1Мороз окутал тундру жемчужным маревом. Неяркий свет дня в пору «верхушки» зимы не дает теней. Давно брошенное людьми селение, с заколоченными окнами и дверьми, без дымов и запахов жилья тонуло в сугробах. В ушах звенело от тишины. Нет ничего более унылого, чем оставленные навсегда жилища.
Кое-где в сугробах проглядывали дыры от следов, не занесенных недавней пургой. Видно приходил сюда, к брошенному, человек, которому вдруг нужна стала встреча с прошлым, наверное, кому-то здесь жилось теплей и уютней, чем ныне в новом доме со всеми удобствами.
Это был поселок пионеров освоения здешней тундры. После палаток и утлых балков он им казался верхом обустроенного быта. У тепла очагов мечтали, спорили, любили. Здесь угукали новорожденные и счастливо ворковали над ними матери.
Все поселения геологов временные. Приходит срок, и их бросают, уходят на другие, необжитые места. Брошенные геологами жилища медленно умирают в тундре. Иногда, если геологи нашли то, что разведывали, их поселки переходят по наследству горнякам.
У этого поселка была своя судьба.
Мороз донимал стоящего в задумчивой неподвижности Кирилина. Заслезились глаза, надолго задержавшие взгляд на заброшенных домах. Потоптавшись в глубоком снегу, он закурил, затянулся горьковатым дымком. Усмехнулся, вспомнив поэтическую строку: «...ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь!».
Повернулся спиной к брошенному поселку. Перед взглядом Кирилина распахнулся широкий пейзаж: справа от сопки доносился машинный рокот, виднелись сизые струи моторных выхлопов. В центре панорамы — возводимые строения нового поселка с живыми дымами, со снующими автомашинами, со вспышками электросварки на стройках. Влево от поселка, на запад и северо-
[232]
запад, расстилалась, теряясь в белесости расстояния, тундра. Полого-волнистая, она просматривалась до далекого горизонта, но не казалась безжизненной, и не потому, что Кирилин знал — там проторены автодороги, работают буровые бригады — зримое тепло нового поселка согревало пейзаж до дальнего окаема.
Кирилин сдержал улыбку — побаливала треснувшая на морозе губа — распрямил плечи и зашагал по пологому спуску, по льдистому хрусткому насту к поселку, названному геологами по-весеннему, по-праздничному — Майским.
К полудню должен был вернуться из поездки в Певек начальник Майского Григоров. Кирилина радовала новая встреча с этим молодым и приятным ему человеком. Прежние встречи происходили на «нейтральных» территориях, и многочасовые беседы с вежливым, интеллигентным начальником самой молодой на Чукотке экспедиции не удовлетворяли литераторский интерес Кирилина — Григоров умело рассказывал о деле, о товарищах и коллегах, обрисовывал ситуации и характеры, но оставался «застегнутым на все пуговицы», когда речь заходила о нем самом.
Кирилин знал, что под кажущейся доступностью, улыбчивой откровенностью Григорова, под модным, отлично пошитым костюмом-тройкой цвета «моренго», под крахмальной рубахой с элегантным галстуком под твердым воротничком (а только таким был Григоров при встречах в Певеке и Магадане) скрыта защитная кольчужка, свитая из закаленных колечек житейского опыта. И очень хотелось понять, что прикрыл Григоров в себе. Хотелось не по бестактному, хотелось по литераторски...
Кирилин прошел вдоль штакетника ограды школьного двора. Не удержался, обернулся — очень ему нравилась эта школа. Не по-северному широкоокная, просторная, с оборудованным спортивным залом, с застекленными переходами, она могла бы украсить новый микрорайон любого города на материке. Школа-десятилетка—гарантия завтрашнего дня Майского. Такие школы во временных поселках не строят.
Вспомнился рассказ бывшего начальника Майской Ильи Семеновича Розенблюма! «Приехал сюда «генерал» Цопанов, он же и депутат областного Совета. Мы тут ему все показали, ему понравилось, расчувствовался. Тогда и разложили перед ним архитектурную и строительную документацию, чтобы полюбовался замыслом. Да, замыслом, потому что для реализации замысла нужны ассигнования. Олег Хаджумарович, естественно, понял наш ход и суть момента, подписал документы — и как «генерал», и как депутат. И Майский получил школу, и какую!..»
В приемной начальника ждала Кирилина записка: «Приехал, но срочно ушел в «сопулечку». Вас поселили в гостиничной квартире — мы соседи. Встретимся вечерком. Григоров».
[233]
Оно и к лучшему, подумалось Кирилину, контора — все та же «нейтралка», авось дома скинет кольчужку!..
Что Кирилин знал о Григорове, что дали ему две предыдущие встречи-беседы? Много — были исписаны привычной скорописью десятки страничек дорожного блокнота. Мало — Григоров не раскрывался.
Готовясь к вечерней беседе, он корпел над записями, возбуждал память, припоминал интонации, мимику, жесты Григорова и, который уж раз, сетовал — все недосуг было овладеть современной техникой сбора информации. Ведь купил себе диктофон, радовался, щелкая клавишами дорогой игрушки — Да-да, игрушки, потому что не поверил машинке и по заскорузлости душевной продолжал пользоваться блокнотами, стержневыми ручками. «Привычка—вторая натура!» — говаривал фронтовой гвардии старшина Гринеев, прославленный разведчик, философ и гитарист, и в отрочестве Кирилина не было более авторитетного знатока человечества. На фронте не только для отрока-недомерки — «метр с пилоткой» — но и для заматерелых мужиков, отцов семейств, гвардии рядовых высшим авторитетом становился командир, ответчик за все... С возрастом понял: привычки — вторую натуру — можно и должно менять, как можно выправлять и «натуру номер раз» — характер. Усвоил на собственном опыте, кромсая и корежа себя, недоучку-всезнайку, приученного за долгую солдатскую службу на войне и после войны к вере в команду, в распорядок, в котором все бытие твоё подчинено отцам-командирам. Они по команде накормят, «сводят в баню, покажут кино, а солдат—тот знай свой маневр, будь отличником боевой и политической подготовки по программе, рассчитанной на двухлетний курс службы, а Кирилин прослужил три таких срока - трижды «отличник»... После армии учился, работал, менял профессии, снова учился, защищал дипломы и сдавал госэкзамены, много ездил, был густо замешен в человеческой массе, но вот осталась же в закутке характера, как забытый стручок на гороховой грядке, солдатская привычка-вера: «пуля —дура, штык — молодец!»— и не овладел магнитофоном. Научился не выставлять при беседе блокнот, изощрил память, умел записать нужное потом, но при любой подробности записей блокнот не мог сохранить то, что всегда оставалось между строк: наполненную раздумьями паузу в рассказе интересного человека. Пауза! Молчание, за которым поиск мысли, нырок в память, борение с эмоциями..
В семье майора-отставника Александра Евгеньевича Григорова дети рождались парами. Старшей парой были две девочки, младшей — девочка и мальчик, Людмила и Сергей, а по-матерински — Милашка и Серенький. В таком составе семья Григоровых приехала в 1948 году на Колыму. Александр Евгеньевич работая заместителем начальника Верхнеколымского райГРУ по кадрам.
[234]
В поселке Усть-Омчуг Сережа и Милашка пошли в первый класс— в пятьдесят первом.
Григоров-старший был очень занятым человеком, работал от темна до темна. Детьми занималась мама. Примером для детей она выставляла отца — его авторитет был непререкаемым. Отец умел все, все делал хорошо и правильно, потому что с детства был самостоятельным. Мама культивировала самостоятельность — у девочек свою, у Сережи — особую, мужскую. Отец воспитывал в сыне ответственность. В часы, свободные от службы, выполняя работы по дому — столярные, слесарные, монтерские — призывал Сергея на помощь, личным примером учил тщательности. Пояснял: тщательность — фундамент ответственности... Отец рано доверил Сергею оружие. В распоряжении пятиклассника был десятизарядный карабин МК и двухстволка. Он разрешал уходить с оружием в тайгу: отец оказывал доверие, а сын проявлял ответственность.
Сергей забредал за четыре-пять километров от поселка, случалось и ночевал в тайге. Заблудиться он не мог — так говорил, так и записано в блокноте: «Ходил всегда один, никогда не блуждал, потому что ответственно относился к доверию отца. Заблудиться, считаю, можно лишь от страха, от паники — такое может случиться. Но заблудиться внимательный и ответственный человек не может. Уже взрослым геологом всегда ходил в маршруты один. Да, нарушал инструкции, но руководители знали: в одиночку у меня получается лучше. И я всегда возвращался»...
...Жили Григоровы в районах геологического бума. Мать работала в Геофонде. Школьники Усть-Омчуга не раз встречались с прославленными геологами. Бывал в гостях у пятиклассников орденоносец Дмитрий Павлович Асеев. Он казался Сереже похожим на легендарных комдивов гражданской войны: перетянутый ремнями портупеи, суровый, он улыбался только губами, глаза под тяжелыми надбровьями оставались суровыми, усталыми.
В пятом классе Сережа не мечтал быть геологом. В блокноте записано: «Очень любил ходить. Рыбалка, охота — только бы ходить, только бы тайга и сопки. Мечтал о путешествиях, однажды — после случая в Усть-Омчуге — очень захотелось стать пожарником. Но геология прошла мимо. У многих одноклассников имелись коллекции минералов, мне показывали, было интересно, но не более. Марки — это другое дело!..»
...В 1957-м — жили они тогда на Карамкене — семья Григоровых поднялась «на крыло», вернулась на материк, в город Липецк. Осенью Сережа с Милашкой пошли в седьмой класс.
Итак, проанализировав школьный «колымский» период своего героя, Кирилин записал выводы:
«Городские мальчишки, заорганизованные с ясель, с детского сада, вырастающие на асфальте между громадами закрывающих.
[235]
горизонт домов, воспитываемые малоподвижными и чопорными бабушками, педагогическими «налетами» вечно занятых родителей дома и «типовыми» педагогами в школе, рвутся в пампасы к героям Майн Рида. А почему? Им хочется свободы на природе, но не той, какую предоставляют им новые пионерские лагеря, уже давно забывшие о палатках с кострами, с печеной картошкой, с пешими походами «за дальние горизонты». Они мечтают пойти в геологи, зная из книг о том, что геолог не клерк, его работа в горах и в пустынях, в тайге и тундре... Дети города малоподвижны и неответственны по большому житейскому счету. Сергей Григоров воспитывался в иных условиях, единственно правильных,— в подвижности, рождающей здоровье физическое, и в ответственности, рождающей здоровье нравственное. Он жил в «пампасах», его окружали люди реальные, по духовной и физической мощи более состоятельные, чем вымышленные герои Брет Гарта и Майн Рида. Он складывался в личность в реалиях определенных — суровых лет истории освоения Колымы. Романтический ореол геологической профессии не освятил его мечтаний»...
Смеркалось, и хоть до вечера было еще далеко, пришлось включить свет. Кирилин чертыхался, разбирая каракули хваленой своей скорописи. Но разбирал. И вспоминал беседы с Григоровым — место, время. Видел — как в немом кино — пластику собеседника, детали необычного для Севера интерьера. Он читал записи и вспоминал григоровское лицо, его глаза, интонации сдержанной речи.
Тогда геологи-чаунцы поселили Кирилина в своей гостинице, в огромной четырехкомнатной квартире на первом этаже жилого дома. Вошел он в квартиру, задохнувшись от свирепого «южака» — не теплого, как обычно, а с морозом под «минусовый четвертак». Когда скорость ветра (метры в секунду) уравнивается с холодом (градусы ниже нуля), старожилы-певекчане говорят приезжему: «Что поделаешь — кругом пятнадцать! Природа!» — и не ходят на обед ни домой, ни в близкую столовую.
На воле было «кругом двадцать пять», и Кирилин с мороза вошел в сказку! Тусклый свет из окон и сиреневая яркость ламп «дневного света» высветили большую гостиную с зарослями разлапистых цветущих экзотических растений. Вольные кусты и гирлянды ползучих лиан напоили тепло жилья влагой и нездешними ароматами... Ковры, мягкая мебель, хрусталь, торшеры и цветной телевизор — все это не редкость в заполярных интерьерах, но такое обилие живой зелени — ухоженной, сытой, почти самодовольной — Кирилин на северах не встречал! Вспомнились плети огуречной плантации на подоконнике в кабинете «начальника окружной культуры» Першина — очень смотрелись они, переплетенные, с обильной листвой и висящими созревающими огурцами на фоне заросшего инеем окна.
[236]
Но такого торжествующего засилья зелени Кирилин не встречал нигде...
Он получил тогда доступ к архивам геологической истории (а она начиналась с Чаунской экспедиции) и взахлеб зачитывался пожелтевшими страницами фолиантов-отчетов первопроходцев. В тот год в Чаунской экспедиции еще работали ветераны, живые свидетели и участники этой самой истории, и Кирилин беседовал с ними, седыми, ироничными хранителями традиций и истин. В коридорах и кабинетах экспедиционного здания встречались и совсем молодые люди, но они ходили быстро, явно стараясь не задержать на себе внимание приезжего литератора. И, захваченные на рабочих местах, молодые отшучивались, отгораживались информацией на уровне нового анекдота о «промывальщике Гусеве» («А вот шел однажды промывальщик Гусев и споткнулся о камень. Нагнулся, глянул и обомлел!..») — и они были ироничны, но по-другому. Ирония стариков проперчена сарказмом... Были в истории Чаунской экспедиции случаи «отпочкований» дочерних подразделений, но давние, и к ним ветераны относились с благодушием забытого. «Отрыв» Майской от Чаунской «альма-матер» произошел сравнительно недавно, и связан он был с именем молодого геолога Григорова. Кирилин заинтересовался, навел справки, и кто-то сообщил: «Григоров в Певеке, найти его можно там-то». Созвонились. Сергей Александрович настоял: «Морозный южак, кругом двадцать пять. Встретимся у вас».
Григоров пришел в назначенный час, и был он без дохи, унтов и собачьей шапки — в элегантном костюме. Ветер не вздыбил его аккуратную короткую прическу, мороз не распалил на щеках румянец. Казалось, вышел он из театральной ложи в фойе побеседовать в антракте.
— Наша гостиничная квартира за стенкой, только вход из другого подъезда.
Он сидел в глубоком кресле непринужденно, и Кирилину трудно было представить себе Григорова в «полевой овчине». Но попытался, всмотрелся — естественность позы молодого человека диктовалась не костюмом, не креслом, и Кирилин «переодел» Григорова в штормовку, в ботинки — смотрится!..
Сергей Григоров и тогда уже был, как утверждали архивные документы, кандидатом геолого-минералогических наук, начальником Майской, им лично созданной, отвоеванной и защищенной экспедиции. Отвечая на вопросы, Григоров не рисовался, не играл «в скромность», не строил цветистых фраз. Он говорил свободно, по-деловому, не засорял речь специальными терминами — сказывался опыт нередких встреч с газетчиками. Это-то и мешало Кирилину. Его интерес к собеседнику возрастал, чутье подсказывало непохожесть, «лица необщее выражение» Григорова, но ни в ту, ни
[237]
в другую встречу он не мог прорваться за установленный Григоровым рубеж.
— Мальчишкой я не тянулся к компании сверстников. Кроме разных причин сугубо личных — ну, скажем, мне было неинтересно играть в «казаков-разбойников», в «партизан», выстругивать из досок автоматы — была еще одна сложность: в Липецке мы жили в районе «за рынком», там было неспокойно на улицах, парнишки-сверстники, да и те, кто постарше, хулиганили, могли избить, бросившись вдесятером на одного... Не могу сказать, что не боялся драки. Боялся. Но больше не из-за себя — со мной в школу и из школы ходила Милашка. Не суметь защитить сестру — стыдно было перед отцом. Он — высший авторитет. Тогда я уже знал, что у папы было очень невысокое образование: семь классов и какие-то курсы. А он в то время работал заместителем управляющего Липецкжилстроя — уже будучи давно армейским пенсионером. Я видел, с каким уважением к нему относятся люди. Конечно, бывали у меня в школе дисциплинарные срывы, но не такие, чтобы сообщать родителям, а в мелочах меня всегда покрывала Милашка. В основном читал. Интересовали книги об исследователях из серии ЖЗЛ. Был привязан к учителю географии, фронтовику, на протезе. Федор Иванович — в прошлом военный летчик — стал учителем. Он рассказывал о дальних странах так, будто вот только что оттуда вернулся. Чем-то он был похож на моего отца...
Многие соученики Сергея Григорова сделали выбор профессии, рода занятий в восьмом-девятом классах. А он и в десятом еще не думал всерьез, куда подастся после окончания школы. Увлеченно учился, читал, занимался спортом — велосипед, лыжи... Строка из записной книжки: «Меня отпугивало однообразие, размеренность жизни, диктуемых профессиями близких и знакомых людей». Вот оно, прорвалось! При всем уважении к отцу, к учителю географии Федору Ивановичу, Григоров-младший страшился их повседневных ритмов — работа подчиняла их не только своим содержанием, но и выработанными за многие годы привычками. Повседневно: дорога на работу и с работы, сама работа с ее почасовыми циклами сегодня, завтра — и так до отпуска. И вот уже в руках аттестат зрелости, а куда с ним?.. Строка из записной книжки: «Решение было спонтанным, внезапным и не самостоятельным — уже не помню, кто подсказал. Поехал в Москву. Подал документы в Институт стали и сплавов на геофак. Конкурс был огромный. На что рассчитывал — в аттестате одна «пятерка», да и та по поведению? Взыграло самолюбие — «вас много на одного!» — выдержал конкурс, поступил!» Рассказывая, Григоров иронизировал над собой, иронизировал он и чуть позже, вспоминая, как его, увлекшегося общественной работой — участием в комсомольской бригаде содействия милиции —в апреле 1962-го отчислили из института.
[238]
— Вышибли нас с дружком, Гришей Абрамсоном, и мы уехали в составе полевой партии от 112-й экспедиции в Казахстан, на поиски пьезооптического сырья. Партией руководил геолог Володя Смертенко, «старик» двадцати шести лет, и нас было тридцать человек — все молодежь и настоящая геологическая среда. Спорили до хрипа, работали самозабвенно!.. Вместе с Гришей вернулись в Москву, нас восстановили, но за это время наш геофак слили с Московским геологоразведочным институтом... В общежитии сколотилась коммуна — «великолепная семерка». Гриша, правда, был москвичом, но дневал, а частенько и ночевал у нас. На лекциях получали зарядку, сам же процесс познания профессии и мира проходил в общежитии, в спорах и взаимообменах. Из нашей семерки — шестеро уже защитились, седьмой вот-вот выйдет на защиту. Гриша увлекся геохимией, эрудит!.. Кстати, на Чукотку, в Чаунскую экспедицию мы приехали вдвоем, он два года проработал геологом на Валькумее, но вернулся в Москву из-за болезни жены. Почти ежегодно приезжал ко мне, когда начинался Майский. Мои увлечения геохимией — от него...
Из записной книжки: «Семерка»: Петр Иванович Кушнарев — «Петюнчик» — сын ученого-геолога. Ныне «Петюнчик» доцент в Московском геологоразведочном институте. Евгений Александрович Сидорков — там же, заместитель декана. Кушнарев и Сидорков кандидаты наук. Как выразился Григоров, «ученые со студенческой скамьи». Нерсес Вагаршакович Абарцумян— вообще-то он строитель, но под влиянием «семерки» стал знатоком строительного камня, кандидатом наук, ныне работает в Африке. Виталий Иванович Леоненко — редкоземелыцик, кандидат наук, работает в Москве. Игорь Залманович Мессерман — кандидат наук, работает в научно-исследовательском секторе МГРИ. Александр Васильевич Кузьменко — работает в объединении «Зарубежгеология» — это он еще не «остепенился». Художественная натура, глубокий знаток искусства. «Подпольная» кличка Ларго (длинный, по-испански) —с легкой руки подруги-кубинки. Эрудит, талантлив, ему бы писателем быть. Но он геолог... Григорий Янович Абрам-сон вам уже известен. И еще примкнувший к нашей группе Анатолий Григорьевич Процкий, он на Майской давно. Ныне — главный геолог экспедиции».
Сергей Александрович Григоров окончил МГРИ в 1968 году. Кроме детских лет, побывал еще на Колыме будучи студентом-преддипломником. Вместе с Анатолием Процким проходил практику по программе пятого курса на узле Омсукчан — Тенька — Кулу, занимались оловорудными месторождениями.
Что еще знал Кирилин о Григорове? Записей в блокноте много, но вот перечитывал их Кирилин заново, год спустя, и понимал подспудно: беседами руководил не он, литератор, а Григоров,
[239]
и умело, настойчиво, с тактом культурного человека сводил беседы к «Интервью по личным вопросам». Что это — скрытность, нежелание обнажать суть свою перед незнакомым человеком? Литератор-публицист зависит от своего героя — изволь пользоваться в писаниях тем, что тебе доверили. Можно разрешить себе домысел, но вымысел запрещен этикой профессии.
Но откуда эта скрытность? Григоров молод, энергичен, удачлив, он профессионал самой последней формации. Возможно, не скрытность в нем, а вера в профессиональную проницательность литератора, в его способность анализировать душевные проявления и поступки героев?..
В прошлые встречи Григоров представал перед Кирилиным в образе кабинетного работника. Его костюм, нескрываемая привычка к комфорту — не походили, по устоявшимся представлениям Кирилина, на образ геолога-полевика. Кирилин встречался со многими геологами — личностями, руководителями чукотских геологических подразделений. Знал заслуженного геолога РСФСР, начальника Шмидтовской экспедиции Андрея Ефимовича Ермоленко — тот тоже всегда был тщательно выбрит, пышные вьющиеся волосы ухожены, всегда при галстуке. Еще в бытность его начальником партии на Иннахе, где условия были настолько полевыми, дискомфортными, что даже женщины диву давались, как это начальник умудряется ежеутренне появляться в свежевыглаженной рубашке... Вот-вот, именно этой тщательностью во внешнем он и отличался от Григорова... Еще пример — один из самых молодых руководителей, начальник Восточно-Чукотской экспедиции Александр Егорович Наталенко — диссертант, обладатель уникальной коллекции минералов Чукотки, собственноручно собранной и классифицированной. Интеллигентен, остроумен, деловит. И тоже аккуратист в одежде — костюм, галстук. По-борцовски массивен, по-доброму простоват, но не простак. Видна в нем — интеллигенте в первом поколении — «рабочая косточка». Его радушность, отзывчивость, открытость — от предков, от отца с матерью — рабочих людей... Или вот бывший начальник Майской, ныне начальник ЦКТЭ, Илья Семенович Розенблюм — кандидат наук, коренной ленинградец и воспитанник Ленинградского горного института, ученый по духу и по должности, опытный геолог-полевик и хозяйственник — организатор производства, очень интересный человек. Любит «вкусную» одежду — дубленку, импортный костюм, галстуки — в тон... Многих узнал Кирилин, со многими чаи гонял на северах. И вот что-то похожее, роднящее есть в них. Эти люди мечены Севером — морозами, пургами, преодолениями. А Григоров — нет! Сфотографировать бы их всех вместе — «семейный портрет в интерьере» — и Григоров на этом групповом портрете выделился бы из всех своей непохожестью ни на геолога-по-
[240]
левика вообще, ни на полевика-чукотчанина в частности. А ведь полевик и чукотчанин! Лицом Григоров бледен, худощав. Глаза светлые, острые. Лоб без характерных «шишек ума», нормальный лоб. Взгляд без прищура, но и нe беглый. Григоров видит собеседника, если собеседник интересен, но умеет и не видеть — не отводя взгляда! — если потерял к собеседнику интерес. Григоров по-спортивному сухощав, подтянут, по-юношески строен. В нем чувствуется сила, но она кажется не наработанной походными тяжестями, а натренированной на теннисном корте. И элегантный костюм «с иголочки» — это его, григоровский костюм, привычный, даже если впервые надетый. Униформа. Личная. Присущая только ему, Григорову С. А... Звонок в дверь.
Он явился в стареньком тренировочном костюме, в тапочках — по-домашнему, по-соседски. Прошел на кухню, убедился в наличии горячей воды в кране. В шкафчике сахар, чайная заварка. Посетовал, дескать, давно не завозили хорошего чаю, вот только грузинский — на Чукотке его не ценят. Прошел в комнату, включил-выключил верхний свет, проверил телевизор... В спортивном трико он выглядел еще более юным. Казалось, Григоров пришел не из квартиры напротив, а из институтского спортзала — заглянул перед тренировкой посмотреть, как устроился гость.
Кирилин смог продержаться как бы в стороне, фиксируя в памяти легкость движений, манеры Григорова. Нет, не сказал бы он и теперь, что Сергей Александрович — чукотский геолог, поисковик и разведчик с пятнадцатилетним заполярным полевым стажем.
— Жена готовится кормить нас ужином, задействовала девчонок— дым коромыслом! За нами прибегут. Побеседуем?.. Вы ходили на старый поселок — разведка донесла...
Кирилин рассказал об утренних впечатлениях. Брошенный поселок вызвал в памяти брошенные деревни на Вологодчине, Псковщине, оставленные людьми кишлаки за высотной плотиной Нурекской ГЭС, в районе затопления рукотворным морем.
— Понимаю причины, диктат необходимости, но видеть брошенное людьми селение — будь то заросшая бурьяном и крапивой деревенька на лесной опушке, или плоскокрыший кишлак с кривыми улочками между оплывшими дувалами, или вот ваш поселок в сугробах по стреху — согласитесь, тоскливо, неуютно, дрожь пробирает. Жили люди, трудились, обживали жилье, любили, дети рождались...
— Я вас понимаю. За годы работы в Чаунской экспедиции — она старейшая на Чукотке, с нее все начиналось,— не раз выходил в тундре на оставленные геологами поселки на отработанных территориях. Горький осадок оставляли брошенные строения, дефицитные материалы. Бригады оленеводческих совхозов, кочующие с семьями пастухи редко используют оставленное нами, геолога-
[241]
ми. Вытоптано там все гусеничной техникой, пропитано соляркой. Олени обходят эти места, а за ними и люди... Досаду помню, но без ностальгии — я инженер, мой бог —рацио. Мы создавали этот поселок около пяти лет, радовались каждому домику, покидая па-латки, балки. Не все сразу — многие оставались в палатках... Да, работали, жили... Наша первопоселенка Валя Марчук улетела в Певек рожать, и мы так старались, чтобы успеть к ее возвращению создать условия — поселили их в балке!.. Валина дочка — первая коренная майчанка, первее ее только само месторождение... Но — это экскурс в сферу эмоций. Пережитые нами этапы — от палаток к старому поселку и от него к новому — ступени доказанных целесообразностей... Романтика не субсидируется, финансируют следующую ступень геологических работ, и только при наличии реальных результатов. Примите этот постулат как вводный. Теперь вспомним нашу историю.
...По заснеженным этим тундрам прошел, кочуя с семьей оленевода, геолог-региональщик Владимир Георгиевич Дитмар. На его карте в масштабе один к миллиону огромный регион — междуречье верховий Ичувеема — среднее течение Пегтымеля — обозначен состоящим из верхнетриасовых и нижнеюрских отложений. Его карта и отчет изданы в 1938 году в «Трудах ВАИ», том 95-й.
В 1964 году здесь работала геолого-геофизическая партия С. Варганова — масштаб один к ста тысячам. На участке карты, кем-то до него названном «Паковлад», он обратил внимание на странную для этих мест форму ветвящихся дайковых тел, собрал образцы из обломков с вкраплениями сульфидных минералов. Металла, на который были нацелены поиски, Варганов не обнаружил. «И не мог обнаружить, потому что пользовался методикой поиска, традиционной для того времени»,— такая реплика Григорова была записана в старом блокноте Кирилина.
Через несколько лет до этих мест дошел черед и до планомерных поисково-съемочных исследований. Чаунская экспедиция направила в этот район Тамнеквуньскую геолого-съемочную партию. В полевые сезоны 1971—1972 годов партия производила съемку обширной территории. Работами руководил старший геолог Н. Саморуков. В мае 1972 года на участок «Паковлад», отмеченный в старом отчете Варганова, пришла детально-поисковая группа геолога Сергея Григорова.
Полевой сезон в северных тундрах Чукотки краток — снега сходят в июне, ложатся в конце августа, в сентябре нередки сильные морозы и свирепые пурги. Группа Григорова работала интенсивно...
Из записной книжки: «...но отбора геохимических проб у нас в задании не было, мы проявили частную инициативу». Сказался интерес Григорова к новейшим методам исследования, а также вли-
[242]
яние друга — геохимика Гриши Абрамсона. Факт остается фактом — геохимические пробы на участке «Паковлад» были взяты. Чаунская экспедиция тогда не имела своей геохимической лаборатории. Вернувшись в Певек, группа направила собранные пробы в Магадан.
Из записной книжки: «Мы уже завершали отчет по камеральным. Ничего радующего! Но в геологии отрицательный результат — тоже результат: можно со спокойной совестью идти дальше. Отчет делали общий: старший геолог Саморуков, старшие техники-геологи Лукашова и Грачев, геологи Л. Саморукова и Томилов — все вкладывали в работу душу. И тут из Магадана стали поступать данные по анализам металлометрических проб. В каждой — металл!..»
В апреле 1973 года руководство Чаунской экспедиции — после долгих дебатов! — приняло решение об организации внепланового поисково-оценочного отряда. 16 июня 1973 года отряд геологов и рабочих с двумя студентками-практикантками (всего тринадцать человек) были заброшены вертолетом к месту работ. Отряд и участок стали называться Майским.
Из записной книжки: «Почему Майский? Отряд сформировался в мае, ну и... дочки мои, близнецы, родились в мае». Вот вам и «мой бог — рацио!» — не чуждой оказалась рационалисту Григорову романтическая сентиментальность...
Начальник отряда — С. Григоров, геолог В. Луценко, горный мастер П. Попов, техник-геолог Т. Путятина, студентки-практикантки Н. Бадронова и Н. Битнер. Разбили палатки. Летом в тундре хорошо, тепло. Нет, хорошо, когда не очень тепло и при ветре— дают передых лютые комары и оводы.
Из записной книжки: «Мы били канавы. Составляли карты в масштабе один к пяти и один к десяти тысячам. Брали целенаправленные пробы: проводили геохимическую съемку нашего участка. Переслали пробы на анализ. Получили оценку: «Работы продолжать!»
В мае 1974 года отряд Сергея Григорова перебазировался из Певека на Майский наземным транспортом — двумя бульдозерами, автомашинами. Везли буровую колонковую установку. Состав оставался прежним: Н «стариков» плюс два студента и рабочие. Теперь в отряде было 30 человек...
Кирилин читал старые записи вслух, сбивался на загадках своей скорописи, то и дело протирал очки. Григоров успокаивал, уточнял. Он так и не садился, ходил по комнате в неслышных тапочках, легкий.
— В тот год нас не возвратили в Певек — мы начали проходить штольню. Остались в летней форме, зимовали в палатках. Дороги на Майский еще не было, прорывались к нам самые отчаянные
[243]
«адские водители», и первым среди них — Ветренко. Но все это было позже, к весне. А зимовали мы как на необитаемом острове. Мало было продуктов. Была сгущенка и манка, питались их сочетанием. Пищали, клялись-зарекались исключить манку со сгущенкой из рациона «на всю оставшуюся жизнь»!.. Теперь, когда собираются наши «старики», вспоминаем «манные дни» как лучшие дни жизни! Декабрь 74-го, январь 75-го — это был пик!.. Нас уже было семьдесят. Подтаскивали балки. В штольне крутили кино! На воле — тридцать пять и с ветерком, а в штольне — законных минус семь вечной мерзлоты, тихо, и идет цветной звуковой фильм, что-то о смачном молдавском лете: цветы, смуглянки... После сеанса брели домой — пурга, морозище!.. С 15 января 75-го нас оформили как ГРП — геологоразведочной партией. Качественно новая ступень: разведка!..
Звонок в дверь. Григоров радушно раскинул руки:
— Прошу к столу! Дамы волнуются...
