11
Подходило время заводить хронометры, оставалось чуть меньше часа. Беспалов решил за это время успеть измерить скорость водотока гудящего рядом Кувета. Место, было удачное: он ночевал метрах в ста ниже крутой излучины основного русла, на плоской тундре, густо-зеленой у берега. Метрах в двухстах ниже его стоянки Кувет снова круто забирал к северо-западу, с рычанием и желтой пеной ударяясь в невысокие и округлые скалы гранитоидного обнажения. Там, у скал, он осмотрел вчера опустевшее жилище чукчей. То была полуземлянка — с низкими стенами, выложенными из крупных камней, и с прочным еще верхом из шкур на каркасе. Место было обжитым, но ночевать там Беспалов не решился, подумав, что чукчи могли оставить это жилище из-за вспышки какой-то болезни. Произвел измерения астропункта...
Обмотав палку тремя поясками бинта из индивидуального пакета, Беспалов устроил нехитрый «сахарный» прерыватель: один конец бечевки привязал к палке, другой — к крупному, с кулак, куску рафинада и к нему же привязал другую бечевку. Расчет его был прост: он закрепит свободный конец бечевки за прибрежный куст, сбросит палку и сахар в воду и успеет пробежать заднее отмеренную стометровку за то время, пока сахар растворится и «отпустит» палку, хорошо заметную из-за трех белых поясков. Палку подхватит течение, а он включит секундомер. Узнать время стометровки по течению, а остальное, как говорится, дело техники.
Тщательно, шагами и с рулеткой, вымерил стометровку, вернулся к облюбованному кустику, привязал бечевку.
До полудня, до времени завода хронометров, осталось полчаса. Было жарко, куртку Беспалов скинул еще утром, командирскую свою гимнастерку распахнул на груди. Он еще подумал, что гимнастерку давно надо бы постирать, просолилась на спине... Прямо у ног настырно рычал полноводный поток, до противоположного берега, плоско приподнятого над буроватой и мутной водой, было
[116]
около шестидесяти метров. Кувет здесь был похож на канал в крымской степи — та же ровная плоскость, похожие горы синеют на юге и на севере, да и жара крымская.
Беспалов сбросил в воду палку и «прерыватель» и широким махом, набирая скорость, побежал к отметке. Он не оглядывался, время действия «прерывателя» было им уже проверено. Место замера выбрал на кудрявом травянистом взлобочке. Подбегая, он успел заметить, как под взлобком выгибает пенный горб, бурлит затененная, без солнечных бликов вода... Отметка! Беспалов обернулся, увидел едва заметные на бликующей воде три белые полоски — оторвалась палка! Он включил секундомер, впился глазами в палку, еще чуть подался вперед. И тут вдруг что-то ухнуло — ноги потеряли опору, и он рухнул в воду, его понесло бурное течение, закрутило, он все пытался поднять голову, вдохнуть воздуха, перевернуться на грудь, поплыть. Только бы вдохнуть воздуха — все рвется в обожженном холодном теле к вдоху!...
Беспалова вынесло к валунам, ударило о них ногами, развернуло мощным, стремительным током воды, он забарахтался, перевернулся, его ударило о камни головой, еще покружило на стремительном развороте у прижима и понесло, понесло, и мелькала в пенных струях его защитного цвета командирская гимнастерка, вздувшаяся на спине пузырем.
Летняя тундра с высоты птичьего полета больше голубая, чем зеленая. Озера и озерки, реки и речки, разветвленные на сотни протоков, старицы, лужи, заболотья — все вода и вода. А над водой тундры, как над морем, носятся чайки на изломанных крыльях, крупные как куры. И лебеди плавают парами на спокойной воде. И стремительные стайки болотно-водяной мелочи крылатой.
— Зря-я! Зря-я-я!
— Ча-а? Ча-а-га-а?..
— Зря-я... Зря-я!..
Из затемненной пустыни вдруг пророс стебелек мысли, и вытянулся, струнно напрягся. «Действительно, чего зря-то?» — и ответом был толчок страха. Беспалов расклеил веки — над самыми глазами часто-часто бились опахала крыльев, а из них —черный страшный клюв нацеленный... Он еще не пришел в себя, не осознал своего тела, а руки уж сами по себе защитно вскинулись к лицу — и отпрянула ввысь хищная чайка. От толчка страха тело конвульсивно дернулось, руки оперлись о мокрую гальку, подняли тело, и горькая, едкая волна тошноты вывернула Беспалова. Его рвало долго. И в этих корчах, и в паузах между ними вернулось к нему сознание. Он ощутил боль — острую, саднящую, ноющую, но и она проясняла сознание, как будто распахивались темно-бордовые душные портьеры, впуская потоки дневного света в пропыленный и затхлый зал.
[117]
Чайки кружили над ним, истошно вопя, потом стихли.
— Я живой,— расклеивались опухшие, кровоточащие губы, выталкивая сгусточки слов. Слыша их, Беспалов улыбнулся, сдержал дыхание и рывком сел, опираясь на руки.— Я живой! — громко сказал он мокрой гальке, ногам в разбухших сапогах, через которые перекатывались ласковые и безобидные волнушки с ошметками густой желтой пены. Подумал и еще сказал: — А если живой — надо жить! — И отполз, покряхтывая, вытащил на сухое мокрое тело свое. За ним по серой гальке протянулся темный влажный след.
Сколько прошло времени, пока Беспалов собирался с силами и превозмогал боль? Очень болела голова. Он стащил сапоги, расстелил портянки и носки, сам улегся ничком на сухую гальку. Снизу подступал погребной холод, сверху пригревало солнце. Беспалов лежал грудью на скрещенных руках и думал: «Снизу холод — сверху жар, получилась разность температур, стало быть, термопара, а ей свойственно вырабатывать энергию. Будем терпеть, накапливать... Я живой, руки и ноги целы. Отлежусь, накопится энергия и пойду. Куда? К своим вещам, к еде, а там еще раз осмотрюсь...» Но одна мысль враз набросилась, обдала холодом: где он, Беспалов, на каком берегу Кувета — на своем или противоположном? Если между стоянкой и им, обессиленным и больным, река — что тогда?
Он встал и огляделся, солнышко услужливо осветило округу. Он был на своем берегу! Теперь оставалось выяснить, далеко ли вынесло его течением.
Беспалов пошел, не надев сапоги, нес их в руках, и портянки полоскались на свежем ветру. Но вот ветер стих, и налетела волна странного звука, высокого, зудящего. Беспалова атаковали комары — то был летний бич тундры. Чертыхаясь, отмахиваясь, Беспалов обулся и побежал. Он бежал неровно, качаясь, припадая на ушибленную ногу, на бегу сорвал высохшую на нем гимнастерку и ею отмахивался от крылатых кровососов.
Говорят, что кусает и сосет кровь только самочка комара,комариха, и что впитанная ею капелька крови нужна ей исключительно для продления рода. В этой капельке развиваются семена комариной жизни, и из этой же капельки получают комарята запас пищи на всю свою комариную жизнь, а значит, будьте снисходительны, доноры,— сами живете и давайте жить другим! С этими мыслями можно, вероятно, согласиться только в тиши научного кабинета, отгороженного тюлем в окнах от душистой прохлады летнего сада. А в тундре летней отмахнешься от этих рассуждений, и тем успешней, чем активней атакуют тебя тучи крылатых разбойников. Что из того, что жрут тебя только самочки? Даже если принять на веру бытовую фразу о «прекрасной половине
[118]
рода» и считать, что кусающих комарих только половина Б атакующих массах, то и половины хватит за глаза. Им несть числа!
Беспалов бежал, шел, брел. В первые часы он еще сражался, отмахивался. Потом решил, что комарье слетается на разгоряченный запах его тела, и он забирался в ледяную воду омыться и остудиться, и вновь продолжал движение. Силы кончались. Он брел в летучей туче, а другая туча сидела на нем. Оказывается, прекрасная половина комариного рода имеет на теле человеческом излюбленные места, а именно шею, спину, лоб — особенно умные залысины — там они сидят густо, тельце к тельцу, и сосут. И кожа немеет, привыкает, и вот уже и не прогоняешь их, обреченно поняв: не прогнать — их много, а ты один на просторах летней тундры.
Беспалов пришел к своему кострищу. Он спасся. Здесь была еда, оружие и дело, которому он служил.
Не разжигая костра, не натянув спасительную куртку, он бросился к приборам. Еще теплилась надежда, детская вера в чудо, но... Хронометры остановились, а как давно, он установить не мог: его отличный карманный «Мозер» с секундомером булькнул в холодную стремнину Кувета одновременно с ним и утонул. Но он сам не утонул, выбрался и, стало быть, приступил к исполнению своих служебных обязанностей.
Из отчета А. Ф. Беспалова:
«Пункты, второй группы пониженной точности определялись теодолитом фирмы «Геодезия» исключительно по зенитным расстояниям солнца как для широты, так и для времени... Долготы этих, пунктов предполагалось получить переноской двух столовых хронометров, так как в пешем маршруте, за недостатком транспорта, нельзя было взять радиоприемник и батареи. Однако этот хронометрический рейс, продолжительностью в два месяца, не был замкнут, потому что хронометры, оставленные задержавшимся наблюдателем, остановились».
Беспалов втянулся в новый ритм работы. Он совершал переходы, радуясь тому, что груз его день ото дня уменьшается. С одного ночлега он ушел, оставив у кострища отслужившую свое нарточку. Потом начал легчать рюкзак.
Он шел споро, включившись в продиктованный местностью ритм. Кочкарники, осыпи, осклизлые прибрежные галечники — он ко всему привык, приноровился. Изредка останавливался, по компасу сверял направление и шагал все на север, с каждым шагом приближаясь к цели.
Он спал урывками и взбадривал себя размышлениями о жизни — той, прожитой, и предстоящей. Особенно охотно он думал о сыне. В мыслях возникали диалоги с Иваном, уже подросшим,
[119]
размышляющим. Он и о Люсе думал часто, но о сыне чаще, а Люся как бы присутствовала молча при их беседах и смотрела то на него, мужа и отца, то на сына — влюбленно смотрела и настороженно...
Если вдуматься, что оно есть такое, самолюбие? Не абстрактно, а лично его самолюбие? Обостренная попытка спрятать в себе слабость, ущербность духовную. Самолюбие — антитеза открытости, честности — ведь так!.. Только слабый и трусливый, отказавшийся драться с самим собой, смирившийся — ну, вот такой уж я!— самолюбив. Сильный, уверенный в себе и самокритичный человек не самолюбив... Сын Иван — ты есть, и вот моя первая тебе благодарность — я разобрался в себе, для тебя теперь сохраню то, что в себе нашел.
