В Арктике, как и всюду, год на год не похож. Бывают теплые, бывают холодные, а бывают и очень холодные годы. Тот год был очень холодным. Свирепствовали северо-западные ветры, с голодным волчьим воем они рыскали по обледенелым сопкам, по крахмально-блестящему, закаменевшему насту. Все живое в тундрах скрылось, убралось, как бы и не было его, живого. А пурга, выискивая жертвы, хитрила — то стихала, будто смирялась, л плакала по-детски, тихонечко всхлипывая, то начинала рыдать навзрыд. Но это в тундре, а на берегу океана, у черных скал и на ледяных лагунах, свирепые норд-весты с пушечным грохотом громоздили многометровые баррикады торосов, тут же рушили их и вновь наслаивали тяжеленные паковые льдины на осевшие на мелях айсберги-стамухи — и всё с напором, как бы стремясь выдавить на чукотский берег все льды Арктики.
Страшны норд-весты у мыса Биллингса, на стыке мелководного Восточно-Сибирского и глубоководного Чукотского морей. Они врываются, словно в воронку аэродинамической трубы, в пролив Лонга, втягивают за собой подвижные ледяные поля из арктического приполюсного «морозильника». В Чаунских тундрах и на побережье мрачно славятся «южаки» — могучие ветры с юга, из центральных тундр и горных массивов Чукотки. На этом берегу, у мыса Биллингса,— «правит бал» яростный норд-вест.
Тот год был щедрым на ветры, пурги и морозы.
Тонкий хвостик антенны мотался над крышей балка, похожий на обледенелую ветку ивы-чернотала. Маломощная радиостанция РБМ-1, подруга фронтовиков-связистов Великой Отечественной, едва проталкивала в промороженно-твердый эфир сигналы позывных, едва слышен был ближний сосед — рация на «Туманном»: оттуда радиограммы разведчиков «репитовали» в Певек...
Рассказывая, вспоминая, Юрий Александрович Эсаулов непрерывно курил, глубоко затягиваясь.
— В ту зиму я понял, что такое пурга. До того держал в памяти где-то прочитанное, по-моему, у Тана-Богораза: «Пурга — страшная, чудовищная сила, она срывает миллионы тонн снега со льдов, островов и материков, превращает их в режущую пыль, закручивает и заворачивает в дьявольской круговерти... Пурга — это игра без правил. Выигравшего не бывает! — если будешь благоразумным, то сможешь остаться «при своих». Пургу победить нельзя. Ее можно только переждать». Слова эти помнились, но без реального подтверждения их правоты. Раньше, до того года, случались пурги, но у нас было время, чтобы их пережидать. В тот год ждать мы не могли, не имели права. Мы работали. Били шурфы, выну-
[150]
тую породу тут же погребал под собой снег — но мы били. Пурга обжигала, не давала дышать, мы хрипели, задыхались и работали. Мне, молодому, повезло: я попал под могучую руку знаменитого на северах начальника геологоразведочной партии Дмитрия Павловича Асеева. Он руководил нашими работами с самого начала и в самое трудное время. Когда все наладилось и ушла зима — он перешел на другое место. Такой это был характер. По чужому первотропью ходить не любил, не терпел. В тундрах относились к нему уважительно, но и со страхом, с трепетом. Близкие друзья знали его Микой... Огромный, заряженный энергией и силой, он был нам, молодым, примером во всем!..
В дни встреч с Юрием Александровичем Эсауловым я впервые от него услышал это имя. Позже от разных людей и из разных официальных документов я узнал о Дмитрии Павловиче столько и такое, что он и для меня стал человеком-легендой.
— Нам сообщили по радио, что пароход с оборудованием для прииска уже в море,— продолжал свой рассказ Эсаулов.— Мы понимали, что только от нас зависит, станет ли этот прииск нашим или оборудование разгрузят в Заливе Креста и надолго законсервируют. Мы очень хотели, чтобы пароход отдал якоря у нашего берега, но для этого надо было найти металл. А он не давался! Но с нами был Мика Асеев — истинный северянин, лихой донской казак. К тому времени он уже лет тридцать работал на магаданской земле — на Колыме и у нас на Чукотке. Чистый практик, он проникся сутью профессии, был пропитан идеей тундрового братства п умел подчинять себе людей в интересах дела. Разные люди тогда работали в тундрах, в геологоразведочных партиях... Были (и немало) помятые, потисканные в неласковых объятиях жизни. Каждый — индивидуум, персона с кулачищами и зароговевшим мозолем на месте благочестивой нравственности. Именно из таких Асеев и сколачивал коллектив, руководил им, добивался успеха. Конечно, не каждый десятый мог быть таким, как Мика Асеев, и даже не каждый сотый. Те, кто не мог, хихикали, исподтишка высмеивали Дмитрия Павловича. Кто-то из них шепотком окрестил его «батькой Махно», как бы грязью мазнули по его образу — непохожему на других. Хихикали над его чапаевской буркой, над маузером в деревянной кобуре, над кинжалом на поясе, над ружьем системы «манлихер»... Да, все это было — бурка, маузер, кинжал. Асеев не чужд был декоративности, но исходила она от широты его артистической, творческой натуры! То было поверхностное, дань юности, а он всегда был юным — этот богатырь Асеев! Н еще он был тверд в убеждениях, верен делу и подчинял себе людей не внешними проявлениями своей натуры, а глубиной и мощностью пласта человеческого! Личностью он был, покойный Дмитрий Павлович, дорогой Мика!..
[151]
Прикуривалась новая папироса, вырастала в пепельнице горка пепла. Юрий Александрович молчал, но то было, если можно так выразиться, внешнее молчание. Чувствовалось, что он продолжает темпераментный монолог, скорее даже диалог — спор с кем-то, когда-то недоспоренный.
— Асеев — феноменальная личность! В тот год он уже был немолодым грузным человеком. Но я вот помню перебазировку на участок Эльвенейвеем, пеший переход, восемьдесят километров, по осенней раскисшей тундре. Все основное оборудование мы несли на себе, транспорт надо было ждать, а вот ждать-то мы как раз и не имели права. Мика Асеев руководил нашей колонной, но задержался на старте. И он догнал нас, молодых и спортивных. У каждого из нас на плечах килограммов по сорок — Мика нес не. меньше шестидесяти! Догнал, обогнал, и когда мы, заморенные, добрались до привала и затеяли было отдых с горячей едой, Мика нас не высмеял, не подгонял по-командирски — он развернул тряпицу, достал кусок по-эскимосски заквашенного мяса, поел, отказываясь от наших щедрых колбас и сала, и ушел вперед — молча ушел. И его молчание было для нас самой громкой командой встать, собраться... Как он ходил! А уж каково ходить по тундре, по кочкарнику, знают лучше всех чукчи-оленеводы — мастера пешего хода, да теперь и я знаю кое-что после двадцати лет этого немыслимого твиста в резиновых сапогах... И еще, металл здесь дается тому, кто умеет ходить, поверьте моему опыту. Мы пурговали по месяцу, мы сжигали во имя тепла все, что хоть как-то может гореть, и «аннушка», прорвавшись, сбрасывала нам с неба в первую очередь мешки с углем и вязанки дров, а уж потом все остальное. Но все потом наладилось, ушла зима, и... ушел Мика Асеев. Там, наверху, знали, куда и когда направить Дмитрия Павловича. Учитывали его страсть и мастерство прокладывать первую тропу... После него начальником партии назначили меня. Так распорядился Чемоданов.
...Поездка в поселок Полярный была не случайной. По-моему, на Чукотке и не бывает случайных поездок. По случайности не получишь туда, в пограничные места, пропуск. Случайность не поможет пристроиться на свободное место в вездеходе, а это как раз та техника, на которой, выехав в стокилометровый маршрут по осенней тундре, есть какая-то гарантия добраться до пункта назначения.
Встреча с главным геологом Полярнинского ГОКа, лауреатом Государственной премии Юрием Александровичем Эсауловым была запланирована еще в Певеке. Там, в Чаунской ГРЭ, работая с архивными документами, я заочно познакомился с этим человеком — по трудам его. Думалось, правда, что ветеран золотой Чукотки Эсаулов уже на заслуженном отдыхе и обретается где-ни-
[152]
будь в теплых краях. На Мысе Шмидта выяснилось, что Эсаулов здесь, на этом берегу, и совсем рядом...
В кабинет главного геолога то и дело входили люди — кто за советом, кто за распоряжением. Он, продолжая курить, не меняя тона, давал советы и распоряжения и возвращался к нашему разговору. Он вообще не сбивается с тона — благодарит ли, выражает ли неудовольствие или беседует «по личным вопросам». Лицо спокойное, усмешливое, в морщинках у глаз угадывается ирония, и она понятна. Ведь если он хвалит — так попробовал бы подчиненный не выполнить должное на уровне, заслуживающем похвалы! Высказывает порицание — и тут ирония присутствует: не с ребенком разговаривает главный геолог, а с коллегой, с товарищами, и уверен, что его порицание будет принято к сведению. Ведь делают-то одно, общее дело! Ироничен со мной? Так как же без иронии говорить о себе, а уж человеку состоявшемуся в особенности...
Юрий Александрович — земляк Антона Павловича Чехова, Он родом из Таганрога, степного города на берегу теплого Азова. Сын летчика-испытателя, он с детства жил в атмосфере семейной трагедии. Сильный, веселый отец, по характеру и призванию «человек-птица», как говорил Валерий Павлович Чкалов, выполняя задание командования, потерпел аварию над дальневосточной тайгой и на всю оставшуюся жизнь — более тридцати лет! — стал недвижим. Истязаемый непрекращающимися болями Прометей, он учил сына оптимизму и верности долгу. Неподвижный, он поддерживал тягу сына к профессии геолога. «Выбрал? Сам? Рад и напоминаю: человек присягает делу раз и навсегда!» Отсекая попытки близких жалеть себя, он убеждал Юрия в том, что подвижная и подвижническая доля геолога-разведчика, выбранная сыном, будет и его, отца, движением по жизни...
Так и получилось. Для Юрия с отрочества не стоял вопрос «кем быть». Кончив школу, он сразу же поступил на геологический факультет Воронежского университета. Завершив учебу, добивался направления в Магадан, а там рвался на Чукотку, на территорию «белых пятен». Не случайны здесь слова «добивался», «рвался». Энергично добивался и рвался, потому что боялся. Дело в том, что перед самым выпуском студент Юрий Эсаулов, спортсмен-разрядник, разбил гоночную машину и покалечился, получил переломы, сотрясение мозга. Но не последствий аварии он боялся. Добиваясь долгожданного направления на Чукотку, он боялся... мамы, ее борьбы за него, единственного сына. Он знал ее характер. И не напрасно боялся: магаданское начальство получило срочную телеграмму...
Рассказывая об этом, Юрий Александрович посмеивался:
— Не-е-т, тогда мне было не смешно! Надо знать мою маму! Текст той телеграммы и сейчас хранится в моем личном деле:
[153]
«Магаданскому управлению тчк Срочная тчк Убедительно вас прошу не посылать Чукотку геолога Эсаулова Юрия связи перенесенной три месяца назад тяжелой травмой зпт сотрясением головного мозга тчк Имеется справка тчк мама Эсаулова»...
Я попытался начальству что-то доказать, посмеяться вместе со мной, дескать, сами понимаете, мама! Начальство же на меня как грохнуло: «Над кем смеетесь! Над мамой смеетесь!..»
Шесть человек из нашего выпуска добились направления на Север. Но Володя Цуканов не прошел комиссию, Юрочка Юрков остался в Воронеже — не справился с мамой. Женя Громов потом работал в Чукотском районе, Витя Недомолкин — на Восточной Чукотке. В Певек прорвались Оля Сороченко с мужем Громовым да я. Кстати, Олечка Ильинична помогла мне «нейтрализовать» мамину телеграмму. Дескать, женщине можно, а мне, здоровенному, нельзя?.. Ну, позже, в работе, мои переломы и сотрясения быстро забылись, разве что перед пургой ноги ломит до сих пор.
15 января 1962 года геолог Юрий Эсаулов был зачислен в списочный состав Чаун-Чукотского райГРУ. Под руку Н. И. Чемоданова.
За окном эсауловского кабинета — бетон парадной площади поселка Полярный. Монументальная «Доска почета», стела Памяти, ряд флагштоков. Эта площадь, окруженная зданиями комбинатского директората, Дома культуры, столовой-ресторана, одна кажется принадлежностью цивилизованного быта. Эта площадь да высоковольтная опора пообочь нее, да сооружения комбинатских служб. Но улочки, сами сооружения и жилые дома — все на тундре, на ее капризной неустойчивости, изборожденной гусеницами и колесами тяжелой техники. Старожилы помнят это место другим...
— Крестным отцом всему был Валентин Платонович Березин. Не часто мы теперь вспоминаем его, разве что к памятным датам. Ни доски мемориальной, ни улицы его имени, ни пионерского отряду. А жаль. Эти имена забывать нельзя!.. В тот памятный год Валентин Платонович был заместителем председателя Магаданского совнархоза, потом первым генеральным директором объединения «Северовостокзолото»... Да, так и звали его — «генерал». Интересно получается: в больших городах — во многих! — есть улицы, названные в честь генералов великой войны, принимавших участие в оборонах и штурмах. А наш «генерал» был головой всему — и мы не увековечили его имя. Так вот, тогда Березин поверил поисковикам, авансом поверил — и выделил оборудование прииску под месторождение, еще не разведанное. Он нам поверил и этим обязал нас найти!..
«Приказ по Чукотскому райГРУ. Об укреплении кадрами Куэквуньской ГРП. Учитывая особо важные задачи, поставленные перед ГРП на 1962 год, приказываю: назначить начальником[154]
ГРП с 21 февраля с. г. Асеева Дмитрия Павловича. Начальник Чаунского райГРУ Чемоданов. 20.02.62.»Разведчики Асеева и Эсаулова начали работу на точке, исследованной за год до них поисковиками группы Владимира Полэ. Прорабом-промывальщиком у поисковиков был Алексей Власенко, впоследствии ставший знаменитым. Вот им, группе геолога Полэ, «точка» дала металл.
В январе шестьдесят второго года на эту «точку» был высажен десант — бригада шурфовщиков в двадцать человек, Эсаулов—геолог. Обустроились в балке, радист установил свою «эрбээмку», получил разрешение на два сеанса связи в день. Пусть слабенькая аппаратура могла достать только до соседей, а они переправляли радиограммы в управление, в Певек, «на перекладных»— но и это по тем временам было роскошью, доступной не многим отрядам, работавшим в тундрах.
Исходя из проверенного практикой правила «идти от металла», Эсаулов заложил шурфы разведочных линий, пересекающие течение ручья ниже и выше той «точки», где Алеша Власенко осенью шестьдесят первого года взял «веский лоток»... День за днем, недоля за неделей — линии ничего не дают! Морозы, пурги. Нет воды для умывания, только на чаек да на супчик успевали натаять из снега, из желтоватого ручьевого льда. Нервничали. Не высыпались. Небритые, красноглазые, черные от копоти — работали. Били шурф за шурфом, промывали пробы драгоценной водой... Пусто. Новые линии, а это значит, что люди всё снова перетаскивают километров за десять. А мороз трещит, а пурга навстречу!.. Те, кто бывал в тундре по делу, знают — пурга всегда навстречу, в лицо. И спину дуть она здесь как-то не приспособлена...
Кончилось топливо. Зима в разгаре, до базы почти 400 километров, до ближайшего обеспеченного жилья — сто. Мороз, пурга — и нет топлива. Сожгли в балке все, что могло гореть, тлеть, чадить. На базе знали об их беде, но как помочь, если пурги слились в одну, кто ж рискнет выпустить самолет в такую распроклятую круговерть? Но тянутся всё новые линии геолога Эсаулова.
Что такое линия? На масштабном плане местности — карандашная черта, пересекающая ложе ручья, речки, реки. А на промерзлой тундре по условной линии шурфовщики бьют шурфы — взрывчаткой и лопатами, кайлом и ломиком. Пятьдесят-шестьдесят шурфов на линии. Если линия намечает детальный, подробный
Что такое шурф? На карандашном эскизе — вертикальный колодец в разрезе, диаметр — один с четвертью метра. От вертикалей «колодца» в стороны — штриховка линиями и кружочками. Это условное обозначение выработки в толще наносных аллювиальных пород, то есть слежавшихся за тысячелетия глины, гальки,
[155]
валунов, сцементированных до металлического звона вечной мерзлотой... В тундре шурф — тот же колодец с воротом, с бадьей на нем. Глубина шурфа — когда десять, когда двадцать метров, но обязательно чтобы добраться до «целика» — до основного, не наносного скального ложа... Когда шурфовщик заглубился, пробился на первые 5—7 метров, ему легче: пурга сюда не достает, у мангалки можно руки обогреть, температура вечной мерзлоты всего-то минус семь. Ощущаете разницу? Наверху ветрище сечет кожу толченым стеклом, каленый мороз схватывает до сердца... Идут шурфовщики все вглубь. Отпалка (взрыв), спуск в бадейке, загрузка размельченной взрывом породы в ту же бадейку, подъем ее — воротком орудует напарник, он же оттаскивает вынутую породу, ссыпает бережно. Это — цикл. Цикл за циклом, шурф за шурфом, линия за линией через каждые 400 метров — и вот уже зима кончается, умчались пурги, стихли морозы. А металла все нет — ни в контрольных промывках (когда есть вода, из цикла берут на лоток «навесочку»), ни при полной промывке накопленных у шурфов гор вынутых за зиму грунтов. Нет металла!..
Отозвали в Певек на новую работу Дмитрия Павловича Асеева, инициатора и героя всех зимних передвижек. Эсаулов остается начальником участка и геологом. Лето разгорается над тундрами, есть вода, есть тепло, есть самолеты. Но нет золота! И следует к неизвестному пункту назначения пароход с оборудованием прииска— символ веры зампредсовнархоза Березина!
В июне проворчала в синих небесах «аннушка», села. Юрий Эсаулов ждал начальство не без трепета. Первый в жизни участок самостоятельной работы, невероятное напряжение всех сил бригады зимой и весной — и пусто! У поисковиков Владимира Петровича Полэ, у промывальщика Алексея Константиновича Власенко был металл, была «точка», а у него, Эсаулова, у промывальщика Александра Дементьева, хорошего специалиста,— нет!..
Начальство явилось не сразу. К «аннушке» подрулил вездеход, умчал их куда-то к дальним соседям. Весь день участок лихорадило, работали с «нервом», ссорились, кто-то кому-то припомнил вдруг телогрейку, прожженную во всю спину. Завелись, вот-вот на кулачки пойдут. Эсаулов пресек:
— Ну не стыдно?! Сейчас — начальство нагрянет, а вы — с фингалами. Хороши мы будем, металла нет, а фингалы налицо!
К обеду подъехали на вездеходе Николай Ильич Чемоданов, главный инженер Феликс Эмильевич Стружков и с ними Алексей Власенко — автор «точки». Эсаулов пригласил их пообедать.
— Хочется, и очень. Но сначала съездим на «точку». Алексей привел к заветному ручью быстро и точно, будто бывал
[156]
здесь вчера. Чемоданов, грузный, кряжистый, присел у старой заплывшей копанки. Посидел молча на корточках, окруженный, как колоколом, полами старого кожаного пальто, резко встал, буркнув:
— Давай, Алексей!..
Суровый Стружков растянул губы в гримасе улыбки:
— Покажи себя, Власенко!
И Власенко показал. Не прошло и десяти минут, как он, ловко орудуя штыковой лопатой солдатского образца и кайлом с укороченной ручкой, обновил копанку, выбросил холмик мелкого галечника с песком, набрал ендову и спустился с лотком к воде. Высокий, складный, с бородкой и усами испанского гранда, ясноглазый, он вошел в воду по щиколотку и стал промывать породу в лотке. Крупные кисти его рук с длинными пальцами скорее пианиста, чем рабочего-геолога, покраснели в ледяной воде. Сапоги-кирзачи, по-видимому, протекали. Но он работал, ничего не замечая, не отвлекаясь. Лоток размеренно-плавно покачивался в его руках, сплескивая с краев взмученную воду. Власенко не приседал, не гнулся в пояснице. Его мускулистая спина округлилась, он весь склонился над лотком, над водой и мурлыкал что-то мелодичное, без слов, Замер, всмотрелся, еще принабрал воды, покачал лоток в замедленном ритме — и в мурлыканье прослышались слова, по-украински смягченные:
— Выйды до мэнэ, мое сэрдэенько... выдь до мэнэ, моя Ганка,— и не домыв шлих, плавно, со вздохом выпрямился, протянул на длинных руках лоток Чемоданову.
И домывать не надо было, и так видно — в лотке металл.
Эсаулов, как завороженный, следил за работой Алексея. Он и в лоток-то не глянул, он видел мягкую, с детской лукавинкой улыбку промывальщика-аса.
— Вот, пожалуйста,— выдохнул Юрий, не скрывая досады,— у Власенко — опять есть! — Он досадовал не на Алексея, а на себя, на невезучесть свою — ведь не давался металл его бригадам!..
Стружков озирался, вскинув подбородок, загнав под тень козырька армейской фуражки острые глаза. На сухих втянутых щеках, на обостренных скулах двигались желваки. Он как бы жевал что-то вязкое, не размыкая губ. Усмехнулся, повернувшись к Чемоданову. Тот, все еще глядя в сторону, сказал лениво, растягивая слова, как бы продолжая немой разговор с главным инженером:
— Конечно, щетка. Естественный накопитель, вы совершенно правы, Феликс Эмильевич...— и, сверкнув глазами, широко улыбнулся,— но и Власенко каков, а? В прошлом году вышел на эту щеточку, как по нити Ариадны. Ну и нюх! Фартовый вы человек, Алеша!..
И сошла улыбка, будто растворилась. Крепкие щеки, крепкий взгляд под выгоревшими белесыми бровями.
[157]
— Поехали обедать. Покормите, Эсаулов?
Не пообедали... Вернувшись в бригаду, Чемоданов приказал показать планы работ. Он и Стружков, не заглядывая в бумаги, обстоятельно расспросили геолога. Заметив, что Эсаулов нервничает, растерян и ощетинился, готов защищать перед высоким начальством работу участка, начальники, переглянувшись, замолчали.
— Мы все делали верно! — чуть ли не выкрикнул Юрий и осекся, встретившись со спокойным, усмешливым взглядом Стружкова.
— Никто в этом не сомневается, Юрий Александрович. Успокойтесь.
Чемоданов добавил со всей серьезностью:
— Покормил бы. Весь день только обещаешь, хозяин...
Вечером «аннушка» взлетела, уплыла в солнечную ясность безоблачного неба, но развернулась, прошла по кругу над домишками аэродрома, над мачтой с вяло повисшим полосатым чулком «ветровика», над. линиями шурфов, затопленных летними водами, над вскинутой кудрявой головой Эсаулова. Черной хвостатой капелькой пронесся вымпел.
Записка была лаконична, как сам Чемоданов: «Продолжать поиск в заданных направлениях». Через месяц шурф на 166-й линии дал металл...
— На соседнем участке управлялась моя сокурсница, Ольга Сороченко. И у нее пошло! — Юрий Александрович выпрямился, улыбаясь, раскинул руки, развернув неширокие крутые плечи, обтянутые под пиджаком тренировочной курточкой. Потянулся к пачке «Беломора», поспешно закурил, прикрывая спичку ладонями, как на ветру. Глубоко затянулся и, откинувшись, выпустил к потолку молочную струю дыма.
— Легче стало?
— Что вы! Легче нам не стало. Техника оставалась той же, расстояния — те же. Лето пронеслось быстро, как рабочая неделя. Снова пришла зима, а с ней шурфы, линии. Изменились настроение и заработки у парней. Образовались у нас две бригады, соорудили мы десяток балков, промывалку, две энергопередвижки. Оборудовали склад под взрывчатку — обжились. Народу стало больше и, естественно, всякого... Хотя и далеко мы были от центров цивилизации, но питье попадало в балки регулярно и помногу. И не всегда усмотришь, взахлеб работая...
— И наступила зима шестьдесят третьего!..
— Вам не терпится узнать про металл? Но коли уж взялись вспоминать, так я раньше про людей вспомню, про быт. Ведь мы в те годы не только работали — да и про работу все известно: всё в отчетах, вот в этих улицах, домах и сооружениях. Работа вот она — ГОК в тундре, где до нас звучал только дуэт пурги да вол-
[158]
кои... Быт продиктовал в наших балках свои неписаные правила: каждый пьет сколько может — раз, выбирают женщины — это два... Что, напомнился Брет Гарт? Не удивительно, он был не глупым парнем и золотишников знал. Поймите правильно, сухой закон бывал в истории, но нарушался целой страной, да еще и с дикой преступностью. А в тундре, на отшибе, да с разной нашей братией, да в условиях, не приближенных к нормальным — так скажем! — первое правило определяло нормы поведения личности в рабочем коллективе. «Сколько можешь» — это не «сколько хочешь»: моги так, чтобы на смену как нежинский огурчик — свеженьким, крепеньким. «Выбирают женщины» — тоже не случайное правило. Мало среди нас было женщин, а мужики собрались «мохнатые» и разные... И еще у нас было правило, равное в быту п в работе: «Тундра посылает фарт один раз. Взялся — держи крепко!» Вот на 166-й линии один шурф дал — и с него, взявшись крепко, мы и размотали все дело! Пароход с приисковым хозяйством пришел на рейд Мыса Шмидта...
В декабре 1962 года было принято решение о создании прииска. Той зимой Юрий Эсаулов стал главным геологом партии, передал участок начальнику Калинину. Гнали детальные линии, уточняли запасы, оконтуривали месторождение. И эта зима была суровой, может быть, посуровей, чем прошлая. Не хватало топлива, бывало, волосы спящих в балке примерзали к вороту мехового кукуля. Простуды, чирьи, ревматизм — кто на них обращал внимание! Шло золото...
Шурфовщики при месячной норме проходки шурфов в 16—18 метров давали — до пятидесяти! Николай Седов, Геннадий Виноградов, Николай Тищенко — им «величальных» песен не пели, на руках не носили. Их товарищи называли «китами» — только и всего. Рабочие сутки разматывались стремительно, как трос с сорванного барабана лебедки под грузом. Не завезли снабженцы фонарей?— можно бы и побазарить, заартачиться. Попробуй, дескать, сам в шурфе, на глубине, да в темноте! Не базарили, работали со свечами! В бойлерных бочках оттаивали воду не для бани — для промывки песков... Не завезли снабженцы достаточно валенок, утепленных сапог? — все на равных — рабочие и геологи — зимовали в резиновых сапогах, пустив на портянки дорогие шерстяные рубахи. Ритм нарастал. Казалось бы, куда уж нарастать... Геологи определяли запасы, вели глазомерные топографические съемки для составления плоскостных планов месторождения — все в параллель, все с коллективом, все подчинились ритму удачи, фарту.
Едва отошли пурги, начали «вскрышу торфов» — взрывали площади, срывали покров тундры, ускоряя оттайку. Одновременна шло строительство прииска и жилого поселка при производственном комплексе. Мало балков? Жили в палатках с печками-бочка-
[159]
ми, с кривоколенными жестяными трубами. Со стыков труб капал на головы спящих вонючий деготь разного топлива... Построили первую школу: каркас обтянули брезентом, байкой-утеплителем, обшили толью. Один класс! — и повела этот класс первая на Полярном учительница Анна Петровна Решетнева. Она и сегодня преподает в новой многоэтажной школе Полярного. Из этого первого класса вышли коренные полярнинцы. Вот сын рабочего-взрывника Ваня Баранов — он сегодня работает на ГОКе. Родители на пенсию, уехали. А ему куда ехать? — он здесь сложился, он коренной!..
Обойти весь поселок Полярнинского ГОКа по периметру — много времени не займет, час-полтора от силы. Расположился он на невысоком взгорке над речушкой, а вокруг волны сопок, тоже невысоких, и тундра. С точки зрения эстетствующего любителя природных ландшафтов, здесь нечем порадовать глаз. Но и для не эстета следы деятельности золотодобытчиков неприглядны, угнетающи. Вскрытые торфа, на обычном языке — это сорванная до костей живая шкура тундры, перекопанные, перемытые квадратные километры вывернутых наизнанку грунтов. Это не гумус — питающий растения живой слой земли, такой тоненький и легко ранимый в полярных тундрах. Это пустая грунтовая масса, рыжевато-серая... В эти квадратные километры — их много! — вложен за десятилетия громадный людской труд, большие средства, отряды измочаленной, изработанной могучей техники—землеройной, транспортной, горной. Здесь взят металл, много металла. Странный продукт человеческого труда! Ни на лемех для землепашца не идет, ни на клинок солдатского меча не годится, ни высоковольтных проводов из него не тянут, ни нить накала для лампочки не вьют. Колечки, серьги, кулоны? — ну это же мелочи, бижутерия. Никчемный металл, но очень важно, чтобы его было много! Выкопанного, отмытого, очищенного от примесей и отлитого в ладненькие кирпичики, по весу точненькие до сотых долей миллиграмма. Валюта. Международный эквивалент ценности всего сущего— труда, хлеба, нефти, лекарств, оружия. Да, и оружия — тоже...
Владимир Ильич как-то высказался шутливо, что, дескать, при коммунизме из золота мы будем отливать унитазы... Раз Ленин сказал —так и будет. А пока, глядя на отработанные полигоны, не ужасайся, но радуйся — отсюда сняли металл, много металла!
...Не часто позволяет себе Юрий Александрович пройтись просто так, бесцельно. Иной раз и попеняет себе, что не умеет отдыхать как люди — погулять, подышать свежим воздухом. А ведь иные бегают — кто трусцой, кто в переменном ритме. Убегают люди от сидячести, от закисания крови. И ему бы так, ведь не первой молодости человек, как сказала бы мама. Но и без трусцы не жиреет, не обрюзг. Пусть главный геолог, почти кабинетный человек,
[160]
но геолог — пробежек-проходов хватает и по делу. Но вот всколыхнули былое беседы с заезжим человеком, накурился до горечи — и сорвался после рабочего дня ходить, смотреть, вспоминать. В этот пятачок — заплаточку на пестром ковре тундры — вложено двадцать лет жизни, а уж труда — немерено! А сколько исхожено! Вот ведь как природа распределила: стальной лемех плуга, кованый нож бульдозера, сложная резина на корде у автомобильных покрышек — все стирается о землю, а ноги человеческие сколько ходят, бегают, с каждым шагом вбивая в землю вес ходока, да и груза на спине,— и все ничего, не сбиваются, не стачиваются...
Не дешево обошелся этот пятачок. Сколько здоровья и жизней в него вложено! Да, погибали люди — кто от надрыва, кто от случая, а кто и по глупости. Нет-нет, да вспомнишь...
Промывальщик Саша Дементьев был парнем на загляденье: рослый, волосы пушистые с рыжинкой, встанет, бывало, в дверном проеме балка — солнце за спиной, а над головой будто венчик огненный! Предан был делу, в отпуска уезжал неохотно, приезжал торопливо, все всматривался — что без него успели наворотить? Веселый, песни знал душевные, Есенина пел под гитару — сам придумывал мотивы... Погиб Александр Дементьев—угорел в балке, крепко спал, намотавшись с лотком... Эдик Смагоржевский, тогда же погиб. Было это в зиму шестьдесят третьего — самый разгар работы. Уматывались люди — заснут, так хоть из пушек стреляй. Только привычный будильник-хрипун и мог разбудить, но будильник-то ставили на час жизни, а не смерти. Не разбудил...
Костров приехал по договору. «Аннушка» доставила в первый погожий день после долгой февральской пурги. Явился в конторку—щеголь в невиданной куртке, в вязаной шапочке с помпоном — под потолок ростом, в плечах широкий, в бедрах узкий — ну, треугольник! И румянец во всю щеку. И сразу с вопросом: «Мне письма нет?»—«Какое письмо, вы ж только прилетели!»— «А я из Магадана маме телеграмму отбил сразу же, как только узнал адрес, куда направят». Оказалось, земляк в какой-то мере: из-под Воронежа, из села Ново-Животного. Есть такое знаменитое место, там в конце прошлого века жила у помещика Веневитинова в боннах — воспитательницей при барчуках— Лилиан Войнич, потом ,она написала роман «Овод». Костров учился в университете, но. так получилось — отчислили его, заядлого спортсмена-лыжни-ка, кандидата в мастера спорта, за академические задолженности и прогулы. Парень не растерялся, завербовался на Чукотку, надеялся здесь самостоятельно поучиться и потренироваться вволю... Поговорили душевно, Эсаулов принял парня, но строго предупредил—учебой и лыжами заниматься в свое время, за счет товарищей не выгадывать. И про тундру предупредил, времени не по-
[161]
жалел, объясняя ее коварный характер — про кочкарники, про наледи, про пургу и про то, чтобы далеко не заходил — дымы над балками всегда держал в поле видимости. «Вы наставляете меня как недоросля, а я ведь стайер, ходок на дальние дистанции, и почти мастер спорта!» А сам Эсаулов выше первого разряда в спорте не поднимался и поверил в мастера, чарующее это слово для спортсмена. Да-и-не мог он знать, что Костров, едва сбросив вещички в балке, наладится в дальнюю проходку. А если бы и знал? Ведь соседи по балку предостерегали парня... Но Костров стал на лыжи — таких здесь и не видели, импортные, стремительные! — натянул шапчонку на уши, улыбнулся — и умчался в снежную спокойную белизну. А часа через два обрушилась на тундру пурга. Сначала — густоснежная, облепляющая, а еще час спустя завыла, загудела, сбросила теплый снег и засекла мелкой крупой — ни дышать, ни глаз раскрыть. И мороз пал — не очень-то сильный, под тридцать, но с таким ветром, да с наждачной льдистой сечкой — большего и не надо... Искали парня. В пургу искали— с ракетами, с фонарями. И после пурги искали — с работ снялись, цепями ходили по сопкам, по дальним кочкарникам... Письма пришли Кострову, и потом шли — до мая. В мае нашли все, что от Кострова осталось. Письмо матери писали сообща, слова нашли, но что матери все те слова, если между ними было одно...
С дальней сопки огляделся Эсаулов окрест, вздохнул со всхлипом, торопливо закурил. От первых затяжек закружилась голова. Присел привычно — одну ногу под себя, вторую вытянув и расслабив. В памяти, как на экране немого кино, прошли лица товарищей — тех, с кем начинал, кого застал, приехав, уже заматерелыми ветеранами. Разные все лица, но есть в них общее —все меченные тундрой. Кого темными пятнами морозных ожогов пометила она, кого шрамами ранних морщин, кого — во весь лик — бурой краснотой продубленности. Такие лица в романтических книгах писатели называют обветренными... И еще одно общее в этих лицах — усмешливость, доброта. Ничего соколиного, героического, а ведь многие прошли через войну и через другие испытания, способные поломать, размять в жижу. Этих — не поломало. Были они сильными, но не спортом нагоняли они могучие мышцы — подков не гнули, кочергу бантом не завязывали — но прочными были. И не умели хитрить, приспосабливаться. Но ведь время показало, что именно они, люди «арктического призыва» пяти-десятых-шестидесятых годов почти всё здесь создали, построили и обжили, начав с колышков, с палаток и балков. Не имели бешеных денег, получали пайки, одежду и возможность работать взахлеб, с «нулевого цикла». Что же руководило этими людьми, что увело их из обжитых мест на суровые севера? Эсаулов и раньше
[162]
пытался разобраться в этой психологической задаче, копался в себе, разговаривал с товарищами. После победы всей стране нужны были работящие, умелые, сильные люди, но эти выбрали себе Чукотку. Вся страна залечивала горькие раны войны, особенно в западных районах, там, где прогрохотали по городам и весям, по людским жилищам и судьбам стальные траки фронтов. И люди, не сняв солдатских гимнастерок, ринулись в труд, как в бой. Настрадавшиеся, наголодавшиеся, они с рвением восстанавливали довоенный уровень бытия. Не тогда ли зародился и возрос в среде душевно хилых приспособленцев гнилостный микроб накопительства, вещизма, блата и хитромудрых связей под девизом «ты — мне, я — тебе»?..
Юрий Александрович сплюнул загорчивший окурок, торопливо разжег новую папиросу. Да, так оно и было, достаточно вспомнить себя, калеку-отца — «крылатого человека» и его размышления вслух. Вспомнились беседы с друзьями-товарищами: «говорения> разгорались тогда, когда начинал коптить фитиль «летучей мыши», когда под вой пурги за тонкими стенками балка выпивали чайники дегтярно-горького чая. У каждого была царапина в душе, а у многих незаживающие раны — следы столкновений с теми, кто и в войну, и в мирное время подминал под себя людей, потрясенных общенародным горем. Все искали объяснения для самих себя — почему они здесь, на северах, вкалывают, себя не щадя? Вывод пришел сам, до афористичности четкий: они — люди, сложившиеся в экстремальных условиях войны и послевоенного лихолетья, «десантировались» в экстремальность Чукотки, чтобы сохраниться в привычной за годы войны трудной обстановке от заразы мещанства, возрождавшегося в то время на унавоженной почве нехваток, недостатков и рвачества... Выходит, ушли в сторону, спасовали, подались на севера по пути «наименьшего сопротивления»? Да, так, если забыть, куда они заехали, если забыть, что проработали они здесь по многу лет, не учитываемых уже никакими добавочными коэффициентами. Да и те, кто, вернувшись под старость в родные места, к вишневым садочкам и пирамидальным тополям юга — многие! — промаявшись, вновь снимались и, как вольные птицы, устремлялись на севера, к родным гнездовьям в тундрах...— И у самого было,— улыбается Эсаулов.—Приехали как-то в отпуск со Светланой Петровной — на юг, к морю, к помидорам сахаристым, к черешне, к молодому вину. Встретился с местными коллегами, разговорились, оказалось, нужен здесь опытный геолог. Только согласись, а уж парни сами переговорят с руководством, выбьют место «на вырост», жилье...
Да, было. Поговорили с женой наедине, прогуляли вдвоем всю лунную ночь по теплу и под шум прибоя, помечтали... Договорил-
[163]
ся с коллегами, что даст окончательный ответ в конце отпуска — и дал бы! Но выяснилось, что коллеги будут хлопотать, кого-то просить, делать встречные услуги... И снова была лунная ночь, и гуляли со Светланой Петровной и разговаривали, как при первых встречах. Она, полярнинская учительница, вдруг вспомнила какого-то Андрюшу из своего класса — «Одаренный математик!», какую-то Олечку — «Врожденные лингвистические способности, английское произношение — безупречное!» А ему вспомнились планы по поисковой разведке, «загашники» замыслов, перспективы создания новой экспедиции, отпочкование от Чаунской — на мысе Шмидта...
Вернулись Эсауловы на Чукотку.
Вечером вновь мы встречаемся с Юрием Александровичем, беседуем до полуночи.
— Я понимаю вас, первопроходство — незабываемо в биографии специалиста.
— Первопроходство? Знаете, я — разведчик. Большой металл разведали мы — в этом наше первопроходство. Но до нас, разведчиков, здесь прошли поисковики. Металл, его сигнал «Я есть!» засекли поисковики. Владимир Петрович Полэ — отличный геолог, Алеша Власенко — великий промывальщик. Наши с Ольгой Сороченко участки — на их листе карты. А до поисковиков на этих территориях работали съемщики, в частности замечательный региональщик Владимир Георгиевич Дитмар. Наши отчеты — разведчиков и поисковиков — начинаются с его имени и деяний. Это мы-то первопроходцы — в шестидесятых? Мы с самолетами, вездеходами, с рацией — пусть «эрэсбушка» — слабачка, но ведь была у нас постоянная связь с экспедицией!.. И Мика Асеев, зубы съевший на северах, с нами был, и в любую сторону, что ни сотня километров, то совхоз, то бригада оленеводов, готовых всегда подоспеть на помощь!.. Нет, дорогой товарищ, в первопроходстве — в чистоте понятия этого слова — нас «обвинить» трудно. Первоосвоители мы — это точнее. А первопроходцем здесь был Дитмар. В тысяча девятьсот тридцать четвертом году!..
