XVI
Навстречу нам с группой товарищей шел, немного сутулясь, худощавый человек, выше среднего роста, со строгим и сосредоточенным выражением лица. Он, не спеша, обходил проталины и маленькие озерки, появившиеся на поверхности снега.
Это, действительно, был Леваневский.
Мы вместе направились к пароходу.
— Кто это с вами? —заинтересовался Миша, указывая на невысокую широкоскулую девушку в меховом балахоне, с блестящими черными косами ниже талии и смеющимися раскосыми глазами.
— Чукчанка. Окончила школу в Уэллене. Едет в Ленинград учиться. В Институт народов Севера, — отрывисто ответил Леваневский.
Мы с Мишей переглянулись: какая тема! Юная дочь северного народа, никогда не видевшая железной дороги, каменных домов и электричества, едет за тысячи километров в Ленинград — продолжать образование...
Мысленно представился план очерка: «Девушка с Чукотки... »
— Чур, я! — горячо прошептал Миша. — Эта тема так и просится в «Комсомолку»! Вероятно, девушка и сама комсомолка.
Чукчанка неплохо говорила по-русски, но в ее голосе часто слышались гортанные звуки.
— Зовите меня Верой, фамилию мою трудно произносить, — предложила она.
— Вера так Вера! —согласился мой друг и объявил о своем намерении написать о ней «в самой большой молодежной газете» . — Теперь, ленинградская студентка, рассказывайте: откуда вы, где учились, о чем мечтаете, не боитесь ли большого города?..
— Боюсь? —усмехнулась девушка. — А чего бояться? Мне семнадцатый год! Я буду учиться в институте, а потом вернусь к своим... Ой, как много у нас надо сделать! Учить грамоте. Строить хорошие стойбища. Лечить больных... Конечно, я не одна, нас с каждым годом будет все больше...
Вера была дочерью берегового чукчи-охотника из стойбища неподалеку от Уэллена — «один переход упряжки». В семье — шестеро детей. Отец прихварывает, и основные работники — двое старших братьев; но они собираются жениться, и тогда семья останется без кормильцев. Это тревожило Веру.
В школу она начала ходить, когда з Уэллен приехал новый педагог из Хабаровска. Училась четыре зимы. Последний год учитель готовил девушку к поступлению в институт.
Вера едет на Большую Землю, полная надежд. Правда, жизнь в Ленинграде рисуется ей смутно, но одиночества Вера не опасается; прошлой весной четверо парней и девушек с Чукотки поехали в Ленинград, в институт. Когда учитель описывал Вере большие города, это казалось ей сказкой, а теперь она своими глазами увидит огромные дома, людские толпы, чудесные машины!..
Узнав о намерениях Веры, старуха-мать восстала: «Не пущу! » — и долго не сдавалась на доводы учителя о том, как много полезного сможет сделать для своего народа девушка с образованием. Старая чукчанка недоверчиво качала головой. Быть может, она вспомнила свои девичьи годы, когда ее сородичи мало доброго видели от пришельцев с Большой Земли. Правда, теперь времена другие, и новые люди, прибывающие морем или спускающиеся с неба на ревущих машинах, обращаются с ее народом как равные. Но все же... Старая женщина видела перемены, но понять их не могла. С детства ее приучали остерегаться высокомерных, хитрых и жадных незнакомцев с юга. И вот приезжают такие же белокожие люди, помогают чукчам, открывают яранги-фактории, щедро и честно платят за меха, оленину, рыбу, за все, что берут. Потом люди с Большой Земли ставят большую ярангу для больных; кто захворает, того одевают в белое, кладут на чистую постель, лечат и кормят, пока он не сможет снова работать. Открыли ярангу и для маленьких; хороший русский человек дает детям книги с картинками, учит говорить на языке Большой Земли... Теперь никто не посмеет ударить чукчу, отнять у него пушнину, оленей, моржовый клык Богачи, которым прежде все повиновались, должны сами добывать зверя, ловить рыбу. Так сказал новый закон — Советский Закон!..
Не только старая чукчанка, но и сама Вера еще далеко не все понимала в том процессе становления нового, который развертывался на Чукотке. Свое отношение к происходящим переменам девушка выражала простодушно и наивно: «Прежнее — плохо, нынешнее — хорошо! » Иногда у нее нехватало русских слов, и тогда на помощь Вере приходил Андрей Небольсин, один из ее спутников, офицер-пограничник; он прожил в этом крае несколько лет и хорошо изучил чукотский язык. Миша на ходу делал заметки в походной тетради.
— Продолжай беседовать с Верой, а я займусь Небольсиным, — сказал я товарищу.
В кают-компании «Смоленска» шумно приветствовали новых пассажиров. Женщины с «Челюскина» взяли Веру на свое попечение и повели ее к себе.
— Дайте нам договорить! — взмолился Миша. — Она не успела еще все рассказать...
— До концерта успеете, — заявила метеоролог Ольга Николаевна Комова. — Девушке надо поесть и отдохнуть.
— Концерт? — переспросила Вера. — Это театр? К нам приезжали артисты из Петропавловска. Они делали... Как это называется?.. Представление!
— Буду ждать в кают-компании! —крикнул Миша вслед девушке и, взмахнув тетрадью, побежал в носовой твиндек, где мы обосновались. Это мрачное помещение уже успели окрестить «люкс на носу» и «салон у бушприта». Впрочем, твиндечные обитатели и не претендовали на комфорт; население «Смоленска» быстро росло и приближалось к двумстам.
До самых сумерек, пока судовой колокол не начал созывать на концерт, мы с Небольсиным просидели у него в каюте. Мой собеседник оказался наредкость скромным. «Что интересного могу я сообщить? Вы и без меня, наверное, все знаете... Будь я специалист, скажем, этнограф либо экономист, — другое дело... » Но постепенно он стал словоохотливее. Память Небольсина на чукотские имена и названия была поразительная, а произносил он их с такой легкостью, будто с детства говорил на этом языке. Под конец пограничник так увлекся своим рассказом, что я едва успевал записывать...
За годы пребывания на Чукотке он изъездил десятки тысяч километров, побывал во всех стойбищах и селениях, разбросанных вдоль побережья, и не раз проникал в глубь страны к оле-неводам-кочевникам. Известие О гибели «Челюскина» застало его в бухте Лаврентия. Спустя полтора часа он был уже на пути к Уэллену. В дороге к Небольсину присоединился чукча Ильмоч, председатель первой на Чукотке оленеводческой артели, направ-
лявшийся в Уэллен на пленум районного исполкома. Пурга задержала путников на двое суток.
— Уэлленская тройка помощи челюскинцам подготовила свой проект спасения, — рассказывал Небольсин. — План у них был такой: мобилизовать шестьдесят нарт и отправить их к мысу Онман, а оттуда по льду в лагерь челюскинцев; самолет будет указывать путь, сбрасывать продовольствие людям и корм для собак... Эту затею я не поддержал. Набрать шестьдесят упряжек, значит — оставить все население района без транспорта, а успех такой спасательной экспедиции весьма сомнителен. И хорошо ли забирать собак у чукчей, лишая их возможности охотиться и обрекая на нужду? На другой день пришла радиограмма от Куйбышева: ввести Небольсина в состав тройки. Я выехал в Ванкарем.
В пути, на мысе Онман, Небольсину повстречался зимовщик с мыса Северного. Ему, как и некоторым другим, не терпелось; но его мнению, надо было тотчас же двинуться к лагерю. Зимовщик обратился к чукчам, но те разумно возразили: «Мы тебя не знаем, но знаем, что ты замерзнешь».
— Тогда базой спасательных экспедиций, — рассказывал Небольсин, — стал Ванкарем. Тамошняя фактория получила радиограмму: приобрести сто голов оленей и перегнать их в Уэллен для питания челюскинцев. А купить на Чукотке живых оленей — немыслимое дело! Почему, вы спросите?... Много лет назад американцы, пытаясь разводить оленей у себя на Аляске, закупили у наших чукчей несколько тысяч маток. Вскоре на Чукотке вспыхнула жестокая эпизоотия, погубившая огромные стада. Это бедствие получило такое истолкование: духи разгневались на чукчей за то, что они осмелились продавать живых оленей и к тому же — на чужую землю... С тех пор на Чукотке можно приобрести только обезглавленную оленью тушу, но никак не живого оленя. Вот и выполняй приказ!
Заведующий ванкаремской факторией, получив радиограмму, написал учителю, живущему за двести пятьдесят километров от побережья, и просил его потолковать с кочевниками насчет продажи оленей. Довольно скоро учитель сам заявился в Ванкарем, сердитый, пресердитый: «В славную, — говорит, — вы меня историю втравили! Жил я с чукчами-соседями, что называется, душа в душу, слушали они меня, уважали. Но только заикнулся им о продаже живых оленей, так дружба наша пошла врозь, даже лучшие приятели отвернулись. Возвратился я из поездки к соседям, а меня в своем стойбище даже с дороги не угощают!.. » Учитель рассказал еще, что шаманы ходят по ярангам и бубнят: «Какое нам дело до чужих, пусть спасаются сами или гибнут, ничего для них не надо давать! »
Дело, вижу, серьезное. Не раздумывая долго, вшестером собрались мы в путь. Выехали со мной в тундру учитель, заведующий факторией и трое чукчей-комсомольцев — Емалькайт, Тукай и Рольтен. Емалькайт — студент, учится в Николаевск-на-Амуре, Тукай — уэлленский общественник, председатель районного союза кооперации, а Рольтен — активист с мыса Северного. Забрались мы километров за двести от побережья. Стойбища там редкие, небольшие — по нескольку яранг; вокруг пасутся оленьи стада.
— Все же вы решили закупать живьем? — перебил я.
— Зачем? Ведь нам были нужны не олени, а оленина для питания спасенных челюскинцев. Так мы и объяснили чукчам, собирая их группами, сразу из двух-трех стойбищ. Приходили человек тридцать-сорок, одни мужчины: по обычаю тундры такие дела — не для женщин. Наши. комсомольцы рассказывали о гибели парохода, о том, что самолеты идут на помощь людям, попавшим в беду. Энергичные и смышленные парни толково разъясняли значение работы полярников для чукотского народа. После первого же собрания кочевники продали нам двадцать девять оленей. Чукчи забивали животных, разделывали туши и сами везли к фактории; на полученные за мясо деньги они там же покупали товары. Отправляясь в факторию, кочевники обычно прихватывали и пушнину.
Продолжалось наше путешествие по стойбищам пять суток. Оленины закупили вдосталь. Комсомольцы показали себя молодцами, особенно Рольтен. Между прочим, еще перед выездом в тундру я заметил, что парень вроде чем-то смущен. Спрашиваю: «Ты нездоров? » Он молчит. В пути узнаю от Емалькайта, что некий Пинетейгин, сын бывшего ванкаремского богача, отговаривал Рольтена от поездки: «Зачем едешь? Я скажу тебе: на тебе кухлянка чистая, белая, а завтра она будет в крови, тебя убьют! » Парень не струсил, но угроза, видимо, встревожила его. И вот на первом собрании в тундре юноша рассказал все это народу. Оленеводы возмутились; «Как смеет Пинетейгин говорить, что мы хотим убивать?! Пусть только покажется к нам»!.. »
Обратный путь в Ванкарем был нелегок; мы попали в злющую пургу. Мороз — больше сорока градусов, итти против ветра невозможно. Собаки то и дело останавливались, лапами продирали залепленные снегом глаза. Не один я — даже бывалые чукчи промерзли до костей. В Ванкареме меня ждали новые заботы: надо было послать нарты за бензином и плавником, перевезти мясо. Собачьи упряжки поработали на славу. Наши песики притащили на нартах в Ванкарем даже тридцатипудовый мотор с мыса Северного. Такого тяжелого груза чукотские упряжки никогда еще не перевозили.
Я попросил офицера описать быт и нравы чукчей.
— О чукотском гостеприимстве вы, конечно, слыхали, — сказал Небольсин. — В своих поездках мне доводилось оста
навливаться у разных людей. Как бы ни был беден чукча, он пригласит вас к своему очагу и угостит всем, что у него есть; никто не откажет путнику в приюте и пище. А сам чукча никогда не забудет оказанную ему услугу. Как-то на пути с мыса Шмидта в Ванкарем упряжка моего знакомого Келегуэ попала в пургу. Собак сбивало с ног, они теряли силы. Ночью в полусотне километров от Ванкарема три собаки замерзли, остальные едва доплелись к стойбищу. Я сидел у себя. Вдруг входит Келегуэ, совсем закоченевший. Я протянул ему дымящуюся папиросу, а он не берет; вид у него больной. Налил я ему крепкого чая. Келегуэ жадно выпил несколько стаканов и вдруг заговорил дрожащим голосом; «Если бы не ты, пропал бы я сегодня, как мои три собаки... На мне были твои меховые брюки, и я не замерз! » Меня очень тронуло это проявление благодарности. Я знаю, что теперь Келегуэ — один из моих вернейших друзей.
— А как население отнеслось к летчикам и челюскинцам?
— Когда в поселках ждали прибытия людей со льдины, между хозяйками-чукчанками возникло соперничество: у кого в яранге будет чище и приятнее? В Ванкареме на берегу, под открытым небом, постоянно топилась водомаслогрейка для самолетов; этим хозяйством ведал комсомолец Тынаэргин, в прошлом— кочевник-батрак. Года два назад он пришел из тундры на побережье, и заведующий факторией отправил умного парня в Анадырь. Там Тынаэргин учился в школе и вступил в комсомол. Он влюблен в авиацию, его мечта — научиться летать. Я не собираюсь прослыть пророком, но этот чукча будет пилотом! Вы не видели Тынаэргина? Он прилетел со мной из Уэллена. Каманин берет его в Приморье, в свою авиационную часть.
Как и Тынаэргин, все его сородичи в восторге от наших летчиков. Чукчи дали им прозвища: Молоков у них — Ымпенахен, «старик»; Каманин — Аачек, то есть «молодой человек». Многие парни говорили мне, что хотят стать мотористами. Вообще чукчи проявляют большую склонность к технике, большинство научились отлично ремонтировать моторы вельботов. Однажды в пору охоты на морского зверя во льдах сломался винт вельбота; чукчи выточили винт из моржовой кости, поставили его вместо стального и возобновили плавание. В стойбищах вы можете теперь увидеть у ребят новые игрушки из кости: самолеты с вращающимся пропеллером...
На палубе «Смоленска» призывно зазвонил колокол. Не хотелось мне прерывать беседу с Небольсиным, но нельзя было лишать его удовольствия послушать концерт. По пути в кают-компанию офицер закончил свой рассказ:
— Самоотверженный труд чукотского населения уже отмечен правительством. В Ванкареме будет построена школа.
Лучшие промысловые артели получают моторные шхуны, вельботы, винтовки. Пятнадцать человек премированы ружьями, биноклями, строительными материалами. Среди премированных — девятнадцатилетняя комсомолка Гинуакай, член сельского Совета. Она организовала артель для починки одежды челюскинцев. Да, вот еще что: если будете писать о чукотских делах, не обойдите собачий транспорт. Перевозками на побережье было занято-около тысячи собак. Лучшие упряжки с мыса Сердце-Камень, из селения Тунытлин и из Уэллена пробежали по десять — пятнадцать тысяч километров. Разумеется, такая напряженная работа отразилась на собаках, и нам пришлось даже отложить традиционные первомайские соревнования упряжек... Ну, всего не перескажешь!..
Концерт уже начался. Не только кают-компания, но даже коридоры были забиты зрителями. «Прощальный, но не навсегда», как туманно возвещали афиши, вечер самодеятельности собрал команды трех судов, летчиков, челюскинцев, участников спасательных экспедиций. Судовые коллективы постарались блеснуть своими дарованиями. Программа состояла из трех больших отделений: сводный струнный оркестр, хор, «квартет сибирских бродяг», имитаторы, жонглеры, певцы-солисты, танцоры, чтецы-декламаторы, фокусники; трое конферансье поочередно вели программу, состязаясь в остроумных шутках.
Прощальный вечер на пороге Берингова пролива затянулся за полночь, но люди не расходились. Они добросовестно выполнили порученное им Родиной дело и теперь веселились от души, как умеет веселиться советский человек, человек с чистой совестью.
Путешествие первое.pdf