10
Продвигаясь по левому берегу реки, Дитмар старался определить, какая из двух рек главная в этой системе, впадает ли Кувет в Пегтымель или, наоборот, Пегтымель — приток Кувета. Проследив устье впадающей в систему речки Куусвеем — по ее долине проходил зимой к Биллингсу — он вывел Марчука к узкому ущелью, в зигзаге которого Кувет резко сворачивал на запад, прогрызая себе долину через горную цепь Пырканайян.
Круглосуточный солнечный свет давал возможность работать от сна до сна. Инициатором «ночлегов» был Марчук. Он замечал тот момент, когда Дитмар начинал покачиваться на ходу, обгонял геолога и останавливался на его пути. Вглядываясь в его обожженное солнцем лицо, в воспаленные, слезящиеся глаза, он демонстративно сбрасывал с плеч тяжеленный рюкзак и садился, вытянув ноги.
— Все, амба, командир. Кто как, а я так ни шагу больше!
— Добро, посиди, а я схожу во-о-он к тому обнажению, видишь, выставилось! — Дитмар улыбался, помаргивая, но не смотрел на спутника, а все туда смотрел, на манящее его обнажение.
Он тоже сбрасывал рюкзак, брал из него холщовый перекидной мешок — узкий, с прострочками разделов, похожий на азиатский хурджин. Добравшись до крутого склона с привлекшим его обнажением, он кружил, петлял, искал точку обозрения и там замирал, не садясь. Дитмар визуально по цвету определял порфиры, диабазы, базальты, граниты, всматривался в них, как бы заучивая на память. Он фиксировал зрением прожилки включений — и все это было для него открытой книгой, еще не прочитанной, волнующей своей новизной. Он умел читать такие книги со страстью книгочея, залпом охватывающего взглядом всю стра-
[112]
ницу с тем, чтобы по второму разу выбрать строки, в которых прослеживается сюжет, пропуская абзацы описательские... Могучие складки — морщины возраста планеты — лежали перед ним. В уступах таились серые слежавшиеся снежники, под козырьками скал сохранялись ярко-синие сапфировые леднички, по склонам и с отвесов струилась вода, бликуя зеркальными вспышками, то там, то здесь журчали свитые струи ручьев дружной оттайки.
Марчук тем временем выбирал место для привала, искал лоскуток тени — хоть голову спрятать от яркого солнечного света. Он зажигал спиртовку и готовил чай. Питались они чаще всего всухомятку, но чай был необходим.
Марчук полюбил этот «чайный» час покоя, расслабленности. Он затевал разговоры, как правило, на отвлеченные темы, уходя от тягот и забот трудного перехода.
— Как ты думаешь, командир, для чего люди живут? Вот суетятся, гоношатся муравейником, бьются об жизнь, как о каменный уступ, а потом помирают. Ведь все помирают, разве не так?
— Простенькая у тебя, брат, философия — до абсурда. Да, умирает все. Но даже дикое животное заботится о потомстве — пусть не в широком смысле — а вот о тех зайчатах, волчатах, оленятах, которые сию минуту тычутся мордочками в материнские соски. Заботятся, да еще как —жизни своей не щадя! А человек? Пока жив и способен подняться, он, проснувшись, начинает день с мысли: «Сейчас буду делать то-то и то-то!»... С мыслью о еде просыпается только скудный духом, скупой телом, исповедник смертности... Да если человек успокоит себя сознанием неминуемости конца, так он и потомства не заведет — зачем, ведь и дети все равно смертны! — и сам не жить будет, а доживать до часа... Смертен человек? Да! Но он заглядывает в тайны природы, в те, что старше рода человеческого на миллионы, на миллиарды лет. Постигает законы бытия, открывает постулаты небесной механики — и идет на мученическую смерть на костре во имя торжества идеи бессмертности рода человеческого!.. Однако спать надо, брат мой по роду и вере! Утром — работа. К финишу идем, Марчук?
— Вот-вот, командир! А за финишем — что?
— А за финишем — новый старт, и так всегда! Помнишь, у Горького: «Все вперед и выше!»...
Как ни старался Марчук создать для геолога «щадящий» режим, но бесконечный световой день диктовал свое. Работали они по 12—15 часов в сутки.
Марчук был не намного моложе Дитмара. Отслужив действительную службу, где и получил специальность авиамеханика, он успел поработать на аэродромах ГВФ, мотористом зимовал на высокогорной метеостанции в горах Памира. Та зимовка приохотила его к чтению, и он понял необходимость самообразования.
[113]
На зимовках были приличные библиотеки, но особенно ценил Марчук общение с образованными людьми, специалистами разных направлений и профессий. К Дитмару он потянулся с первого знакомства, и геолог, не считаясь со временем, беседовал с любознательным, думающим парнем...
Они, полуголые, делали зарядку у береговой кромки реки. Марчук, массивный, с буграми налитых мышц, по складу тела штангист, любовался торсом Дитмара, высокого, широкоплечего, с гимнастически тонкой талией.
— Ты, командир, прямо-таки памирский наездник. Смотрю на тебя и вспоминаю тамошних мужчин — с Бартанга, из Ванча, особенно рушанцев, те вот такие же хлесткие. Рушанцы считают себя потомками воинов Александра Македонского, или, как они называют, Искандера Единорога. Правда, красивые там люди. Что мужчины, что женщины — пешком ли идет, груз ли несет, верхом ли — спина всегда ровненькая, осанистая... Каким спортом занимался, командир?
— Ну, заладил, командир да командир. По армейской табели о рангах я красноармеец, командиром записан только при выпуске из института... Спортом для достижений не занимался, но пробовал себя в боксе, на лыжах ходил, в волейбол играл, бегал на длинные дистанции. Мне времени всегда не хватало, Марчук. Очень хотелось стать геологом, ходоком, значит... Вот ты — штангист, так? У тебя весь мышечный аппарат натренирован на мгновенное включение — поднять большой груз, зафиксировать и сбросить нагрузку. Для этого и наработана большая масса мышц, толстоволокнистых, коротких. На помосте движения штангиста ограничены, вес тела — своеобразный балансир, противовес, так? А не на соревнованиях— что? Носишь ты свой вес, расходуешь энергию. Геологу нужна мышца длинная, привычная к длительным нагрузкам, эластичная — вот как у боксеров-легковесов. Конечно, я специальными задачами не задавался, так получалось...
— Я когда тебя увидел впервые бритым — помнишь, ты из бани пришел в моей белой рубашке? — подумал, что ты здорово смахиваешь на одного американского киноактера, высокий такой, все ходит в буклеевой кепке, воротник рубашки поверх пиджака. Не помнишь? Очень смахиваешь!
— Вернемся на материк, я в Ленинграде сфотографируюсь в такой кепке, воротник-апаш на пиджак выпущу, надпишу по-английски и пошлю тебе. Будешь перед девчатами хвастать, вот, мол, лично знаком.
— Да, Ленинград, материк, девчата... Хорошо бы!
— Теперь уже скоро. Кончим этот маршрут, а там и материк, и Ленинград, и девчата?
— А ты женатый? Что-то не слышал от тебя никогда... Наши
[114]
любят поразговаривать о женщинах, о женах, фотографии показывают...
— А вот я как раз не люблю о женщинах говорить. Женат, да. И все, ладно? Не обижайся!
Из отчета В. Г. Дитмара:
«...к Кувету слева подходит неширокая ледниковая долина реки Кытапкай, по которой существует перевал в бассейн реки Пегтымель. Прорвав Пырканайскую цепь, долина Кувета снова расширяется и уже километрах в 30 от ущелья Кувет вливается в главную магистраль этой системы, реку Пегтымель».
В полукилометре от зимовья Дитмар остановился, сбросил с плеч тяжеленный рюкзак, сел рядом с ним, вытянув длинные ноги и запрокинув голову так, что и лица не было видно, один торчащий ввысь заросший подбородок.
— Не ко времени привал-то, командир! — бросил на ходу Марчук.— Выдохся, что ли?
— Не спеши, Марчук.
— То есть как это не спешить? Известно, даже лошадка заморенная ко двору рысцой бежит. Вот он, двор-то!
— Так то лошадка...
Марчук тоже сбросил рюкзак и присел рядом с геологом на корточки.
Дитмар долгим взглядом ощупал лицо спутника, всмотрелся в глаза остро, пристально, как будто оценивал, доступно ли ему то откровение, которое созрело и рвалось «к опубликованию» — именно сейчас. Отвел глаза, снова вскинул лицо к небу, жемчужно-голубому, пронизанному солнечной яркостью, и заговорил:
— Послушай, Марчук... До сих пор я имел наивность думать, что везение, удача в том, чтобы с помощью стечений всякого рода благоприятствующих обстоятельств исполнить свое дело. Начал работу — повезло — данное обстоятельство помогло, потом опять повезло, и вот уже работа на перевале, а цепь везений все длинней, и позванивают звенышки валдайскими колокольчиками все веселей, победней, а к финалу работы их звон — как увертюра к колокольному благовесту победы! Наивен я был... Везение — это совсем другое!.. Когда не с помощью обстоятельств, а совершенно вопреки им решаются задачи твоего дела, когда преодолел, осилил все — и вопреки всему! — вот оно, высшее везение!.. До сих пор и думал, что баловни судьбы счастливые люди. Ошибался я, брат Марчук. Теперь я совершенно убежден: человек счастлив преодолением.
Марчук слушал молча, перестал улыбаться. Он вдруг осязаемо представил себе путь, проделанный геологом, работу, им совершенную. И он понял, что месяц, проведенный ими в тундре
[115]
и в горах, со всеми испытаниями, выпавшими на их долю, был для Дитмара почти курортом! Теплынь, солнышко светит, и он, Дитмар, не одинок. Он вспомнил книжку из детства — в красном коленкоровом переплете, щедро изукрашенном золотыми узорами вокруг картинки — двое в несуразных меховых одеждах, среди пальм и южной экзотики: один — главный — впереди, другой чуть позади... Он понял, что был при Дитмаре Пятницей и тем крепко ему помог.
— Та-а-ак, поговорили! Что-то ты, брат Марчук, изрекал насчет лошадки, рысцой бегущей ко двору? Ну так вскинемся — и рысцой!..
