Посвящаю жене, другу, геологу-ветерану.
Апрельский Ленинград продували сквозные ветры. Строгие параллели проспектов и улиц в эти дни покрывались нежной дымкой свежей зелени, еще только проклюнувшей шоколадную кожуру почек. Ветры были то пронзительно холодными, то теплели от солнышка, прорывающего низкие летучие облака над позолотой шпилей и куполов, и тогда оживали под его порывами полотнища флагов и предмайских транспарантов.
На Дворцовой площади репетировал праздничную программу сводный оркестр военных моряков. Над черными строгими квадратами их строя вспыхивали слепящие блики солнечных зайчиков, отражаясь в полированном металле духовых инструментов.
На улицах людно, автобусы, троллейбусы переполнены, такси нарасхват. Предмайский Ленинград заполнили гости города...
Той весной я впервые приехал в Ленинград. Уж так случилось, что, изъездив всю страну вдоль и поперек, побывав за границей, мне все не доводилось повидать этот город. Он был знаком по фильмам, по книгам, по рассказам друзей-ленинградцев. Но вот я на его улицах и волнуюсь, как будто приехал, возвратись из дальних странствий, в город очень давнего детства.
Набережная Невы. Причалы речных судов, прогулочных теплоходов, чуть дальше видны ажурные высотные стрелы портальных кранов, борт к борту, по три-четыре в ряд, выстроились массивные суда класса «река — море». Нева широкая, величественная, но не парадная, как на знакомой с детства коробке довоенных папирос «Северная Пальмира»,— она могучая и спокойная, как морской залив, как ветеран-моряк на штурвальной вахте.
Васильевский остров.
Средний проспект. Вот оно — слева по ходу серое солидное здание не новой архитектуры, не вчерашней постройки. На фрон-
[3]
тоне — орден Трудового Красного Знамени и литая доска со строками строго академического шрифта. Окна верхнего этажа вытянуты ввысь. Там, за высокими окнами, известнейший в стране и в мире геологический музей, там, под стеклами витрин, покоятся образцы минералов и горных пород, хранимые из поколения в поколение, пополняемые из года в год. В этом доме мне предстоят встречи с людьми, имена которых впечатались в память с пожелтевших страниц давних отчетов, с титульных листов институтских «Трудов», ставших основой современной геологии. Но эти встречи будут потом, не сегодня, а сейчас — вперед по проспекту, до Шкиперного и налево — на улицу Наличную.
Здешние улицы носят особые названия, насыщенные историей и ветром дальних морей. Гаванская, Шкиперский проток...
Улица Наличная. Застройка послевоенная, периода борьбы с архитектурными излишествами. Но почему волнуюсь, как перед колоннадой Эрмитажа, как при приближении к поклонным местам?
Во двор и налево. Подъезд такой, как тысячи других в Ленинграде, Москве, Магадане... Все типовое — вход, лестницы, мерная кратность ступеней. Второй этаж. Дверь обита темным дерматином, имитирующим тисненую кожу. Потемневшая латунная табличка с гравировкой.
Всего-то второй этаж, а дыхание занялось, как после долгого бега...
Дорога к этой двери началась давно и очень далеко от этого порога. Как многие дороги, эта сплеталась из тропинок, неясных замыслов, проторялась в поисках и встречах, спрямлялась и вымащивалась возрастающей увлеченностью. Все было — пурги и долгие сидения в аэропортах, встречи с удивительными людьми и удивляющими событиями. На вехах этой дороги и складывалась осознанно-необходимая потребность узнать тайну, приобщиться — пусть со стороны! — к ее первоносителям, к тем, кто был с ними рядом, делил кров и хлеб.
Помню, стоял конец сентября. В Певеке как-то враз похолодало, по утрам над сизой водой акватории порта струились под порывами южака дымчатые испарения, похожие на поземку. От острова Айон и с мыса Шелагского к порту подступали молодые льды. Кончалась навигация. На рейде выстраивались в колонну возвратного каравана дальневосточные суда, ждали ледоколы. У причалов оставалась оранжевая громадина — «Оха», над ней носились поздние чайки, монотонно кланялись трюмам аистиные шеи портальных кранов.
Тот день выдался пасмурным, темнело рано — приближалась
[4]
долгая полярная ночь. В читальном зале Чаунской геологоразведочной экспедиции с самого утра зажигали лампы дневного света, их неживая сиреневость гасила разноцветье геологических карт, завешивающих стены. Как я в них ни вглядывался, они были для меня немыми, я не понимал их «языка».
Мне выдали в Геофонде первый том «Истории экспедиции».. Первая страница начиналась со взятой в кавычки цитаты:
«Район, прилегающий к Чаунской губе, принадлежит к наименее изученным в Чукотском национальном округе. Он был до последнего времени в стороне от всяких путей — древняя сухопутная до-рога проходила южней, от Колымы через один из Анюев в Марково на реке Анадырь, а морские суда обычно миновали мелководную Чаунскую губу, проходя к северу от острова Айона».Ниже цитаты пояснение:
«Геологический очерк Чукотского национального округа. Арктический научный институт Главного управления Северного морского пути. Ленинград. 1938 год. С. В. Обручев».Я не профессионал-геолог и тогда еще не знал другого Обручева, кроме автора полюбившихся в детстве научно-фантастических романов «Плутония» и «Земля Санникова». Конечно же, мне подумалось, что это именно он путешествовал здесь в тридцатые годы. И вот откуда произошла арктическая тема его романов!..
Читаю дальше:
«...на основании находки касситерита в образцах коллекции С. В. Обручева, собранной им на западном склоне горы Певек... началось систематическое изучение Чаун-Чукотского района экспедициями ВАИ ГУСМП *».Так вот кто начал здесь всё — и «оловянную Чукотку», и позже «золотую Чукотку» — Обручев!
Бегу к хранительнице Геофонда.
— Скажите, пожалуйста, здесь цитируется тот самый Обручев?
— Да-да, тот самый! Автор десятков книг, статей и...
— И романов «Плутония», «Земля Санникова»?!
— Не-е-ет, те романы написал академик Владимир Афанасьевич Обручев, а нашу «Историю» закладывал его сын, академик Сергей Владимирович, геолог и путешественник, автор книг «По горам и тундрам Чукотки», «В неизведанные края» и многих других. Хотите посмотреть его отчеты?
Обычная конторская книга типа амбарной. Потертая наклейка, на ней надписи, сделанные старательным почерком ученика-отличника:
«Сергей Владимирович Обручев. Геологический орографический очерк. Отчет о работе 1934—/555 годов. Район Чаунской губы». Справа, вверху наклейки, вылинявшая чернильная печать: «Отчет номер один».
{*}ВАИ ГУСМП — Всесоюзный Арктический институт Главного управления Северного морского пути.
[5]
С материалами из Геофонда можно работать только в читальном зале экспедиции и только в рабочее время. Как трудно было отрываться от чтения на час обеденного перерыва, в конце дня — до следующего утра! День за днем прочитывал страницы, густо запечатанные поблекшими машинописными строками. Читал залпом, потом возвращался к началу главы, перечитывал, стараясь представить себе события, окружающую обстановку, лица людей, логику их поступков. Когда позже довелось прочитать книгу Сергея Владимировича «По горам и тундрам Чукотки» — литературное произведение, построенное на фактическом материале, изложенном в этом «Отчете»,— волнение, которое возникло при чтении «Отчета» из Певекского Геофонда, оказалось более глубоким и памятным. А ведь это специальный исследовательский документ, написанный сухим языком фактов и перегруженный профессиональными терминами, не поддающимися разумению не геолога!
В «Отчете» было четыреста пятьдесят пять пронумерованных страниц. И за каждой из них чувствовались часы, дни и недели напряженного труда, совершаемого горсткой людей. Пытаясь воссоздать в воображении их быт и работу, я каждый раз запинался о «поправку на время»: в воображении я то и дело прибегал то к помощи вертолета, то портативной и дальнодействующей радиостанции, то к взаимодействию с оленеводческими бригадами чукотских совхозов... Тогда, в начале тридцатых годов, всего этого настолько еще не было, что даже представить себе трудно, почти невозможно!
Вслед за «Отчетом номер один» я ознакомился с отчетами других геологов-первопроходцев, и они тоже поразили воображение, но та амбарная книга, те четыреста пятьдесят пять страниц героики, мужества, верности профессиональному и гражданскому долгу, образ самого Сергея Владимировича остался в памяти первым! С него началась дорога к порогу ленинградского дома на улице Наличной...
Звонок. Дверь отворилась.
— Здравствуйте! Проходите. Я — Мария Львовна.
Не знаю, как удалось хозяйке этой квартиры так обиходить кабинет, что в нем все время чувствуется присутствие хозяина, казалось, вышедшего только на часок. В сравнительно небольшой комнате уютно, здесь соседствуют книги и вещи двух ученых. Книг очень много — они не умещаются на высоченных стеллажах, громоздятся на подоконнике, на тумбочках, на углах письменного стола. Стол невелик, старинной ручной работы, под зеленым деловым сукном.
— Садитесь сюда, вам будет удобно записывать.
— Но здесь сидел он!
— И очень прилично литераторствовал, не так ли?
[6]
Сажусь на его стул, к его письменному столу. Мария Львовна рассказывает, отвечая на мои вопросы, я записываю, но невольно отвлекаюсь. Казалось бы, нет ничего лишнего ни в этой комнате, ни на столе — все нужное, все хозяину кабинета памятное. Каждая вещь — со значением!
— После окончания университета,— продолжала Мария Львовна,— в 1914-м, как он мне рассказывал, были годы колебаний, сомнений — геолог ли он?.. Увлекался в те годы — и всю жизнь — театром, литературой. Разбросанность? Нет, уж очень многое имел Сергей Владимирович в «подвале», как он выражался,— и по наследству, от воспитания в хорошей семье, и от влияния окружения. Был всегда жадно пытливым, с юности обладал громадным интеллектом и постоянно работал, без пауз на развлечения, на отдых. Вот как эти часы, перешедшие к нему от отца. Им больше ста лет, а они трудятся неустанно и точно!..
Три года аспирантуры у академика Павлова. Защитился Сергей Владимирович в 1917 году...
На столе — солидный кожаный блокнот с металлической полированной доской, на ней гравированные надписи и рисунки.
«Год 1924. Декабрь. Сотрудники Горного журнала — дорогому Сергею Владимировичу Обручеву. Москва». Изящный гравированный рисунок: перекрещенные геологические молотки, выпуск чугуна из старинной домницы... На столе саксонский фарфоровый чернильный прибор, кобальт с золотом, чернильница и песочница. И тут же модная в тридцатые годы паркеровская ручка, массивная, темная и с трещиной на колпачке, умело перехваченной медным кольцом.
— Сергей Владимирович очень любил эту ручку, а окольцевал ее, когда треснул колпачок, Алексей Георгиевич Перетолчин, постоянный спутник, незаменимый помощник, умелец и верный друг мужа. Перетолчин был хозяином! Иркутянин, коренной сибиряк, очень собранный и спокойный, он никогда ни о чем не забывал... Списки экспедиционного имущества готовил сам Сергей Владимирович, все скрупулезно учитывал. Но вот получал, добивался удовлетворения нужд экспедиции по всему списку Перетолчин. И сохранял во всех превратностях пути и обеспечивал группу в походе — он. За ним Сергей Владимирович и его товарищи были как за каменной стеной! Бесценный человек. Уж кто-кто, а мы, геологи-экспедиционники, знаем, как зависит успех работы в поле от рачительного хозяина!..
Мария Львовна окончила геологический факультет Ленинградского университета в 1930 году. Ее отец, Лев Яковлевич Лурье, первый красный директор издательства «Просвещение», был племянником матери Сергея Владимировича — Елизаветы Исааковны Обручевой, урожденной Лурье.
[7]
— В первые месяцы войны меня направили на работу в Сибирь. Мама и отец оставались в Ленинграде, и оба погибли в блокаду. Я проработала в геологии сорок пять лет. Ох, не часто в моих экспедициях случался человек, подобный Алексею Георгиевичу!
Бронзовый будда на столе — это вещица Владимира Афанасьевича. И срез мамонтового бивня, и старинный барометр-анероид в шестиугольной массивной доске черного дерева — тоже его. Книги и вещи этих двух людей неразделимы так же, как были неразделимы их профессиональные интересы и устремления. Отец и сын — оба были геологами, путешественниками-первопроходцами, учеными. И оба тяготели к Сибири, к Крайнему Северо-Востоку, к Арктике. Вот что писал Сергей Владимирович в предисловии к книге «По горам и тундрам Чукотки»:
«Заинтересовавшись геологическим строением почти неисследованной, малонаселенной области между Леной и Беринговым проливом, я поставил себе задачу — изучить в общих чертах рельеф и геологическое строение этой обширной территории площадью до 3000000 квадратных километров. Эта задача, конечно, была сложна и трудна, так как в то время северо-восток Азии представлял настоящее белое пятно».Строки из предисловия к книге
«В неведомые края»: «...я рассказываю о своих больших экспедициях 1926—1927 и 1929 — 1930 годов на северо-восток Союза, в бассейны рек Индигирки и Колымы. Эта обширная область в то время была почти не изучена и представляла одно из самых больших «белых пятен» на земном шаре. Мне выпало на долю изучить геологическое строение этой страны, установить истинное направление хребтов и рек и открыть огромный хребет Черского».Обратите внимание на хронологию: экспедиция в верховья бассейнов рек Индигирки и Колымы— 1926—1927 и 1929—1930 годы, «Летная экспедиция» на Чукотку—1932—1933 годы, экспедиция в Чаунский район Чукотки («Отчет номер один») — 1934—1935 годы... Вот он, уплотненный график исследований. И каких!..
«...Задачи и состав экспедиции. Наши задачи: съемка участка в 40 тысяч квадратных километров вокруг Чаунской губы. Предположительно, весной 1935 года перейти на оленях в верховья Большого Анюя и летом исследовать эту реку... С. Обручев — геолог и начальник экспедиции, А. Ковтун — геодезист, А. Денисов, А. Курицын, Э. Яцыно—мотористы и водители аэросаней, А. Перетолчин — промывальщик, В. Егоров — завхоз. Двое аэросаней типа ЦАГИ, подвесной лодочный мотор «Искра» в 12 сил, морская открытая шлюпка-«шестерка». Ход работ: ...из Владивостока вышли на пароходе «Смоленск» 7 июня 1934 года, прибыли в Чаунскую губу в с. Певек 12 августа. Льдов было чрезвычайно мало».[8]
...На следующий день после встречи с Марией Львовной, по ее рекомендации, я созвонился с доктором геолого-минералогических наук, старейшим работником ВСЕГЕИ Александром Петровичем Никольским. Оказалось, он близкий сосед Обручевых, живет на той же улице Наличной.
Всё же геологи старой школы — люди особого склада. Я знал, что Александру Петровичу семьдесят пять лет, знал, что он продолжает работать в институте и даже ходит в маршруты. Стало быть, он не представлялся мне дряхлым стариком. Но открыл мне дверь молодцеватый высокий человек, поджарый, спортивного телосложения. Крупное смуглое лицо, веселые глаза, темные волосы, едва тронутые сединой. Быстро, но без суеты Александр Петрович накрыл салфеткой угол рабочего стола, подал кофе, сухарики. В его огромных ладонях фарфоровые чашечки казались хрупкими игрушками. Этот доктор наук очень был похож на лодочника-рыбаря из днепровских понизовых плавней, было в нем нечто от украинца, даже в его баритоне проскальзывали смягчения украинского акцента. Оказалось, что он родом из села Незнановки Тамбовской области, абсолютно русский человек. Но я не удержался и спросил об украинизмах в его речи. Он усмехнулся, хитровато глянул поверх кофейной чашки.
— Ишь, заметил! А я так не замечаю за собой... На Тамбовщине, как и у соседей — в Воронежской и Липецкой областях, густо жили переселенцы-украинцы, с конца прошлого века занявшие пустующие земли «на отрубах». И в нашей Незнановке жили. Вот, с хлопцами учился в школе, с ними парубкував, жартував... Хм, как давно это было, какие годы потом прошли, а осталась памятка!
Александр Петрович поступил на геологический факультет Ленинградского университета осенью 1928 года.
— Памятная была осень! Мы встречали ледокол «Красин», спасший аэронавтов итальянского дирижабля во главе с Нобиле. Я тогда пробрался в первые ряды, хорошо рассмотрел на капитанском мостике самого Рудольфа Лазаревича Самойловича...
Учился очень рьяно. На третьем курсе нас «раскассировали»: геологический факультет из университета передали в Ленинградский горный институт. Ездил на практику, повезло, как говорится, — открыл на Алтае вольфрамовое месторождение, на нем рудник «Уба-Редмет» проработал четверть века!..
Но вернемся к теме нашего разговора. Так вот, наш главный организатор профессор Борис Никандрович Артемьев был признанным «главным оловянщиком» в стране и создавал свою школу. После специального правительственного совещания в Москве, нацелившего геологов на поиски олова, Артемьев предложил Управлению Главсевморпути отправить съемочно-поисковые группы на восток Чукотского полуострова. С этой задачей направлялась
[9]
в район Чаунской губы хорошо снаряженная экспедиция Сергея Владимировича Обручева, на север Чукотки — экспедиция Владимира Георгиевича Дитмара, на восток — сам Артемьев и с ним я... Так, в конце мая 1934 года все эти экспедиции собрались во Владивостоке, откуда должны были быть доставлены на судне Дальневосточного пароходства к исходным точкам исследований...
Александр Петрович перелистывал старую «Полевую книжку», что-то бегло читал про себя, улыбался, хмурился.
— Да, все это дела давно минувших дней,— продолжал он.— Получил я в вотчину район, прилегающий к селению Лаврентия в Мечигменской губе. Миша, то бишь Михаил Израильевич Рабкин, — район села Уэлен. Сам профессор Артемьев высадился в Лаврентия, проводив напутствиями Андрианова в бухту Провидения... Но Артемьев побыл с нами недолго: недельки через две-три он воспользовался судовой оказией и отбыл во Владивосток, а там через столицу — на Памир, искать олово.
Высаживались мы в самом конце июля. «Смоленск» ушел через Берингов пролив дальше в Чукотское море, в бассейн Северного Ледовитого океана... Так уж получилось, что Миша Рабкин высадился с нами в Лаврентия: оказалось, мы могли образовать только одну стационарную базу. Под нее нам в строениях Лаврентьевской культбазы предоставили больничку. Она пустовала, имела три комнатки и вместительные пристройки... То, что снаряжения и запасов продовольствия для второй базы у нас нет, выяснилось еще при разгрузке «Смоленска». Вывозили мы имущество судовыми шлюпками, у всех на глазах. Но вслух выразил свое отношение к нашим запасам только один Обручев. Он прямо сказал Артемьеву, что для двух баз мы бедноваты. В своей мягкой манере, без упреков — упаси бог! — но сказал...
В ближайшие дни Рабкин ушел с проводниками к Уэлену. Найти людей, надежных каюров-проводников, помог местный торговый агент (так он представился, встретив нас первым на берегу) Магомед Добриев. Бесценным оказался человеком этот удивительный ингуш, когда-то абрек-разбойник, скрывшийся с братьями от царских ищеек сначала в сопредельной Турции, потом они возвращались в Россию и на Кавказ через... Америку, Аляску и Чукотку. Но здесь братья застряли, сотрудничали с американскими купцами, выдержали конкуренцию с местными агентами купца Свенсона и осели. Магомед прилично говорил по-эскимосски, чукотски, английски и по-русски, пользовался в прибрежных селениях авторитетом. Но он нас сразу огорчил, сказав, что лошадей, которых мы рассчитывали арендовать у местных властей, здесь нет. Магомед объяснил, что передвигаться летом мы можем только на вельботах и будем привязаны к берегам, а в глубь полуострова сможем выйти только зимой на собаках.
[10]
Мы стали обживаться. Помню, с мыса Сердце-Камень прибыл на вельботе удивительный абориген здешних мест, швед по национальности и космополит по образу жизни, мистер Вол. Он был безруким, оторвало ему руки взрывом, когда он хотел разорвать на корм собакам замороженную тушу кита... У мистера Вола была памятная книга для посетителей его жилища, в ней сделаны десятки интересных записей. Среди них особенно запомнилась одна, оставленная путешествующим поэтом Ильей Сельвинским, что-то вроде: «Проезжая по Чукотке, я устал как вол. Быть бы мне тогда в чахотке, если бы не мистер Вол...»
Жил он одиноко, трех своих дочерей, рожденных эскимоской, знавших русский, чукотский, английский, шведский и эскимосский языки, выдал замуж за наших моряков...
И вот мы начали работать. Собрали Мечигменскую партию— семь человек, из них трое ИТР — я, топограф и прораб. Всё взяли на себя и вышли в поле. Масштаб — один к миллиону. В день выхода сорвался буран, по-тамошнему пурга. Это было 12 августа...
Из отчета С. В. Обручева«...прибыли в Чаунскую губу в с. Певек 12 августа. Льдов было чрезвычайно мало. По дороге сбрасывали грузы. 17 августа, после выгрузки спецснаряжения, вышли на своей шлюпке с подвесным мотором на восток, для обследования берега восточней мыса Шелагского. Высаживались дважды: у устья реки Канильхвеем и Куйвивеем и в глубь страны до водораздела».Что за этими строками отчета?
Найдите на карте устье реки Колымы, древние поселки Среднеколымск, Колымское, Нижнеколымск, современные — Черский, Михалкино, Амбарчик... Передвиньте указку на 400 километров к востоку. Вот она, Чаунская губа, город и порт Певек. Теперь сделайте поправку на время, но не на поясное (разница во времени с Москвой плюс 9 часов), а на историческое. Вспомните, что Сергей Владимирович Обручев и его товарищи оставили борт парохода «Смоленск» 12 августа 1934 года — тому назад полвека! Что знали современники об арктических берегах страны вообще и о Чаунской губе, о селении Певек в частности? Очень мало. Даже ученые — географы и историки.
Из отчета С. В. Обручева«Опись берегов к востоку от Колымы до Колючинской губы удалась и Врангелю (1820—1824 гг.)... Летом 1822 года спутник-Врангеля, мичман Матюшкин, исследовавший в 1821 году реки Малый и Большой Анюи, совершил поезку к Чаунской губе — из Нижне-Колымска до М. Анюя, через р. Погынден на устье Б. Ба-[11]
ранихи (р. Раучуван) и далее на восток берегом моря...»Лишь краткость раздела «История исследований» не позволила Сергею Владимировичу, знатоку русской литературы, поэзии Пушкина и Лермонтова, рассказать подробно о человеке, путь которого к Чаунской губе он отметил только маршрутом. В историческом повествовании Б. Вадецкого «Федор Матюшкин», материалы которого были хорошо известны Обручеву, есть знаменательный эпизод. Во время одной из последних встреч с Матюшкиным, товарищем лицейских лет, Александр Сергеевич Пушкин с дружеской завистью спросил: «На Севере, слыхал я, какая-то земля твоим именем названа? Ты свое сделал, ты достиг или почти достиг того, что хотел...» Пять с половиной десятилетий отдал русскому флоту Федор Федорович. Два кругосветных путешествия на шлюпах «Камчатка» и «Кроткий», боевые сражения и мирная работа адмирала Матюшкина в морском министерстве и в сенате. И «звездный час» его юности — участие в четырехлетнем исследовании Колымы и Чукотки вместе с Фердинандом Петровичем Врангелем.
Весной 1821 года Матюшкин вместе со штурманом Козьминым и проводниками направился на собаках из базы экспедиции в Нижнеколымске на восток. Забравшись к восходу от мыса Шелагского и убедившись, что, вопреки заверениям английского адмирала Борнея — спутника капитана Кука, здесь нет перешейка, соединяющего Азию с Америкой, он повернул по восточному берегу Чаунской губы и 8 марта 1821 года завершил объезд полуострова, ныне называющегося Певекским. «Находились мы,— писал в журнале Ф. П. Врангель,— на расстоянии четыре с половиной версты, почти на параллели мыса, довольно тупым углом вдающегося в море и образующего небольшой залив; мыс сей назвал я по имени Матюшкина. Он замечателен по высокой, лежащей на нем горе, называемой чукчами Раутан...»
Теперь мы можем поправить Фердинанда Петровича. Он ошибся, не поняв своих проводников. Раутан — чукотское название двух островов, лежащих чуть севернее мыса Матюшкина. Гору же на мысе чукчи называли Вальквэнмээм — «Воронья скала».
Федор Матюшкин мечтал о море с детства. О его морских мечтаниях знали товарищи по лицею, знал Пушкин. И директор Царскосельского лицея Энгельгардт знал, он-то и способствовал юному мечтателю попасть на отправляющийся в кругосветное плавание к берегам Русской Америки военный шлюп «Камчатка». Им командовал известный русский мореплаватель В. М. Головнин. И прошел Матюшкин путь от гардемарина до адмирала.
Александр Сергеевич Пушкин писал своему другу:
...С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя.[12]
И с той поры в морях твоя дорога
О, волн и бурь любимое дитя!В то время как Врангель побывал на мысе и нарек его именем Матюшкина, сам Федор Федорович на двух нартах в сопровождении казака, якута-переводчика и английского путешественника Конкрена добрался до острога Островного, попал на ярмарку. Там Матюшкин одарил табаком чукотских старшин, и один из них, названный в записях Валеткой, «на снегу палкой начертил берег Чаунбухты, сделал мысы Раутан и Шелагский, продолжил потом берег прямо на восток, означив несколько рек, и к востоку — северо-востоку от Шелагского мыса нарисовал большой остров, который, по его словам, горист, обитаем и должен быть велик». Так Матюшкиным были получены первые достоверные сведения об острове Врангеля. Это было 3 ноября 1822 года, за 27 лет до его открытия американским китобоем Т. Лонгом.
При разгрузке «Смоленска», когда имущество и снаряжение экспедиции перегружалось с борта парохода в шлюпки, а со шлюпок — на береговую отмель и дальше, к месту обустройства базы и жилого дома, Обручев вместе со всеми таскал на спине ящики и мешки, проявляя недюжинную физическую силу и умелую хватку завзятого грузчика. Вместе с геологами работали на разгрузке парохода служащие полярной станции, которую в то время сооружали на мысе Шелагском. Начальник станции, коренастый крепыш-атлет, то поднимался на борт к капитану и суперкарго, то деловито прохаживался по отмели, отмечая в блокноте «места» — ящики с оборудованием, нумерованные бревна сруба для дома и служб, то на моторке уезжал к месту обоснования базы.
Утром второго дня завхоз не выдержал и за завтраком сказал Сергею Владимировичу:
— Сегодня не надо таскать, вы лучше тут разберитесь! Совестно перед соседями-полярниками, Сергей Владимирович, ей-ей! Начальник— а таскает на горбу, как каталь!
Все завтракали за одним «столом» — на ящиках под натянутым временным тентом. Общий разговор сразу смолк. И Сергей Владимирович, занимаясь бутербродом, сказал негромко:
— Совестно и безнравственно не работать физически. Я ведь, Володя, не беру на себя вашу часть работы. Я выполняю свою. Сегодня разгрузка парохода — экспедиционная работа, не так ли? Завтра мы начнем другую экспедиционную работу, каждый из нас также будет выполнять общую задачу — и каждый свою...
Алексей Перетолчин усмехнулся в усы, глянув, как раскраснелся смущенный завхоз.
Сергей Владимирович не помнил, чтобы отец поучал их с бра-
[13]
том, наставлял, менторствовал. Зато очень запомнились семейные беседы — после ужина, под монотонное пение самовара. Уставший после лекций, на которые сбегались не только студенты-геологи Томского технологического, но и с других факультетов, Владимир Афанасьевич отдыхал с сыновьями, называл эти беседы студио — на древнеитальянский манер — как вольное и возвышенное общение мастера с учениками. Темы этих бесед были произвольными и казались мальчикам импровизациями. Отец не подавлял своим авторитетом. Предложив тему беседы, он вызывал сыновей на споры, наводящими вопросами подсказывал аргументацию. Но к разрешению спора мальчики приходили как бы сами, чему очень радовались. А уж о чем только не велись беседы! О происхождении Луны, о двигателях внутреннего сгорания, о том, как построить из подручных материалов жилище, соответствующее определенному климату, времени года... Мальчишки наперебой предлагали варианты, приносили из своей комнаты альбом для рисования и создавали свои «проекты». К концу «студии» листы сплошь зарисовывались хижинами, шалашами, домами на сваях, жилищами-гнездами на ветвях исполинских деревьев. Владимир Афанасьевич увлекался, горячился, требовал рисунка точного, верного в масштабе, в прорисовке материала. Если дом из ветвей, то будь любезен изобразить ветви не вообще, а какого-то определенного дерева, присущего флоре условленной местности!.. Отец
[14]
уносил эти рисунки к себе, хранил их, и мальчики этим гордились. И как радовались братья, в то время уже взрослые люди, когда в 1928 году вышел из печати первый том отцовского труда «Полевая геология» и в главе первой раздела «Полевое снаряжение» они увидели свои рисунки палаток и шалашей!..
В «Отчете номер один» — кратко, а в книге «По горам и тундрам Чукотки» в главе «Постройка дома» — с уважительной обстоятельностью и знанием дела описывает Сергей Владимирович их базовое жилище в Певеке. Это не дань экзотике! Обручев исследователь во всем. Отдав пальму «строительного» первенства Алексею Перетолчину, анализируя его мастерство и опыт, он не отрывает от коллектива созидателей и себя: «Сначала закапываем стойки, затем кладем на них матки, на отбор которых Перетолчин обращал особое внимание во время заготовки материала (дом строился из плавника.— В.Э.) и радостно вытаскивал из галечника некоторые особо длинные и прямые бревна. Потом можно нашивать на остов дома доски — изнутри и снаружи».
И после рассказа о местных свирепых ветрах читаем:«...мы не верим даже и наполовину этим рассказам, но все же решаем покрыть весь дом броней торфа — и снизу, и с боков, и сверху... Трамбуем пол — тщательно укладываются пластины дерна, щели между ними забиваются землей. Из-под пола могут идти самые опасные потоки холодного воздуха. Перетолчин очень строг и зорко следит за тем, чтобы не осталось ни одной щели, делая выговоры за небрежную работу... Следующий этап — потолок и крыша...» Так подробно, этап за этапом описывает Обручев строительство дома. Что это, дань мастерству друга Перетолчина? Или описательство быта, подобное Даниэлю Дефо в «Робинзоне Крузо»? Нет, это записки геолога-исследователя, работавшего в экстремальных условиях. В главе «Наш зимний дом» он продолжает дотошно описывать бытовое обустройство, производимое умельцами — Перетолчиным «по дереву», Курицыным — «по металлу», и не только — что сделано, но и как, из чего. А рядом — подробный сравнительный анализ Певекских строений того времени: непонятных, не соответствующих местным условиям круглых домов, недостатки — проектные и конструкционные — рубленых домов, построенных из бревен командами зимовавших здесь в 1932/33 году судов. Эти главы поучительны, они адресованы тем, кто может оказаться в аналогичных условиях. Они продолжают — но уже на основе собственного опыта — труд Владимира Афанасьевича. То был прицельный выстрел, с течением лет, к сожалению, ставший холостым.
В беседах с начальниками экспедиций, ныне работающими на Чукотке и Колыме, при встречах с опытными геологами-полевиками я часто расспрашивал их об умельцах нынешних, о молодых ге-
[15]
ологах, способных сегодня построить жилье, обиходить и обустроить быт. Как правило, меня не сразу понимали, потом вспоминали: в шестидесятые годы такие геологи были, в семидесятых умельцами себя проявляли только одержимые туристским хобби, с начала восьмидесятых данных об умельцах из числа молодых геологов — нет. Теперь рассчитывают на готовое... Кстати, фразу Сергея Владимировича Обручева о том, что «не работать физически безнравственно», совсем недавно услышал из уст известного писателя Василия Белова, из его выступления по телевидению. Автор «Плотницких рассказов» и мастеровой человек, русский интеллигент рабочей формации, он не может мыслить иначе.
Из отчета С. В. Обручева«В 1908—1909 годах Чаунский район исследовал Н. Ф. Калинников, в 1912-м издавший «Очерк Чукотского края». Он прошел вдоль всего северного побережья от м. Дежнева до Нижне-Колымска и, вернувшись, от м. Шелагского проследовал на юг, через верховья Малого Анюя в верховье Анадыря — до с. Марково — путем, до него никем не описанным. Не специалист, Калинников дал очень ясные, краткие описания, а приведенные им чукотские названия в значительной степени точны.
В 1909 году отделом торгового мореплавания министерства торговли и промышленности царского правительства были снаряжены две экспедиции для изучения полярного побережья от р. Лены до Берингова пролива. В более восточной из них работал геолог И. П. Толмачев, топограф М. Кожевников и астроном Ф. Вебер. Они прошли на лошадях от р. Колымы до р. Койзеям (Куйвивеем) восточнее Шелагского мыса, а отсюда на собаках — до м. Дежнева. Первые двое вернулись тем же путем, астроном Вебер же заснял еще и побережье (Берингова пролива.— В. Э.) до мыса Чаплина. Вернулся он пароходом из бухты Провидения летом 1910 года... Толмачев издал в 1911 году отчет популярного характера. Маршрутная съемка, проводимая Кожевниковым и Вебером (от м. Аачен до м. Дежнева и по маршруту: р. Раучуван — к Чаунской губе), послужила основой для карты масштаба 1:315000 на 27-ми планшетах. Эта карта вышла в свет только в 1936 году».Сегодняшний районный центр Мыс Шмидта — современный поселок, как говорят на Севере, ПГТ (поселок городского типа) — прикрыт от западных ветров двумя скалистыми мысами. Они носят имена исследователей из группы Толмачева — мыс Кожевникова и мыс Вебера. Толмачев не оставил на карте своего имени. Он принимал участие в составлении географической карты России масштаба 1:420000 (в одном дюйме 100 верст — по старой системе мер. — В. Э.), начатом в 1916 году. В эту карту вошли четыре «восточных» листа Толмачева.
[16]
«В 1912 году Анадырский край изучал по поручению Геологического комитета П. Полевой. В 1915 году он издал отчет, полезный для познания геологии Северо-Восточной Азии. Района наших работ П. Полевой не коснулся.
Описью берегов Чукотки занималась гидрографическая экспедиция 1913 года, совершенная на пароходе «Таймыр». Гидрографы заходили в Чаунскую губу и впервые произвели промеры глубин вплоть до южной части. Об экспедиции читать материалы Старокадомского и Брейтфуса. У первого упоминается мыс Валькумея (Матюшкина).
В 1919—1920 годах судно Роальда Амундсена «Мод» зимовало у западного берега о. Айон. Участник экспедиции Свердруп в течение 8 месяцев кочевал с чукчами, прошел в бассейн Малого Анюя и затем до Пантелеихи — вблизи Колымы. Книга «Между чукчами и ламутами»...»Подробным перечислением исследовательских работ и краткими их аннотациями Сергей Владимирович Обручев подчеркивал все возрастающий интерес российской и мировой науки к Чукотке, к Арктике.
Этот перечень как бы проецируется на полотно исследований самого Обручева и его группы. Схема орографии, геологический очерк, очерк о полезных ископаемых (в соавторстве с М. И. Рохлиным), открытие двух месторождений касситерита!
С. В. Обручев и его товарищи прошли геолого-съемочными маршрутами за один год: на аэросанях-—1900 километров, на оленях — 600 километров, на морской шлюпке — 1170 километров, на речной лодке — 600 километров, пешком — 1425 километров, а всего — 5695 километров, из них по неповторявшимся трассам 4195 километров. Кроме того, было совершено отдельных астрономических рейсов: на аэросанях — 400 километров, на собаках— 100. Изучена площадь в 50000 квадратных километров. Составлена геологическая карта в масштабе 1:500000. Как писал сам Обручев,
«экспедиция — как количественно, так и качественно — перевыполнила план работ. Самоотверженный труд научного и технического состава, в особенности геодезиста А. Ковтуна, и техников А. Денисова, А. Курицына и А. Перетолчина, позволяет признать их подлинными стахановцами Арктики».Приняв на себя дополнительно к плану экспедиционных работ еще и ходовые, деловые испытания нового типа аэросаней, Обручев шел на риск. Отказавшие в работе аэросани стали бы балластом, требуя внимания по хранению и транспортировке.
Из записной книжки С. В. Обручева (мелким почерком с каллиграфическими нажимами):
«Романтика уволена за выслугой лет». Э. Багрицкий.
...«Аэросани впервые были применены известным географом
А. Вегенером на ледниковом щите Гренландии (1930—1931 гг.). Он располагал двумя финскими санями с моторами «Сименс» (112 л. с.). Работа протекала с неудачами. С 27 августа по 27января дошли на аэросанях только до первой базы в 200 км от берега. Они не смогли забросить главную базу на маршруте за 400 км, двигатели на санях отказали, они были брошены, что и послужило причиной гибели исследователя А. Вегенера... В 1932—1933 годах аэросани ЦАГИ (конструкции Туполева, с двигателем «Люцифер» —100 л. с.) были доставлены на полярную станцию ВАИ, организованную на ледниковом щите Новой Земли. В работе на этих санях принимали участие водитель Петер сон, геолог М. Ермолаев, бывший сотрудник погибшего А. Вегенера геофизик Велькнер. Сани работали в паре, на них совершили маршруты в общей протяженности 1800 км... В том же году другие сани, большая модель ЦАГИ с советским двигателем «М-11» (также конструкции Туполева), испытывались на полярной станции ВАИ в бухте Тикси, доставленные туда «Сибиряковым». В тридцати поездках на них участвовали водитель А.Денисов (теперь член нашей экспедиции), научные сотрудники Фрейберг, Войцеховский, Ушаков. Главные маршруты — вокруг губы Борхан и в устье Лены. Пройдено суммарно 3400 км. Нагрузка — от 400 до 1050 килограммов. Расход горючего от 600 до 650 граммов на километр. Мы взяли с собой малые, открытые, работавшие на Новой Земле, и большие, закрытые, того же типа, что и на Тикси. На обоих стоят советские стосильные моторы «М-11». В результате проделанной нами работы можно считать доказанным полную применимость аэросаней для своей тундровой полосы севера Союза для исследовательских и хозяйственных, работ».И в этом вопросе Сергей Владимирович Обручев проявил себя исследователем.
Все сказано об «Отчете номер один», что должно было быть сказано в прологе. Осталось рассказать о том, как ранним утром мая 1934 года в городе Владивостоке у портового причала готовился к отплытию к берегам Чукотки пароход «Смоленск».
...С ночи моросил теплый дождь-сеянец, и булыжная мостовая на причале казалась покрытой ледяной корочкой. Сергей Владимирович стоял у сходней, наблюдая, как из-за бугорка появлялась над глянцевой линией булыжной мостовой голова лошади в корейской соломенной шляпе с отверстиями для мохнатых коротких ушей. Потом показалась широченная грудь коня и оголовья окованных оглобель, туго притянутых к охватистому хомуту ременными гужами. Без натуги першерон вкатывал на подъем безрес-
[18]
сорную плоскую фуру-биндюгу, в четыре яруса нагруженную ящиками. Биндюжник с вожжами шел сбоку, посасывая прилипшую к губе самокрутку.
Фуры выкатывались на площадку причала одна за другой. Биндюжники перекрикивались сиплыми голосами.
Всходило солнце, над булыжниками заструился парок, мостовая порозовела. За темным бортом парохода, возвышавшегося над причалом, за его надстройками и мерно движущимися стрелами судовых лебедок угадывалась солнечная ширь бухты Золотой Рог.
Мотористы Денисов и Курицын, завхоз экспедиции Егоров не уходили с судна со вчерашнего вечера — аэросани грузили ночью. Мотористы успели поспорить с суперкарго, добились установки ящиков с аэросанями на палубе, а не в трюме, и сами принайтовывали их к крепежным скобам.
Механик Яцыно и Перетолчин еще до рассвета уехали к военным получать горючее и смазочные масла для аэросаней — то и другое требовалось высшего качества. Начальник экспедиции понимал, что делать ему на причале нечего,— график погрузки не раз обсуждался за месяц ожидания парохода. Но была сильна давнишняя привычка самому контролировать все передвижения экспедиционного имущества. Подчиненные это знали и не обижались на скрупулезную опеку начальника.
С утра под дождик Обручев надел поверх крахмальной белой рубашки с темным узким галстуком матросскую прорезиненную штормовку. В мичманке-«нахимовке», в этой штормовке и в сапогах он ничем не выделялся из работающих в порту людей...
Уполномоченный местного штаба Главсевморпути Осмоловский заехал в гостиницу, но Обручева там не застал. Зная его в лицо, он решил найти начальника экспедиции в порту. Фордик под брезентовым тентом, рявкнув клаксоном, на скорости въехал на площадку причала. Шарахнулись лошади. Водитель в щегольской клетчатой кепке невозмутимо подкатил к сходням. Щелкнув дверцей, Осмоловский взбежал было на сходни, но приостановился, увидя узколицего моряка.
— Ба, Сергей Владимирович! — Осмоловский широко раскинул руки, заулыбался.— Едва признал вас! Ну моряк, истинный мариман!
Он рокотал барственным баском, демонстрировал радость встречи с человеком своего круга. Но наткнулся на неулыбчивый, холодный взгляд Обручева. Вот уж чего не мог терпеть Сергей Владимирович, так это амикошонства, похожего на панибратское похлопывание по плечу. Обручев встречался с Осмоловским в Ленинграде, где тот служил в каком-то отделе Главсевморпути, имел какое-то отношение к подготовке экспедиции профессора Визе на
[19]
остров Гуккера Земли Франца-Иосифа, был вхож в Дом ученых, вращался в кругах. Но знакомы они не были, в числе приятелей Обручев его не числил. И это «ба!», и раскинутые для объятий руки...
— Вам поручено что-то мне передать? Спасибо, у нас все в порядке.
— По-зво-о-льте, уважаемый Сергей Владимирович, уверить вас в искреннем стремлении содействовать, так сказать, лично!..
— Благодарю. Посодействуйте, пожалуйста, экспедиции профессора Артемьева. У них есть организационные сложности. У нас, повторяю, все в порядке.
Стрельнув сизым выхлопом, легковушка Осмоловского скрылась за поворотом.
Обручев стоял у сходней, закинув руки за спину, чуть покачиваясь на носках хорошо вычищенных сапог. Фуры с грузами медленно объезжали площадку по полукругу, поочередно разгружались под выносами судовых стрел. Приблизились телеги с грузом квадратных банок из белой жести. К Сергею Владимировичу подошел кряжистый крепыш Эдуард Яцыно, краснолицый, голубоглазый латыш-механик.
— С бензином. Сейчас подвезут еще. И масло тоже.
Яцыно не любил многословия. Сдержанно пожав руку начальнику, он тут же поднялся на борт к машинистам паровых лебедок. Погрузка банок с бензином высоких марок требовала особой осторожности.
Перетолчин издали поздоровался с Сергеем Владимировичем, ушел к грузчикам, укладывающим банки в подъемную сеть.
У второй сходни собирались люди из групп Артемьева и Дитмара. Имущества у них было немного, и грузились они на «Смоленск» вслед за погрузкой снаряжения Обручева. Разгружаться эти экспедиции будут поочередно, по пути следования. Первой должна будет сойти с парохода группа Артемьева, за ними — Дитмара, последней, в Чаунской губе, разгрузится экспедиция Обручева.
Невольно проследив и за погрузкой экспедиционного имущества коллег, Сергей Владимирович насупился. Еще в Ленинграде он ждал, что молодые геологи, направляемые, как и он, на Чукотку, обратятся к нему за советами. Он был старше каждого из них, опытнее. Предотъездное время сокращалось, забот было много, но Сергей Владимирович не отказал бы коллегам в квалифицированных советах. Но к нему не обратились. Перетолчин был знаком с завхозами этих групп, он рассказал Обручеву о легкомысленной облегченности их оснащения и оборудования. «Они на ноги рассчитывают, на плечи? Не пойму их что-то!..» Тогда Обручев сам подошел, к Никольскому, геологу из группы Артемьева.
[20]
— Вы заказали для себя все необходимое?
— Я не заказывал ничего, Сергей Владимирович. У нас снаряжением занимается сам Артемьев.
— Но ведь у вас будет самостоятельная группа и свои задачи?
— Конечно. Но в составе экспедиции. Да вы не волнуйтесь, Сергей Владимирович! Все, что было нужно, заказано, все, что заказано,— выдадут. С одних складов — что вам, что нам...
Теперь у сходней Никольский сказал Дитмару:
— Обручев волновался за нас, спрашивал, как экипировались, все ли заказали. Не зря волновался — у тебя, вижу, мизер взят.
Дитмар невольно обернулся, посмотрел на одинокую фигуру у первых сходен. Усмехнулся.
— Еще бы, набрал с собой, как на Ноев ковчег. Позволил навязать себе испытания аэросаней. А их на подножном корму не продержишь: нужны горючее, смазка... Мы же взяли то, что нам дали, остальное добудем на месте. Я выхлопотал у финансиста деньжат. Да и завхоз мой на первый взгляд оборотистый малый...
— Ты с ним работал?
— Нет, но и у Обручева из его людей один Перетолчин старичок.
— Денисов водил сани где-то на Лене. Тоже не новичок...
Оставались считанные часы до отплытия. Личные вещи Обручева уже были в отведенной для него каюте. Дождь давно прекратился, и Сергею Владимировичу не хотелось уходить с открытой площадки. Он снял фуражку и расстегнул штормовку. Думалось в эти предотвальные часы о многом, перебирал в памяти заботы и волнения последних дней. Невыполненных заданий по своему списку подготовки экспедиции не было. Подумал о коллегах. Он был уверен, что снарядились они слабо, непродуманно. Не было досады на то, что они игнорировали его опыт, не посоветовались. Они были младшими —он в семье тоже был младшим. И отец не приучал их к опеке, исподволь прививал самостоятельность в решениях и поступках. Отец учил сомневаться, не доверять первым ощущениям, первой мысли. Он говорил: «Вопрос к себе — это стимул развернутой мысли, начало начал действия, предисловие к поступку. Обдуманные решения и поступки — гарантия благонамерений, исключающие несправедливость к себе и окружающим... Несправедливость — суть проявления нелогичности частного поступка и целого бытия...» С четырнадцати лет Сергей стал сопровождать отца в экспедициях. Владимир Афанасьевич не терпел бездеятельности. Сережа исполнял обязанности коллектора, позже — топографа. И отец был к нему так же требователен, как к каждому участнику походов в отдаленные и труднодоступные районы России. Двадцати одного года Сергей Обручев уже выполнял исследования небольших территорий, а в двадцать шесть лет
[21]
организовал и возглавил большую экспедицию на Ангару Вот тогда-то и встретил Алексея Перетолчина, таежника, старателя-золотишника...
Команду подбирал исподволь, снаряжение и приборы отбирал со складов лично и с Перетолчиным. Обеспечил экспедицию транспортом, связью. И все потому, что поход этот задумал сам. Коллеги — группы Артемьева и Дитмара - выполняли задание «верхних сфер». После полудня «Смоленск» отдал швартовы.
