7Кто-то из великих в прошлом изрек: «Жажда признания, пожалуй, самый неистребимый инстинкт цивилизованного человека...» И я не верю людям, которые утверждают, что в грош не ставят мнения окружающих. По-моему, это пустая бравада. Не случайно явилась просвещенному миру известная «максима» Иммануила Канта: «Поступайте так, чтобы любой ваш поступок мог быть возведен во всеобщее правило». Легко сказать...
Беспалов издали смотрел на прощание Дитмара с приятелями, на их дружелюбную возню. Рослый геолог и щуплый коротышка Савченко пытались свалить кряжистого, как старорежимный комод, Марчука. Ему не слышны были их разговоры, но он видел их лица, их довольство дружеским общением. Друзья провожали Дитмара не на подвиг, а на работу. И защемило в груди, сбилось дыхание от внезапного приступа тоски и одиночества.
Беспалов выполнял поручение начальника полярки Петрова, сверял в его отчетах координаты и время прошлых операций по вывозу челюскинцев. Работа была кропотливой, но привычной, и не мешала думать о своем.
Он все силился представить себе, понять умозрительно таинство случившегося с ним отцовства. Он перебирал в памяти картинки, как старые фотографии, перетасовывал их, складывал то во временном порядке, то эмоционально — не получался единый коллаж! Вспоминал крымскую Люсю — тоненькую, пышноволосую. Он видел ее как бы сквозь тюль оконных гардин, скрадывающий живой цвет ее глаз и обнаженных рук, смуглых, загоравших быстро, но не шоколадно, а с краснинкой... Этим загаром она отличалась от истинных южанок с их способностью чернеть с первых пляжных дней.
[93]
Вспоминал Люсю в пору их первой близости, но все тот же дымчатый тюль лишал видения ясности. Он вдруг подумал, что никогда не видел жену обнаженной при свете дня! Пытался представить, какой она была в его объятиях, на смятых простынях постели у окна, затененного прозрачной узорной зеленью дикого винограда,— и не мог. И вспомнил, Люся всегда исчезала с восходом, и он просыпался один, и слышал, как за стенкой она смеется, что-то утреннее и радостное рассказывает отцу. И в ленинградской квартире Люся всегда поднималась с первым светом, потом подходила к проснувшемуся Александру уже умытая, причесанная и прохладная — истинная ленинградка. Беспалов думал тогда, что причина ее застенчивости, утренней стыдливости — соседство тетушки Ирины Николаевны. Но вот и тети не стало, они были хозяевами в большой профессорской квартире, а Люся все оставалась по-девичьи стыдливой. Даже в первые месяцы беременности, когда женщины — знал Беспалов из мужских рассказов — особенно чувственны и требовательны, Люся поднималась рано-рано... Беспалов вспомнил, как однажды в утро выходного дня обиделся и поссорился с женой — уж так хотелось привлечь ее к себе, изласкать, растрепать аккуратную прическу...
Он вспоминал Люсю и себя, и не мог представить на этом семейном портрете третьего человека, их ребенка, своего сына. Он воображал его похожим на себя — и видел себя, но не ребенком, а таким, каким отражался в зеркале при бритье. Оказалось, что он совсем не помнит себя ребенком. Фотографий в семье сельского пономаря не водилось, да и зеркала не было, а то детское лицо, что зыбко колыхалось отражением в зеленой воде пруда, в котором барахтались от весны до летней суши деревенские голопузые огольцы,— не запомнилось. Да и что запоминать-то было? Разве что нечесанную отродясь копну выгоревших до льняной белизны волос... Мать, бывало, трепала его за волосья то со зла, то с ласкою. Он и семерых своих братьев и сестер вспомнить не мог, как ни пытался... Сын — он есть, он в честь деда назван Иваном и похож, должно быть, на Ивана Николаевича — но и тестя не мог Беспалов представить себе маленьким.
Отцовство. Что за этим туманным понятием, когда и не видишь сына — ни через стекло окна родильной палаты с тротуара людной улицы, ни в воображении, бессильном сложить образ из черточек близких лиц? Есть известие, донесшееся из дальних далей, есть имя его и имя твое, ставшее ему отчеством. И есть нечто странное, ощутимое то внезапным перебоем сердечного хода, то стесненным дыханием, то холодком тревоги, как перед входом в подземелье давно заброшенного дома.
Беспалов вдруг подумал о тысячах отцов, своих предках, представил себе необозримую плоскость российской равнины, то оси-
[94]
янную солнцем, то испещренную рваными тенями быстро пробегающих облаков, то летнюю, в цветах и травах, то зимнюю, устланную снегами, и по той равнине тянулась ленивыми извивами от незримого горизонта и все к нему, к нему неисчислимая череда предков. Ближнего — руку протянуть! — он узнал сразу, хоть п много лет не вспоминал его лица, а тут вспомнил — отец убого горбился, упершись взглядом в землю у ног. Он стоял, неуверенно переступая старыми рыжими опорками, на тени сына — его, Александра Беспалова тени,— и неуютно было стоять на ней человеку, давшему Сашке имя свое в отчество и фамилию свою в вечное пользование... Узнал сын Фаддея Беспалова, но за ним впритык стоящего бородача не узнал, хоть и понял, что это дед его — а он и имени его не знал, потому что не сохранил в памяти отцовского отчества.
Вот как получается! Не задумывался Александр Беспалов за всю прошлую жизнь о том, что стоит он на юру окончанием рода своего, не готовился мыслью продолжить род, занять место в многовековой череде живших до него. Вот и обрушился на него факт отцовства, и лезет в голову всяческая чертовщина и жуть. Надо отринуть все сиюминутное, пережить стыд внезапного осознанного страха ответственности — с мужеством. Не будет его сын Иван «Иваном, не помнящим родства»!.. Стоит Фаддей Беспалов в непотребной обуви на серой тени сына... Глянул Александр себе под ноги и вспыхнул радостью — вот она, короткая и зыбкая тенюш-ка — протянулась откуда-то из-за плеча к самым его ногам! Только обернуться, присесть — и встретишь взглядом взгляд сына, и скажешь ему: «Здравствуй, сын!» А что еще скажешь? Будешь, как прежде перед его матерью, рядиться в одежды добропорядочности, удачливости и значительности? Гуляя с сыном, сжимая его теплую и вялую ладошку, встретившись с тем же Дитмаром, раскланявшись мимоходом, что ответишь сыну на вопрос — «Кто этот дядя?» А ведь дети горазды задавать вопросы. Не сохранил в памяти отца... Обошелся без него в отрочестве, в юности, взрослым без него стал. Не знаешь, жив ли отец, что сталось с ним, с матерью, с братьями и сестрами. А почему? Будь честным перед собой, подумай, не торопись с ответом, докопайся до изначальности — в ней твой корень!.. В папке документов попались Беспалову таблицы — ряд астрономических исчислений, произведенных штурманами Особой и Второй экспедиций на астропунктах, взятых у губы Нольде, на мысе Биллингса по побережью Чукотского моря. Каждое в отдельности они не вызывали сомнений, но выстроенные в таблицу — отличались расхождениями. Беспалов увлекся, не раз проверил таблицы, выписал столбиком цифры долгот и широт, градусы, минуты, секунды... Сомнения вызывали три астропункта, вычисленные, по-видимому, зимовщиками из коман-
[95]
ды «Хабаровска»: да, это они зимовали борт о борт с «Анадырем» и «Севером». Дотошным Беспаловым овладело раздражение, он готов был тут же, на полях таблиц, написать язвительное замечание, наставить вопросительных знаков — и не меленько, а жирно, с вызовом, и уже замахнулся было острием карандаша. Но колюче шевельнулся в груди холодящий комочек, мгновенно вспомнилась картинка недавнего видения — короткая тень на пятачке русской равнины у самых ног его, тень сына. Представилось, что пережили зимовщики, те, кого он злобно хотел уличить в ошибках. Там они умирали от цинги! Быть может, тот, кто ошибся ненароком, как раз и умер в числе девяти схороненных во льдах, осиротивших своих детей!.. Они ошиблись? Но они там работали, страдали и умирали. А ты там не был — ни с ними, ни после них, хоть и должен был быть!..
Выписав вызывавшие сомнения данные, Беспалов пошел к Петрову.
— Спасибо! Хорошо бы все проверить на местах. Возьмите это, пожалуйста, на себя. В ближайшее время будет рейс самолета к полуострову Аачим, вас захватят.— Петров прикинул по карте, подумал и сказал: — От астропункта на берегу губы Нольде и до пункта восточней Аачима маршрут не дальний, километров тридцать-сорок, но сложноватый. Подберите себе помощника — и ловите меня на слове, сами знаете, каждый у нас на своем месте. Будьте наготове!..
— Мне не нужен помощник, товарищ Петров. Обойдусь. Хорошо бы получить сборную лодку из челюскинских запасов. С руль-мотором я управлюсь.
— Да-а, широких припаев сейчас нет в этом районе. Если осторожно, внимательно, то вдоль берегов можно пройти. Учту ваше желание. Все распоряжения отдам немедленно!
Беспалов, по привычке сохраняя военную выправку, повернулся и взялся было за ручку двери, но его остановил негромкий голос Петрова:
— Беспалов, тот район — территория ваших с Дитмаром исследований?
— Да, товарищ Петров!
— Вы, вероятно, захотите остаться потом на своей базе, так я попрошу вас при первой же возможности передать полученные вами данные через радистов полярки «Биллингс», вы там близко. Договорились? Желаю успехов!..
Беспалов вылетел с летчиком Каминским. Стояло погожее солнечное утро, и с высоты двух тысяч метров на севере просматривался остров Врангеля. Беспалов принял его с первого взгляда за низкое плотное облако. Летели на запад.
Каминский долго кружил над заснеженной косой, узко и плос-
[96]
ко тянувшейся по курсу. Беспалову коса показалась идеальной для посадки на лыжи — снежная гладь была похожа на крахмальное наглаженное полотенце. Слева и справа косу окружала черная вода — слева лагуны, справа морской глади. Каминский не спешил, он то опускал машину полого, снижая скорость, то уводил ее ввысь и на очередной разворот. По одному ему известным приметам он искал «ветер», нащупывал тот единственный ракурс посадки, который гарантировал бы безаварийное приземление и возможность следующего взлета.
Он был смелым человеком, летчик Михаил Каминский, отважным и очень осторожным. Его интуиция основывалась на опыте других летчиков Арктики, летавших здесь до него и с ним. Через много лет он написал в своей книге: «Я думаю о тех, кто был здесь раньше, о тех, кому выпало более трудное. Они не имели своего угла, жили в прокисших ярангах, питались вонючим копальхеном, страдали не только от холода, но и от непонимания. Вряд ли они думали о романтике, которая манила меня сюда. Она красива только в книгах о приключениях в дальних странах. Читаешь те книги в тепле и комфорте и думаешь, что опоздал родиться».
Через час после посадки, оказав помощь Беспалову в выгрузке и базировке оборудования, Каминский легко поднял самолет, набрал высоту и вскоре скрылся из глаз, но еще какое-то время слышался ворчливый рокот мотора. Потом наступила тишина, да такая, что Беспалов услышал мерный ход собственного сердца. Медленно, как бы прогуливаясь, он дошел до ближнего валуна, поднялся на голую, вылизанную ветрами угольно-черную лысину и огляделся. Вокруг расстилалась Арктика, земная и морская,— и он был в ней один и надолго.
До расчетного утреннего часа Беспалов взялся за устройство места астрономического пункта: установил штатив универсального инструмента Гильдебранта, тщательно сгоризонтировал, собрал стол для хронометров — звездного и среднего, подготовил уровни, растянул антенну и диполь радиоприемника «2Ф-1» для приема сверочных сигналов точного времени. Хоть и опасался лишнего расхода энергии батарей, но включил приемник заранее, настроился. Все под руками, все готово: «Морской астрономический ежегодник», таблицы, бланки.
Беспалов делал свое дело. Он забыл о том, что вокруг Арктика, вызывавшая раньше растерянность и страх, забыл о своем одиночестве, о предстоящем многодневном маршруте.
Шелест и трески в эфире — слабенькие электрические сигналы высокочастотной вибрацией протискиваются сквозь толщу расстояния, натужившись, прорываются из дальних далей. Слабые, едва слышные слова бьются зудящим звуком прямо в слуховые пере-
[97]
понки: «...Радиостанция РВ-Один имени Коминтерна... Слушайте сигналы точного времени из института имени Штернберга. Третий сигнал дается точно в ноль часов по московскому времени... Ти-и, ти-и, тик!..» — запущены звездный и средний хронометры. Сквозь темный фильтр прибора прочитывается оранжевый абрис Солнца... Первый полуприем, второй полуприем... Показания теодолита, времени, термометра, барометра-анероида. Многоразовые проверки.
Из сводной «Таблицы астропунктов» — отметка геодезиста А. Ф. Беспалова:
«Пыркыйон, западный берег бухты Нольде, пункт определяется у избы, с северной ее стороны, в качестве закрепления пункта служит изба...»В избу войти не удалось. Кряжистая, срубленная из почерневших стволов, упершаяся тылом в многометровый заматеревший снежный намет, она была оставлена последним посетителем с открытой дверью. Избу забило заледенелым снегом. К двери, языком сугроба глядящей на север, в океан, Беспалов перетащил свой багаж, здесь же разбил палатку, здесь работал, по многу раз проверяя себя и приборы.
На третье утро, перетаскивая к краю ледового припая собранную лодку, геодезист наткнулся на свежие медвежьи следы. Он знал, что белый медведь, до сего времени безраздельный хозяин Арктики, может встретиться, и — теоретически — был готов к встрече. Но лишь глянув на громадные размашистые оттиски когтистых лап размером с подушку-думку, Беспалов сорвал с плеча карабин, дослал патрон. Звонкий металлический щелчок затвора не успокоил его, а еще больше насторожил. Он оглядывался, всматривался в округу — но не заметил шевеления ни в снегах, ни в недалекой гряде торосов, ни у спуска к воде. Все еще оглядываясь, Беспалов вынул из сумки стальную рулетку и замерил след — двадцать семь сантиметров! Стремительно разогнувшись, он еще раз тревожно огляделся...
Убаюкивающе мерно стрекотал мотор. Океан был бездвижно спокойным. Отдельные льдины своей белизной резко выделялись на чугунно-темной глади воды. Беспалов начинал огибать льдины задолго до приближения к ним, опасаясь столкновения с невидимой, притопленной частью ледового поля. Слабый ветер со спины помогал держать направление.
К вечеру геодезист высадился на крошечном мыске, перетащил вещи к черной скале с раздвоенной вершинкой. Вытянул в два приема, с передышкой, лодку...
Потекли часы и дни кропотливой работы. Теперь рядом с планшетом, у изголовья, во время сна всегда под рукой лежал карабин со взведенным курком. В часы отдыха, между инструментальными работами, Беспалов взял себе за правило обходить округу
[98]
радиусом в километр, следить за берегом, осматривать в бинокль дрейфующие льдинки. Инстинктивный страх перед зверем уступил место деловой настороженности: нападение зверя могло сорвать работу.
Из сводной «Таблицы астропунктов» — отметка А. Ф. Беспалова:
«Мыс Мемлипыркат, пункт определялся около двух характерных каменных монолитов, с восточной стороны от них, они и служат для закрепления пункта...»Лодка легко соскользнула на воду, с единого рывка завелся мотор — заурчал под водой винт, вспенив бурун. Около двух часов подряд, не сбиваясь с тона, рокотал мотор, лодка ходко шла к востоку, море было спокойным, ветерок попутным.
Первых признаков смены погоды Беспалов не заметил. Все было, как час назад, разве что крепче и порывистей стал ветер. Но вот гладь воды потеряла солнечный отблеск, посуровела, зарябилась пенными курчавинами. С северных румбов ударило порывами — то были еще не шквалы, еще не шторм, а как бы увертюра, но геодезист этой музыки не знал и еще какое-то время держал курс на восток — до косы Валькарайн. До фактории оставалось, по его подсчетам, около трех часов хода. Но очередной крепкий порыв ветра, дохнувший стылым холодом близкой пурги, заставил его резко развернуть лодку к берегу. Торопясь, он разбил палатку в узкой щели между двумя валунами и успел перетащить туда все снаряжение, накрыть перевернутой лодкой, внести в палатку основной запас провианта.
Ветер все менялся, порывы его срывались то с севера, то с северо-востока. Беспалов поднялся на пологий горб невысокой сопки, огляделся, повел окулярами бинокля по водной пустыне, по береговой кромке, по волнистой тундре на востоке и на юге — казалось, отовсюду надвигалась угроза. Только на северо-западе небо оставалось жемчужно-прозрачным. Порывы кончились. Ровный ток спокойного ветра успокаивал — все обойдется. И шквалы от полюса ослабевали, а норд-вест креп: поверилось — он-то и отнесет темноту грозных туч, отгонит льды, и тогда можно будет продолжить путь. Беспалову даже показалось, что свет на северо-западе стал золотистей — там низкое солнце не заслонено тучами! Он не опускал бинокль, все смотрел в ту радующую даль, где видел гряду гор, голубеющее небо над их белизной, круто спадающий в широкую долину уступ господствующей вершины. Там было солнечно, оттуда и тянул, все усиливаясь, ровный ветер. Но вдруг нечто необычное привлекло его внимание. Только что наблюдал он крутой уступ, четко выделявшийся на голубизне неба, и вот над ним взгорбилось, быстро растекаясь и вырастая, искристое белоснежное облако, поднялось над горной грядой. Ровный
[99]
ток ветра становился все более упругим, как будто вырастающая над горами облачная громада напряженно теснила массу воздуха. Беспалов не мог оторваться от впервые увиденного им стихийного феномена. В считанные секунды светлый сектор горизонта изменился: облако восстало над горной грядой, нависло над уступом далекой вершины, скрыло ее, утопив в своей плотной белой массе, и ринулось гигантской лавиной в долину, искрясь в проясненном солнечном свете. Еще несколько секунд, и белое облако — все такое же не страшное, осиянное солнечным блеском — затопило долину во всю ее ширину, вздыбившимся прибоем ударилось в гряду на севере и неудержимо покатилось, клубясь и вздымаясь стеной,—к нему, к Беспалову — со скоростью курьерского поезда! Ветер, гонимый лавиной, закрепчал, задымился по волнистой тундре потоками поземки, обдал холодом, засвистел!.. То шла пурга!
Беспалов едва успел влезть в палатку, зашнуровать вход — как началось! Первый удар пурги, похожий на холостой выстрел из пневматической винтовки, туго торкнулся в верх палатки, втиснутой между валунами. Полуминутная пауза в осязаемо напряженной тишине — и с воем обрушилась на палатку гонимая штормовым ветром масса тяжелого, липкого снега, сорванного с просторов дальних тундр, поднятого, заверченного, набравшего злую скорость.
Беспалов зажег «летучую мышь», ее свет, обычный и такой домашний, успокоил геодезиста. Он уселся на тюк кукуля, прикрыл глаза. Над головой ухало и клокотало, прогибая тонкий брезент палатки, нечто неистовое, устрашающе-грозное. Беспалов вздрагивал, втиснутый в узость загроможденной вещами палатки, он остро ощущал свою зависимость от этого самого брезента. Выдержит ли? Сохранит ли зыбкой своей ненадежностью от напора стихии? Он верил палатке раньше — под потоками южного ливня, под порывами студеного осеннего ветра, несущего охапки скореженных разлапистых листьев каштана и бука. Верил при снегопадах — приходилось жить в армейских палатках — на три кола, на отделение бойцов-артиллеристов. Приходилось ночевать и в рабочих палатках геодезистов — там, на юге и не в одиночестве! От каждой той палатки до стационарного жилья можно было при необходимости добраться за час, за два...
С подветренной стороны брезент перестал трепетать, он округло провис, рокот пурги стал глуше. Палатку завалило снегом. Беспалов расстелил кукуль — то был обычный спальный мешок, выделенный Петровым, называли же его зимовщики кукулем по укоренившейся на Чукотке терминологии. Разделся, влез в холодную бязь вкладыша, умостился, угрелся. Ровно, изредка помигивая, горел приспущенный фитиль «летучей мыши». В холоде палатки пахло керосином.
[100]
«Я сделал все, что мог,— думал Беспалов,— теперь остается только ждать событий. Не выдержит палатка, рухнет под гнетом снежного намета... Не должно быть, наст схватился, ведь морозец-то есть: при последнем замере отметил минус двенадцать. Если с ветром и потеплело, но не оттепель же, минусовая десятка сохранилась...»
Он начал вспоминать все, что знал о чукотской пурге из прочитанного, из рассказов зимовщиков. Пережитые им пурги в счет не шли, опытом не стали. До сего дня он знал пургу только по слуху: слушал ее вой, пригашенный надежными стенами по-полярному обустроенной жилухи.
Так что же он знал о пурге?
Чукотские пурги — явления не сезонные, они обрушиваются на тундру в зимние месяцы, перебрасывая за сотни километров тысячи тонн слежавшейся, казалось, до бетонной прочности, снежной массы. Они случаются — и нередко — в весенние месяцы, когда снежные покровы прихвачены корочкой льда дневных оттаек, но пурга взрывает приморози, срывает снежные барханы с просторов дальних тундр, с горных вершин и откосов, вгоняя в ужас все живое, поверившее в благость весны.
Бывают пурги и в первый месяц лета, когда в затишенных долинах уже вскинули к солнышку ушастые и глазастые головенки оленята весеннего отела. Падает на тундру летняя свирепая пурга и убивает, как косой выкашивает, оленью молодь... Пурга длится нечетное число дней — это точно замечено. Самая короткая — трехсуточная — такие пурги случаются чаще в декабре. Январские — те или по неделе, или дней по одиннадцать. Весенние пурги обычно яростные и недолгие. Но старожилы говорили: «Как когда! Раз на раз не приходится...» Беспалову припомнился глуховатый, неспешивый говорок старика Поварова, его крестьянское лицо, суженное дремучей бородой, его лоб с залысинами, прикрытый от загара всегдашней шапкой-треухом. Старик говорил: «С пургой единоборствует только дурак либо новичок-бычок безрогий, да и то от страху, от отчаянья. Пеший ли, на упряжке ли собак — одиночка с пургой не сладит, как ни старайся. Опыта борьбы нет — опытовщики в живых не сохранились. Есть опыт пережидания, он собран чукчами. А лучше их кто знает пургу? Их опыт прост: храни тепло, сохраняй силы, вглухую не засыпай — не проснешься. Храни еду — если есть что хранить. Дней через пяток съешь все, что осталось, пару дней голодом — вконец не ослабнешь. А если пурга затянется, двухдневными-то крохами не заслонишься, так ли, эдак ли — все едино! Пока пережидаешь — думай о веселом, своего нет в памяти — о других думай, кто веселый!»...
Думать о веселом. А было ли оно в жизни, веселье-то? Ведь
[101]
не вспомнить, чтобы смеялся взахлеб, до слез, до коликов! Других, не себя, вспомнить мог бы, но и вспоминая, не мог улыбнуться. То, от чего хохотали вокруг, ему, Беспалову, не казалось смешным, все чаще глупым, а иногда и злорадным, и он лишь усмехался тоненько, наблюдая, как хохочущие обнажали свою глупость и злорадство...
Он заставил себя подняться, одеться. Отыскал переносную печурку, раздвинул телескопическую трубу, приладил «колено». Расшнуровал верхнюю часть входного полога, отбросил снег — на воле завывала метель, она стелилась над побережьем сплошным ватным потоком — протяни руку и локтя своего не увидишь.
Беспалов не стал сразу разжигать печурку — холостая тяга освежила воздух в палатке. «Летучая мышь» горела ровно и ярко. Он развернул записи, углубился в работу...
Первые астропункты на северной границе исследований Дитмара были определены. Привязавшись к территории, в дальнейшем следовало астропунктами «пришить» регион к географическим координатам, дать привязки геологу для дальнейшего составления карты. Итак, Дитмар начал работу у мыса Кибера и на острове Шалаурова еще с Ичаэргиным. Астропункт на губе Нольде пригодится. Потом Дитмар прошел на запад к территории Обручева свыше четырехсот километров — если считать по прямой! — и на восток, к границе территории, исследованной Серпуховым и Байковым. Держался он, при беглом взгляде, в широтах между шестьдесят восьмой и шестьдесят девятой параллелями, и к мысу Шмидта вышел с юго-востока. Естественно, теперешним маршрутом Дитмар перекрывает территорию выше шестьдесят девятой параллели, движется под пологим углом на северо-запад к побережью, вероятней всего, по реке Кувет. Следовательно, астропункт на мысе Мемлипыркат привяжет его к карте и здесь... Необходимо привязать его маршруты в точках южнее побережья, где-то у Кувета, ближе к середине его маршрута. И конечно же, нужен астропункт на Валькарайне, у фактории. Полярная станция имеет свои данные? Прекрасно! Можно будет сравнить, утвердиться...
Ни день, ни ночь — какой-то средний час. Трещит огонек в печурке, гудит тяга, сквозь дырчатый узор на дверце рассеялись по палатке световые пятачки, мерцают, перебегают, словно играют в пятнашки. Печка то плюется сгустками смолистого дыма, то тут же всасывает голубые волнистые ленточки, как бы затягивается папиросным дымком, постанывая от усердия. Надо кончать топить, сжег уже выделенную порцию чурочек...
Не спится ни днем, ни ночью. Мало движений, но и до скудости мал рацион. Однако все это можно рассчитать — что-то разрешить, что-то запретить. Нельзя заставить себя спать и... не думать.
[102]
Где сейчас Дитмар — в ста километрах, в пятидесяти? Идет ли, бежит ли рядом с нартами, перебрасываясь словами с каюром? Или захвачены они этой самой пургой, и Дитмар под вой ветра перебирает в памяти четки своих забот и клянет нехорошими словами его, Беспалова? Кляне-ее-т, это уж как пить дать. Или нет? При встрече он был скорее грустным, чем злым... Беспалов был готов к злым упрекам, к сарказму — ощетинился, приготовился, хоть и понимал, что Дитмар прав во всем, а он во всем виноват. Ведь виноват — и не только перед Дитмаром, да и простил ему геолог его вину. Явно не по доброте душевной, Дитмар не добренький. Простил потому, что не смог геодезист помешать его работе — геолог приноровился к одиночеству в тундре. Но не может того быть, чтобы Дитмар поначалу не был испуган тундрой, Арктикой. Все было для того, чтобы он испугался: неподготовленность экспедиции стала понятной Дитмару еще до разговоров с Бурматовым и дедом Савелием. Гибель Ичаэргина, мои и Семенова выпады... Он испугался, это точно. Но пошел делать дело один — по сути, на гибель пошел!.. Ведь мог же защититься обстоятельствами, объяснительными записками, рапортами — и мы подписались бы под такими документами — и я, и Семенов. И Бурматов подписался бы — как единственный здесь представитель Советской власти. Что, сняли бы в Ленинграде голову? С работы сняли бы, а голова осталась бы цела!.. Ведь так рассуждал я, чего от себя-то таиться... Встретимся теперь — выложу перед ним сделанное, в лепешку расшибусь, но выполню оптимум работ!.. Чертова пурга!.. А если не пережду? Кто узнает, что со мной, где искать? Что от меня останется... Мертвые сраму не имут... В деле погибну, не на обочине чужой работы. Вот, поди ж ты, не думал об этом раньше, а ведь расписал документы так, что если найдут их потом, то продолжатели мою работу переделывать не станут. Мертвые сраму не имут? — имут! Что скажут Люсе, что передаст она сыну?.. Настоем поступков отцов питаются сыновья — до своего возмужания, до своих поступков, ведь так? Горечь отцовских проступков ядовит материнское молоко, ссорит сына с матерью — «Ты зачем мне его в отцы выбрала?»... Сам об отце-матери не вспоминаешь, братьев, сестер лиц не помнишь, веселью душевному не научился, в страхе рос — не защищенный от рождения поступками отца...
В степях Зауралья и Казахстана произрастает странное растение, названное людьми «перекати-поле». Растет оно крепеньким, похоже на развесистое дерево с коротким стволом в миниатюре. Но вот отцвело оно, подсохло до серости, и первый порыв осеннего ветра отрывает его от почвы, катит по степи, округляет в шар — на многие десятки километров от родного места несет ветер «перекати-поле», а оно на пути сеет и сеет свои созревшие семена —
[103]
меленькие, как маковые. Весной — с влагой и под солнцем — каждое семя начинает жить как бы заново, не имея ни мясистой оболочки — родительского запаса первого питания, ни затишка при кряжистом отцовском стволе, ни прикрывающей дружной поросли — «перекати-поле», одним словом...
Семь дней бушевала пурга и разом стихла, внезапно, как и началась. Яркое солнце длинного дня высветило поблескивающую белизну тундры, накрытые снегами галечники прибрежных отмелей, черный простор моря с редкими льдинками под снежными шапками, похожими на одиноких лебедей. Умчалась с ветрами снежная замять и заискрились под солнцем глянцевитые сугробы, забликовала зеркальными зайчиками рябь на открытой воде. Вот такая послепурговая солнечная яркость и научила чукчей и эскимосов издревле защищать глаза костяными пластинками с тонкими прорезями — здешним замыслом светозащитных очков.
Беспалов не сразу поверил в конец пурги. Много часов прошло, пока он решился выбраться из-под сугроба, наметенного над палаткой. Разметав рыхлый снег, обтоптав пятачок у палатки, он до хруста в суставах потянулся, раскинул руки и заорал, зажмурившись: «Ага-га-га-ага-га-а!» Закашлялся, присел, обхватив колени, и вдруг рассмеялся в голос, всхлипывая на вздохах. Пурга ушла! Он ее, смерть несущую, переждал, жив— значит, переборол!..
Уютно, по-журавлиному, курлычет мотор. Лодка ходко идет по спокойному, на деревенский пруд ленью своей похожему морю. И вот уж завиднелась полоска косы, обозначились черточки мачты с поперечиной у домика-пятнышка. Полярная станция «Мыс Биллингса». Ее создали уже после ухода Беспалова на мыс Шмидта, но работали там люди знакомые, направленные на новое место Петровым: метеоролог Логвиненко и радист Склюд — опытные полярники... Вот и они показались, машут руками у самой воды.
За неделю гостевания у полярников станции «Мыс Биллингса» Беспалов произвел измерения астропункта, закрепленного к маркированному столбу. Проверочные работы он зафиксировал в отчете для Петрова, но, убедившись в точности измерений работавшего до него геодезиста, внес астропункт и в отчет для картографических привязок Дитмара:
«Валькарай, фактория (полярная станция «Мыс Биллингса»), поставлен деревянный столб...»Обжитый зимовщиками корпус многострадальной шхуны «Элизиф» — жилуха Бурматова и Поварова — была совсем рядом, за поворотом косы...
Радист Иосиф Склюд принял запрос с мыса Шмидта: «Наблюдали ли визуально полет самолета П-5-
Н-47 вчера, 25 мая?» «Не наблюдали, но слышали шум мотора с удалением на запад.
[104]
Что случилось? «Расчетное время экипаж летчик Катюхов, бортмеханик Соколов не прибыли базу. Прошу слушать эфир, вероятна вынужденная посадка...» Каминский пользовался микрофонной связью, голос его, искаженный помехами атмосферных разрядов, был неспокойным...
На следующий день, когда Беспалов бечевой подтаскивал лодку к отмели вблизи фактории и видел, как бегут навстречу быстрый Бурматов и поспешающий за ним старик Поваров, он услышал далекий моторный гуд и вскинул голову, прикрывшись ладонью от яркого солнца. На востоке в чистом небе сверкнула искорка — самолет!
На плоской галечной косе, испятнанной оттайками и снежниками, в полукилометре друг от друга, замерли три человеческих фигурки — одна у самого берега, по колени в воде, в высоких броднях, с лодкой на бечеве, и две — его встречавшие на берегу. Они приветственно махали руками, шапками, вскинув к небу едва видные пятнышки лиц. Их заметил летчик со своей высоты, качнул крыльями...
Первого июня в жилуху пришел Дитмар.
