арктическом тумане, часть людей погибла в столкновениях с воинственными аборигенами. И все для того, чтобы первыми пройти морем между крайним выступом Азии и неведомой землей со снежными шапками гор к востоку от нее и написать о беспримерных делах и лишениях просто и скупо в челобитной, отправленной в Якутский острог. Где она и будет на столетие с лишним похоронена «под сукном» среди будничных бумаг о сборе ясака, отношениях с местными князьками и прочей прозе жизни. Не щедра же ты от века, матушка-Русь, на прижизненное признание своих первопроходцев!..

В конце июня «МИ-8» поднял нас над тундрой, залитой расплавленным золотом бесчисленных озер и речных проток, сияющих в косых лучах разноцветного арктического неба, — и абстрактное философско-математическое понятие бесконечности обрело зримую конкретность. Здесь, на краю света, где земля щедро перемешана с водой, в неземном свете высоких широт вдруг приходит понимание, что Нижняя Колыма — сгусток ярких событий, оставивших след в почерневших развалинах старых поселений, безымянных могилах и славных именах на карте. И не только долг, но и красота веками влекла сюда разноязыких людей. «Север, Воля, Надежда, страна без границ. Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья. Воронье нам не выклюет глаз из глазниц, потому что не водится здесь воронья...»

Вертолет, ведомый Мгрояном, плотным коренастым кавказцем, лучшим вертолетчиком Колымо-Индигирского авиаотряда, а значит, и одним из лучших в Союзе, долго блуждает по берегу реки Омолон в поисках речной косы, не залитой запоздалым в тот год паводком. Кажется, подходящего места для высадки и не будет — все открытые места под водой. Наконец вертолет осторожно втискивается в узкий, чуть шире размаха лопастей залесенный коридор протоки в правой пойме долины. Здесь он разворачивается поперек, медленно, по сантиметру раздвигает носом прибрежные кусты; механик выскакивает в мелкую воду, пробует ногой грунт, машет рукой. Вертолет упирается передними колесами в залитый галечник, задние остаются подвешенными. Начинается лихорадочная суматоха разгрузки. Темп такой, что времени на всю операцию уходит чуть больше, чем на прочтение этих нескольких строк. И вот разгрузка закончена, вертолет так же осторожно выбирается из протоки и уходит в небо. В шуршании, шлепках и треске полой воды в затопленных берегах начинается мой первый сезон, памятный, как первая любовь.

В XVIII—ХIХ веках Омолон, крупнейший правый приток Колымы, и его собственные притоки служили казакам путем для доставки грузов на Анадырь. С той поры на карте реки остались названия давно исчезнувших поселений: Новая деревня, Старая деревня, Сибирская заимка. Сколько ни искали мы следы старинной жизни человека в этих местах, все напрасно, береговая тайга поглотила их бесследно.

Гигантская территория между Верхоянским хребтом, Восточно-Сибирским, Охотским и Беринговым морями, и поныне поражающая своей суровостью и безлюдьем, с первой половины XVII века исхожена вдоль и поперек русскими людьми — казаками, учеными, промысловиками, торговцами, миссионерами. Чем ближе к дельте Колымы, тем больше якутскую, юкагирскую, эвенскую, чукотскую топонимику теснят милые для русского слуха названия: Амбарчик, Михалкино, Походск, Петушки, Курьишка, Сухарная, Филипповка, Каменушка, Камень Егоръевич, Родинка, Белая Стрелка, Пантелеиха, Крестовка... Более трех столетий насчитывают на своем веку небольшие поселки, когда-то имевшие статус городов и крепостей — Верхне-Колымск, Средне-Колымск, Нижне-Колымск. Бывшие Нижние Кресты — ныне Черский, главный форпост цивилизации в колымской тундре.

В 1923—25 годах на Северо-Востоке была еще одна волна русской миграции, связанная с драматическими страницами нашей непостижимой истории. Началось все в конце 1922 года в Аяне — маленьком поселке на берегу Охотского моря. Здесь в Сибирский партизанский отряд под командой тридцатилетнего генерала Анатолия Николаевича Пепеляева, фронтового офицера русской армии, георгиевского кавалера, собралось несколько сотен офицеров — остатки разбитых белых армий. Отсюда в декабре они ушли в свой отчаянный ледяной поход, по дерзости замысла превосходящий блицкриг испанских конквистадоров в империях инков и ацтеков. Горстка людей вознамерилась, если Бог поможет, взять с боем Якутск, очистить от красных весь Северо-Восток и основать здесь что-то вроде новой русской Аляски.

Перевалив зимой высокогорье Джугджурского хребта, пройдя без дорог с пулеметами, боеприпасами, запасом провианта (на все времена — укор самонадеянным мастерам спорта по туризму), участники белой конкисты вышли на таежные равнины центральной Якутии. Здесь на подступах к поселкам начались упорные бои. Офицерам пришлось ежедневно сбивать заслоны красных отрядов.

Независимо от политических пристрастий, нужно отдать должное этим людям — кремневые были мужики. Хорошо зная, что такое мороз под —60 °С, я плохо представляю себе, как можно воевать в таких условиях. Многокилометровые переходы по трещащей от холода тайге, штурмы укрепленных пунктов, когда любое ранение, на полчаса выводящее из строя, означает верную смерть, так как обездвиженный человек в этих условиях просто околеет.

Под Якутском, после пешего тысячекилометрового марша, офицеры натолкнулись на упорное сопротивление. После неудачных атак на укрепленные позиции противника в местечке Сысыл-Сысы они потерпели поражение в ожесточенном бою с подошедшими частями Пятой армии красных, превосходящими их по численности. После этого офицеры мелкими группами и в одиночку рассеялись по необъятной территории от Лены и Вилюя до Русского Устья в дельте Индигирки и дальше на восток, до Чукотки и, возможно, до Аляски. После зимнего похода их уже не страшили никакие морозы, расстояния, горные хребты и реки

В советской трактовке этих событий меня всегда смущала некая логическая. нестыковка. Если бы недобитые офицеры и впрямь были монстрами, грабителями и насильниками, ненавидимыми местным населением, у них не было бы ни малейшего шанса выжить в тайге поодиночке. А они выжили и даже принесли кое-какую пользу власти, против которой воевали.

Будучи деятельными людьми, они на свой страх и риск занялись проспекторским ремеслом — поисками россыпного золота и платины, и, похоже, кое-кто из них в этом преуспел. До сих пор никто точно не знает, где и как раздобыл пузырек с намытым платиновым песком поручик Николаев, пришедший в Якутск после объявления амнистии офицерам Пепеляева (даже советская власть испытывала некоторое уважение к этим людям). Любопытно, что сам А. Н. Пепеляев, попавший в плен летом 1923 года, расстрелян был только в 1938 году, пережив на год организовавшего разгром его отрядов легендарного командарма дальневосточной Пятой армии Иеронима Уборевича.

По словам поручика Николаева, он намыл драгоценный белый металл с помощью местного эвена по имени Никульчан на реке Чибагалах, что находится в самой труднодоступной и поныне, а тогда абсолютно не изученной части Индигирки. Эта информация послужила толчком для организации в 1926 году специальной экспедиции на Северо-Восток С. В. Обручева — сына знаменитого академика В. А. Обручева, автора «Плутонии» и «Земли Санникова». Платину Обручев-младший не нашел, зато совершил сенсационные географические открытия, стер множество «белых пятен» на карте и так увлекся сам и увлек Геологический комитет страны, что еще четыре года подряд пересекал Северо-Восток вдоль и поперек. Он прошел тысячи километров пешком, на лошадях, оленях, в самодельных лодках, а в 1930 году на Чукотке — на непривычном тогда да и сегодня еще транспорте — аэросанях. В Нижнеколымске в 1928 году он с любопытством читал след свежих событий — автографы на стенах домов добравшихся и сюда офицеров А. Н. Пепеляева.

В Чаунской губе, близ нынешнего Певека, С. В. Обручев нашел касситерит — камень олова. В условиях, когда основным источником этого металла в стране были старые консервные банки, это оказалось поважнее платины, и Певек на десятилетия стал крупнейшим центром оловодобычи. Так что пузырек с платиной поручика Николаева сослужил очень полезную службу независимо от его происхождения.

На Омолоне есть (по крайней мере, был 20 лет назад) поселок Мандриково, названный так в честь эмиссара ранней советской власти, погибшего в этих краях в столкновении с белыми офицерами. Возможно, он был очень хороший человек — поначалу в революции было много бескорыстных и незлобивых идеалистов. Но неведомо, какую пользу для развития края он успел принести.

Размышляя над запутанной, противоречивой, романтичной и трагичной историей Северо-Востока, ловлю себя на мысли, кажется еще никем не эксплуатируемой. Если на берегу Кубань-реки поставлен нынешними потомками казаков памятник погибшему здесь Лавру Георгиевичу Корнилову, то почему не заслуживают памяти потомков железные люди — русские офицеры, участники похода Пепеляева, а впоследствии просто искатели приключений и проспекторы? До сих пор о них можно было прочитать только ужасы, сочиненные пропагандой времен памятного обострения классовой борьбы. Вероятно, эти люди, потерявшие в жизни все, что можно потерять, и впрямь имели смутное представление о гуманизме, но, пожалуй, ни один современный спецназ не отказался бы иметь таких живучих двужильных мужиков. Сколько сюжетов для приключенческих романов и фильмов! Господа потенциальные авторы, дарю бесплатно продуктивную идею...

Нижние 140 километров Омолонской долины, которые предстоит изучить Приморской партии, это настоящий лабиринт ветвящихся проток, разделенных бесчисленными островами и островками, заросшими лиственницами, тополями, чозениями — стройными северными ивами, стеной тальников, непролазного ольховника и шиповника, местами рябины. Многие лиственницы и чозении поражают своими размерами, напоминая сторожевые башни. Судя по стволам деревьев, нагроможденным на берегу и в бесчисленных заломах — лесных баррикадах, перегораживающих протоки, выше по течению растут и березы, иные в добрый обхват. Такая пышная растительность в долине реки на фоне чахлой лесотундры чуть поодаль от нее и марсианской безжизненности на каменистых водоразделах — результат интенсивной подрусловой оттайки мерзлых пород. Позже мы узнаем, что в 70-е годы страшно секретный в ту пору столичный научно-исследовательский институт с громоздким названием ВСЕГИНГЕО, занимающийся изучением грунтовых вод по всей стране, установил здесь мощность талых грунтов до 180 метров — редкое явление в многолетней мерзлоте, сковавшей панцирем северную землю на глубину до 400—450 метров. Неплохо прогрел Омолон свое ложе!

Береговые заросли — кров и стол для неисчислимых зайцев, лосей и прочего зверья. Оторвавшись от последнего оплота цивилизации, очень скоро мы обнаруживаем, что многочисленные братья наши меньшие здесь чем-то неуловимо похожи на местных двуногих обитателей. Возможно, таким же несуетным спокойствием, чувством собственного достоинства, неробкой, а то и дерзкой уверенностью в своей силе. Даже собаки в этих краях нередко поразительно схожи обликом и повадками со своими дальними дикими родственниками. Шеф, попавший впервые на Северо-Восток за двадцать лет до описываемых событий, с присущим ему метким сарказмом дал предельно точное определение здешней глухомани: «Край непуганых идиотов».

В мелководье проток видны, как в аквариуме, пригревшиеся на солнце щуки, хариусы, ленки. Иногда близость и беззаботность такой вкуснятины порождает соблазн пальнуть по ней мелкой дробью, не тратя время на возню с удочкой.

В береговых уступах обнажены пепельно-серые, синеватые, сизоватые грунтовые льды вперемешку с желтым суглинком и черно-бурым торфяником. Речные острова, косы и отмели сложены красновато-желтой галькой ожелезненных магматических пород, в которой просвечивают медово-желтые сердолики. До самого устья реки из галечников отмываются в лотке чешуйки золота, местами их довольно много. В ста километрах от устья появляются первые скальные обрывы коренных пород. Исстари их уважительно именуют Камнями, ведя порядковый отсчет снизу вверх.

Первый Камень, со времен странствий С.В. Обручева изображаемый на всех изданных картах как диоритовый массив, сложен на самом деле щелочными граносиенитами. В природе это не бог весть какая редкость — в Монголии подобными породами сложены целые хребты, но здесь есть особенность. Типичная для таких пород кристаллически-зернистая структура в Первом Камне сочетается с полосчатостью — слойки белого кварца в чередовании с синевато-черными и зеленоватыми щелочными амфиболами и пироксенами: рибекитом, арфведсонитом, эгирином. «Этого не может быть, потому что не может быть никогда! Запрещенная ассоциация!» — воскликнет ортодоксальный академический петролог, если прочитает эти строки.

Уже после завершения работ, сдав отчет, с опозданием сообразили, кое-что прочитав о щелочных породах Монголии, что Первый Камень сложен вполне подходящими породами для концентрации редких земель, тантала и ниобия, которых здесь никто никогда не искал, включая и нас.

Второй Камень напоминает мрачный средневековый замок разбойного феодала, караулящего со своей беспардонной свитой проезжающих купцов. Подошва обрыва сложена слоистой осадочной породой с пропластками углей, в которых сохранились ясные отпечатки неведомых растений, кормивших когда-то травоядных динозавров — окаменевший «парк юрского периода». Для геолога такие обрывы — настоящая машина времени, позволяющая увидеть глубину и силу течений древних морей и рек, ощутить их тепло или холод, представить себе облик давно вымерших растений и организмов, ландшафты исчезнувших пустынь и ледников, обнаружить следы давних сейсмических, вулканических и метеоритных катастроф.

Выше пластов с отпечатками папоротников над рекой нависают черные скалы, сложенные застывшей базальтовой лавой, рассеченные выветриванием на отдельные башенки с острыми шпилями. На недоступном скальном выступе угнездилась орлиная семья. Родители часами кружат над берегом реки, то и дело что-то тащат в гнездо. В жаркие июльские дни расщелины скал Второго Камня радуют глаз синецветьем распустившегося чабреца, терпкий пьянящий аромат трав смешивается с неуловимым запахом нагретого камня, чтобы навсегда остаться в памяти.

Чем выше по реке, тем выше и живописнее становятся береговые Камни — Третий, Четвертый, Пятый и так далее, но нам они недоступны — уже не наш район. Между Вторым и Третьим Камнями проходит административная граница Якутии с Билибинским районом Чукотского национального округа. Поначалу мы по наивности считали ее чисто условной в едином социалистическом государстве, пока я на собственной шкуре не убедился однажды, что это не так.

На правобережье Омолона вверх по речке с уменьшительно-ласкательным названием Насончик глаза разбегаются от каменного многоцветья, компенсирующего растительную скудость. Лет так 60—140 миллионов тому назад здесь буйствовали, сменяя друг друга по мере усталости, подводные и наземные вулканы, каждый со своим обликом лав — базальты, андезиты, трахиты, риолиты, игнимбриты, тешениты и прочие, коим несть числа. Потом нагромождение разновозрастных лав было передроблено при обрушении пустот в вулканических кальдерах, перетасовано сдвигами земной коры, пронзилось инъекциями молодых расплавов, пропиталось горячими растворами. Получился каменный калейдоскоп шириной в добрую сотню километров, до водораздела Омолона с Большим Анюем. Каждая сопка здесь имеет свой цвет или хотя бы оттенок, отличающий ее от соседних, каждый распадок разделяют непохожие друг на друга породы. В расколотом куске очень красивы игнимбриты — плотно сцементированные осадки палящих вулканических туч цвета морской волны с разноцветными оплавленными осколками и вихреватым рисунком течения кипящей породы. Словно слайд тех давних извержений посреди мезозойского моря. Макушки сопок часто бронированы тонким покрывалом долеритов, тонкозернистых, словно бархат, исключительно крепких (кувалда отлетает со звоном!), непроглядно черных, как священный камень Каабы в Мекке. Местами такая мешанина пород, что любой наугад взятый камень не похож на соседние.

Сквозь передробленные лавы проплавили свой путь (а может быть, оказались вытолкнутыми наверх в холодном виде, наподобие поршней) граносиенитовые магмы, ныне слагающие господствующие вершины. Некоторые из них как две капли воды похожи на породы Первого Камня, другие включают много других разновидностей. К югу от изученного нами района в таких многофазных магматических телах обнаружено крупномасштабное золото-серебряное и меднопорфировое оруденение (детально разведанные и никому не нужные месторождения Баимка и Песчанка). К ним, как к родителям, доверчиво жмутся отработанные ныне россыпи золота Инахского узла, что возле поселка Мандриково, «гремевшего» в конце 1960-х — начале 1970-х годов. Тогда ради сказочно богатых россыпей по долинам и по взгорьям проложили вверх по Омолону «Косыгинский тракт» — след перегона большой колонны тракторов, названный так в честь популярного и дельного премьера, говорят, лично давшего добро на освоение района.

Ленты густой долинной растительности прячут скальные выходы в обрывах речек и нижних частях склонов. Выше голый камень прикрывают лишь скрученные ветрами и морозами в уродливых горбатых карликов тонкие стволики хилых лиственниц да пятна зеленовато-белого ягеля, мыльно-скользкого в дождь и шуршаще-ломкого в сухую погоду — главный корм оленей. Сухие щебнистые суглинки густо поросли брусникой. Пережив под снегом зиму, увесистые грозди темно-красных кисловато-сладких прошлогодних ягод то и дело побуждают встать на четвереньки, превращаясь в подножный корм редких тут двуногих путников. Брусника — главное лакомство горных куропаток, к осени сбивающихся в бессчетные стаи, с кажущейся бестолковостью мечущиеся между сопками.

На плоских «столовых» водоразделах единственная растительность — тонкие пленки черного лишайника. Здесь безраздельно господствует марсианский ландшафт: почти безжизненные каменистые плато, красноватые, оранжевые, розовые, фиолетовые, иссиня-черные, зелено-синие. Ощущение инопланетности усиливает цвет ночного неба — лимонно-желтого, оранжевого, фиолетово-багрового, иногда зеленоватого вокруг висящего над северным горизонтом солнца и сиренево-синего в зените. Южнее нашего района прекрасной недостижимой мечтой высится острая заснеженная вершина — господствующий над водоразделом пик, с которого радиально стекают реки, словно лучи синей звезды на карте.

С вершин очень красива серебристая паутина бесчисленных проток Омолона, стремительно струящихся в северную даль на слияние с едва различимой на горизонте лентой Колымы. На северо-восток лента вулканического плоскогорья обрывается уступами, отделяющими ее от бесконечной озерно-болотной низины. По ночам к нагретым за день каменным уступам ползут снизу молочно-белые змеи тумана, свиваясь здесь тугими кольцами, вздымаясь вверх фонтанами, мгновенно делая камни и мхи скользкими. Видимость иной раз ограничивается пальцами вытянутой руки. Таких густых туманов я нигде с тех пор не видел.

Левобережье нижнего Омолона, широкое невысокое плато с редкими низкими холмами, — северная часть обширного Юкагирского плоскогорья, по сей день едва изученного. От реки плато отделено широкой полосой заболоченных террас с кочкарником невиданной высоты. По странной особенности этой местности почти все речки берут начало недалеко от Омолона, но текут в Колыму. Самые приметные из них Гришинская и Крестовка — узкие ленты бурого галечника среди непролазных буреломных дебрей, на всем своем протяжении несущие знаки шлихового золота.

В пору расцвета россыпной золотодобычи в районе Мандриково по Омолону в высокую воду на 600 километров вверх поднимались баржи, впрочем, потом они уже стали редкостью. Причина — очень сложный фарватер, ежегодно меняющий свое положение в лабиринте проток, и безлюдность края. Мало что изменилось с 1928 года, когда С. В. Обручев написал в своем дневнике: «Омолон — одна из самых пустынных рек этого края». Лишь верховья реки в недавние 1990-е годы пришли в оживленное движение, когда российско-североамериканская Омолонская золоторудная компания развернула мощную добычу на богатейшем месторождении Кубака.

В низовьях Омолона, якутской части ее долины, создан заказник для охраны и регулируемого отстрела здешней лосиной популяции, самой многочисленной если не на планете, то уж во всяком случае в Евразии. Редкий теплый день, проведенный на Омолоне, обходится без встречи с этими непугливыми великанами, самыми крупными в мире, с королевским достоинством несущими громаду рогов. В теплые дни, когда здесь неимоверно плодятся комары (говорят, иногда летом глохнут трактора, потому что радиаторы плотно забиваются этой истерично мечущейся и пищащей кровожадной мелкотой), для лосей спасение — холодная речная вода. Часто можно увидеть этих зверей, по морду стоящих в реке, темными глыбами лежащих на отмелях, плывущих поодиночке и группами на острова, где порывы северного ветра приносят облегчение. Здесь (как, впрочем, и на других северных реках) любят рассказывать одну и ту же историю о незадачливых браконьерах, которые поднимались по реке на моторке, увидели плывущего сохатого и решили покуражиться над зверем, прежде чем застрелить. Подъехав вплотную, накинули бедолаге на шею лодочный фал, превращенный в аркан. Пришлось зверю тащить на буксире к берегу своих мучителей. Близ суши охотники азартно привстали со стволами наизготовку, но тут лось ощутил твердый грунт под ногами и рванул со всей своей немерянной силой. Люди вместе с собакой кувырком вылетели в реку, утопив там оружие и чуть не утонув сами, а сохатый в два прыжка вылетел на берег, проломился вместе с лодкой на сотню метров через заросли, сорвав с кранцев мотор, оборвал капроновый фал и был таков.

По обоим берегам вдоль подножья плоскогорий — огромные болота с примечательными кочками метровой высоты и болотистые леса — рассадники комаров. Как благодать воспринимается здесь прохладное лето, когда ветра с близкого арктического побережья не дают температуре подняться выше 13—15° и размножаться этому бичу божьему.

Стремительное течение, хаос проток и отмелей, перегораживающие реку заломы леса под обрывами (стоит нескольким рослым лиственницам с подмытого берега погрузиться вершинами в воду, оставшись корнями на бровке обрыва, как на них мгновенно нарастает полуостров из древесного плавника, ощетинившийся острыми сучьями), топляки и водовороты в омутах под скалами делают сплав по реке серьезным испытанием. Здесь не место расслабляться, безмятежно любуясь красотами. Потерянный винт моторки — это еще полбеды.

В первые же дни работы происходит распределение территориальных сфер влияния между «итээрами». Виктор Ткачев, однокурсник Михайлова, длиннорукий, длинноногий кудлатый брюнет с обликом и говором типичного центрально-черноземного хохла, старший геолог партии и мой маршрутный начальник, займется правобережьем Омолона. Света, по-волжски окающая двадцативосьмилетняя геологиня, изучит береговые обрывы близ лагеря, а потом переместится на Колымо-Омолонское междуречье. В ее группе находится опытнейший шлиховщик Верхне-Индигирской экспедиции Миша Загоруйко, гордящийся тем, что он первый уроженец Усть-Неры. Вместе со своим девятнадцатилетним напарником — чернявым воронежским хлопцем Лехой Доровским — он должен во что бы то ни стало зацепить признаки россыпной золотоносности на Гришинской и Крестовке. Николай Таврат — тридцатипятилетний абориген этих мест, сын местного районного руководителя, будет шлиховать в паре с Валерой, одним из воронежских студентов, речные косы Омолона до устья реки, сплавляясь на моторке.