6
В стойбище — шести ярангах на унылом, открытом всем ветрам пологом откосе галечной косы—Дитмар застал беду. Февральские лютые морозы и безветрие сковали океан мощными льдами. Мартовские штормы взломали льды по проливу Лонга, нагромоздили многометровые баррикады торосов на прибрежных отмелях и угнали от берегов нерп, лахтаков, моржей. Зимние запасы в мясных ямах кончились, люди выскребали закисший копальхен, варили пропитанный ворванью галечник.
Геолог был потрясен инертностью береговых людей — они приняли голод не со стоической мужественностью, а с бездеятельностью обреченных. Чукчи и не выходили из промозглых яранг, они ждали смерти. Те, кто пытался бороться за жизнь свою и близких — двое молодых охотников — ушли на далекую кромку льдов и еще не вернулись.
Розгитагин не вышел встречать Дитмара. Норд легко нашел ярангу, у которой были привязаны собачьи упряжки, но собаки, тощие, со свалявшейся шерстью, едва поднялись. Две не поднялись — они вмерзли в льдистый снег.
Розгитагин лежал, свернувшись калачиком. Дитмар сбросил с каюра меховую рвань, распахнул занавеску полога, впустил в ярангу напитанный солнцем острый ветерок побережья. Лицо каюра изменилось до неузнаваемости, оно было отечным, землисто-серым. Каюр едва смог расклеить веки опухших, закисших глаз.
— Ты пришел? — шевельнулись губы запавшего рта. — Так долго...
Пахнуло тяжелым, смрадным духом перегара. Дитмар сразу все понял. Подле Розгитагина валялся жестяной бачок. Каюр не смог вскрыть запаянную крышку, он просто пробил жесть ножом.
Запас консервов в заплечном мешке геолога был невелик. Дитмар задумался лишь на мгновение...
Он ходил из яранги в ярангу, тормошил, поднимал всех, кто еще мог встать. К яранге, где лежал Розгитагин, потянулись немногие, в основном женщины. Дитмар выбрал самый большой котел, развел огонь. Он сварил содержимое пяти полукилограммовых банок мясных консервов почти в двух ведрах натопленной из снега воды, раскрошил в варево пять пачек пшенного концентрата. Пока варился суп, он все подбавлял в котел воду, понимая,
[86]
что только очень слабый бульон не будет опасен для жизни наголодавшихся людей.
В ярангу сошлись все. Чукчи сидели у огня, покачивались н молчали. Дитмар не отходил от котла, пока не вычерпал его до дна. Напившись чаю, вскипяченного в том же котле, люди ус-пули, забылись в сытой дреме.
Дитмар кликнул Норда и ушел налегке в сторону океана. Ночь он провел, зарывшись в снег под ропаком. Норд привычно свернулся у его спины. Но не спалось, и только к утру усталость трехдневного перехода и волнения пережитых в стойбище событий взяли свое —он провалился в сон.
Дитмар нашел охотников утром, километрах в двух от места ночлега. Случилось то, на что он надеялся, направившись на их поиски: парни добыли на кромке льдов богатую добычу — четырех крупных нерп. Но далеко, очень далеко забрались охотники, да и добыча была тяжела. И они с трудом преодолевали нагромождения торосов, огибали скалистые ропаки. Сорвавшись в расщелину, один из них крепко ушиб колено.
Геолог скинул брезентовую куртку, уложил на нее трех нерп, увязал их и впряг веревками в волокушу Норда. А сам подхватил хромающего охотника и повел его быстро, считая, что лучше чаще отдыхать, чем идти медленно. Второй парень тащил за собой самую крупную нерпу. У него был карабин, подаренный Дитмаром Розгитагину. Геолог покосился на патронташ, перекинутый через плечо охотника,— подсумки были пусты...
Из отчета В. Г. Дитмара:
«...рассчитавшись с Розгитагиным, я, подобрав на Пильхене легкую нарточку, взвалил на нее вещи и, впрягшись сам, побрел вверх по р. Куэквунь переваливать на Кувет. Снег был как пух, полутораметровой мощности. Работал по W часов в сутки, делал в день по 3—4 километра».
Стояла солнечная морозная погода. Дитмар изнемогал, барахтаясь в рыхлом снегу. Одежда намокла от обильного пота. К наступавшей темноте геолог по пути выискивал высушенные морозами ветки карликовой березки, ивнячка, ломал их, вязал в пучки, навьючивал на нарточку поверх укутанной в брезент поклажи. Окончательно выбиваясь из сил, он находил затишное местечко, валил на бок нарточку, разводил по-чукотски экономный огонек, кипятил чай, подогревал пищу. Чаю геолог пил много — сказывалась обезвоженность организма в дневной работе. Как ни уставал он, но находил силы разбить палатку на одном разборном бамбуковом шесте. Раздевался ко сну догола, обтирался снегом. Мокрая одежда за ночь высушивалась морозом, утром он надевал сменную, а высушенную торочил в нарту.
Норд умащивался между опрокинутой нартой и брезентом па-
[87]
латки. Ночами Дитмар ощущал сквозь брезент и мех кукуля живое тепло рядом спящей собаки. Он знал — Норд спит вполглаза, сторожко. Браунинг всегда лежал под изголовьем геолога. Оставив чукчам Пильхена весь запас патронов к карабину, он располагал теперь только пистолетом.
Кто сказал, что человек одинок — в тундре ли, в горах ли, в море или в шахтерском забое? Человек нигде не одинок. Его всегда окружают близкие, друзья и... недруги. Друзья помогают незримо своей верой в тебя, недруги — своей враждой к тебе. Выстоять в знак дружбы, выжить вопреки недругам — об этом мысли в мозгу усталого человека, отзвуки бывших дружелюбных бесед или страстных споров. Нелегок бывает груз памяти, но не сдать его в камеру хранения ручного багажа, не оставить забытой квитанцию... Неси с собой, перебирай, как старые письма, накладные и ордера на полученное от жизни то-то и то-то. Отнятое, потерянное — и оно в памяти неизбывно, гордое ли, стыдное ли — хранится, вспоминается с горечью ли, с радостью ли...
Из отчета В. Г. Дитмара:
«...догадался пробивать дорогу накануне, протаптывать тропу. Проходя трижды по своему следу, достиг линейной скорости — семь километров в сутки. Пока в долине Куэквуня был хворост, но при подъеме к водоразделу топлива совсем не стало».
Все тот же рыхлый снег — чистый, не промятый следами живого. Снег — вода, дисциллат без солей и осадков. Та самая вода, которой нет в зимней промороженной тундре. Так нужная уставшему телу вода! Но нет топлива, чтобы натаять из снега эту воду,— и не согреться горячей пищей и чаем. И нельзя позволить себе, разгоряченному, до липкости потному, набить пересохший рот снегом, расплавить его в себе воспаленным теплом, омочить пересохшую глотку талой водой!..
Только на третьем ночлеге, перебирая упакованный груз на нарте, обнаружил тугой увесистый сверток, упакованный в полотно и прошитый суровыми нитками. Сдерживая нетерпение, вспорол шов. Свечи! Те самые, навязанные в дорогу Перетолчиным, стеариновые, белые длинные свечи!
Угнездившись в палатке, Дитмар зажег свечу и держал над копьецом ее золотистого пламени консервную банку, туго набитую снегом. Вспомнились школьные уроки физики — какая часть пламени горелки Бунзена или обычной спиртовки самая жаркая и оттого продуктивная? Вспомнился рисунок в учебнике — «разрез» листочка пламени, черточки уровней с цифрами температур... Не было штатива, держал банку в подрагивающей руке, заглядывал под донце, ловил нужную фазу пламени, а рука дрожала, а горло перехватывало сухим спазмом — слюну не сглотнуть, да и не было ее, слюны.
[88]
И вот в кружке-банке с отвернутой крышкой — вода. Едва парящая — парок виден только в близком свете ровно горящего фитилька — но уже не ледяная! Эту воду можно пить, она не обожжет студеностью воспаленное горло. Но ее мало — едва ли треть банки! И Дитмар из-под брезента палатки просовывает руку в снег, наминает плотный ком и снова впихивает в банку. Горит, потрескивая, стеариновая свеча. Их много в свертке — три десятка. Но много ли? И сколько свечи сгорит, пока натает банка воды? Не закипит, а только натает... Но вот, осторожно взяв воспаленными губами груборазрезанный край жестяной банки, хранящей привкус жирного мяса, он наклоняет ее чуть-чуть и втягивает в себя, в пересохшее свое естество воду, первый глоток...
Дитмар оставил банку, приложил плашмя к горящей свече другую, с необожженным фитилем. Да, он педант, он исследователь во всем, этот Дитмар: он отмеряет на новой свече — сколько требуется ее длины, чтобы натаяло полбанки воды... Затем делает кольцевой неглубокий надрез на мраморно-белом тельце свечи, перетягивает по надрезу ободок из черной нитки. Сгорело меньше половины свечки! При строгом режиме экономии можно позволить себе натаивать банку воды — полбанки на вечерней стоянке, перед сном, и полбанки утром, перед выходом в маршрут! Кто знает, сколько еще впереди дневных переходов, когда встретится хворост, годный на топливо.
Из отчета В. Г. Дитмара:
«Одиннадцать суток продолжалась эта моя борьба, пока не вышел на Кувет, где был твердый наст, а у устья впадающей реки Майнаамермагты нашел, наконец, хворост».
Дитмар проснулся от сильного толчка в стенку палатки и от истошного рева. «Норд!» — пронеслось тревожно в голове. Дитмар одним махом выбрался из кукуля, выскочил из палатки босиком, держа наготове браунинг. Серая предутренняя мглистость... Метнувшись за палатку, геолог увидел клубок извивающихся тел. В тот же миг клубок распался, одна его часть отлетела на палатку, вторая хищно спружиненным комком припала для броска к вытоптанному на снегу пятачку. Дитмар мгновенно разрядил пистолет — раздался первый выстрел, затем второй, третий. От третьей отдачи он неуклюже сел в снег. Крупный зверь — а это Дитмар уже понял — клокотал утробным рыком и толчками, взрывая снег, двигался к нему. Дитмар пружинисто вскочил, вытянув навстречу зверю руку с браунингом, и еще дважды выстрелил в темную массу, приникшую к насту в полутора шагах от его босых ног... Наступила звонкая тишина, только ухал в голове учащенный прибой взбудораженной крови...
Нырнув в палатку, Дитмар быстро оделся и перезарядил пистолет.
[89]
Обойдя неподвижного зверя, он склонился над собакой. Норд дышал прерывисто, его глаза то жмурились, то распахивались широко, и тогда серый свет начинавшегося утра фокусировался в них. Геолог погладил холодную, влажную шерсть на широком лбу Норда. Из-под стиснутых черных век, из уголка выкатилась шариком слеза. Только тогда Дитмар заметил, как неестественно вывернута шея Норда, как расплывается из-под него черное пятно, и почувствовал терпкий запах горячей крови.
Зверь, крупная росомаха-самец, неслышно подкравшись с подветренной стороны, бросился на собаку сверху, враз размозжив ей могучими челюстями шейные позвонки. Норд сражался, ему удалось вывернуть тело из-под зверя, и это было роковой оплошностью — ударом когтей задней лапы росомаха распластала ему брюшину...
Все это Дитмар разобрал по следам, когда рассвело. Он стоял над собакой, широко расставив ноги, и бездумно осматривал тоскливый, однообразно-холмистый горизонт и серое небо над собой. Норд еще дышал, но все короче и мельче. Дитмар оттянул затвор пистолета и выстрелом прервал мучения друга.
...Путешественник-землепроходец идет по прямой, стремясь пересечь пространство от одной точки на карте до другой. Путь его слегка волнится — путник выбирает удобный проход, обходит горы и ущелья, пересекает реки на бродах и перекатах.
Дитмар не был землепроходцем. Он был геологом-съемщиком. больших территорий, региональщиком. Его путь по неведомым землям чукотских тундр змеился крутыми зигзагами, он искал обнажения горных пород, карабкался на кручи к вершинам, к останцам, к выходам интрузий.
Багаж землепроходца оскудевает день ото дня, уходит главный вес груза — продовольствие, запасы жизнеобеспечения.
Груз Дитмара день ото дня полнился образцами горных пород. Изо дня в день заполнялись маркированные мешочки с образцами для шлифования.
Не было у геолога ни помощника-коллектора, ни надежной карты. Он сам выбирал маршруты исследований, пересекая места от обнажения к обнажению, не пропускал возможности отыскивать возрастные проявления, поясняющие стратиграфию территории. Твердо зная неписаное правило геолога-исследователя — не рассчитывать только на собственное камеральное изучение образцов — он подробно описывал маршруты и находки, так подробно, что если бы злодейка судьба остановила его в пути навсегда, то другой геолог, нашедший эти записи, изучил бы их и богатым наследником продолжил его путь, не возвращаясь к началу...
Кончался апрель...
По твердому насту на террасах побережья Кувета идти стало
[90]
легче, нарту чаще приходилось сдерживать, притормаживать, чем тащить, но стеклянистая ледяная корочка прямо-таки сжигала обувь. Очень скоро чукотские торбаса пришли в полную негодность. Несколько дней Дитмар еще укреплял лохмотья измочаленного камуса веревками, наматывал портянки не только в чижи, но и поверх их — уж очень привык к торбасам.
Вечером, похожим на пасмурный день — уже вступал во власть Длинный день нового лета — Дитмар перед ночлегом заполнял дневник за прошедшие три дня. Усталость последних переходов через водораздел, отяжелевший при начавшейся оттепели снег валили с ног сразу, как только он расстилал палатку и раскладывал кукуль. Переход же по крепкому насту не так утомлял, и, пользуясь наметками прошлых записей, геолог подробно восстанавливал на страничках дневника перипетии маршрута. Закончил запись предпоследнего дня, перевернул страничку, стал записывать дату сегодняшнюю — и улыбнулся: 30 апреля 1935 года... Завтра — Первомай!
Проснулся Дитмар, открыл глаза и сразу зажмурился от яркого солнечного света. Он откинул клапан кукуля, подставив лицо и грудь под ласковые теплые лучи.
Вспомнил Первомай накануне отъезда из Ленинграда, такое же солнечное утро, толпу людей у парадного входа «Дома под куполом» на Среднем проспекте. Кто-то тогда завел патефон, и нарядные пары закружились в вальсе. Флаги с транспарантами были еще свернуты. По традиции собирались очень рано — ведь маршировать предстояло до Невского, до своего места в колонне демонстрантов... Все были непривычно нарядными и празднично-церемонными, здоровались друг с другом смущенно. Никольский, Артемьев, Миша Рабкин... А через несколько дней все они завертелись в предвыездной сумятице, а в конце мая были уже во Владивостоке...
Приплясывая на снежниках, прихрамывая на колких камешках осыпи, Дитмар нагишом сбежал к реке. Под тенью ажурного ледяного козырька в промоине весело журчал ручей талой воды. Ахнув, Дитмар бросил на разгоряченную грудь первые пригоршни жидкого льда, загоготал, обдавая себя студеной водой, пахнущей снегом и болотной прелью.
Обуваясь, геолог отбросил дырявые торбаса, натянул юфтовые «комсоставские» сапоги, потопал, приноравливаясь к отвычной обуви.
Тяжелы сапоги после чукотских торбасов, но зато совсем целые! На пучке веточек ольхи и березки закипятил воду для бритья и чая. Праздничное настроение не оставляло его, он пел и бормотал стихи, усмехался, а то и хохотал в голос, вспоминая май прошлого года, себя и товарищей в долгом пути по железной до-
[91]
роге, хлопоты и волнения в порту. И вот он тут, на берегу Кувета,, в каких-нибудь семидесяти пяти километрах от берега Ледовитого океана, в двухстах пятидесяти километрах северней Полярного круга и в шести тысячах километров от Ленинграда. Все на своих местах — и он, геолог Дитмар, на своем месте — работа делается, и «нет таких крепостей, каких не могли бы взять большевики!..»
Здесь чаще встречались обнажения, добавилось работы геологическому молотку, порядком уже разбитому.
Из отчета В. Г. Дитмара:
«О том, что на Чукотке имеется р. Кувет, мы узнали впервые у капитана Биллингса, который совершил исключительный по трудности маршрут через всю Чукотку от Мечигменской губы до р. Колымы. Пройдя через ряд рек, идущих к мысу Северному (мысу Шмидта), Биллингс вышел в январе 1792 года на вершину р. Кувет, которую описал под названием Квата или Хуата. До этого он шел по трудным перевалам верховьев р. Ванкарем, где его спутники не могли найти ни одного прутика, чтобы сварить мясо».
С дневными оттепелями переходы становились все трудней. По раскисшим снежникам нарты еще скользили, но участились проталины, каменистые проплешины. Отличные нарточки, собранные чукотским мастером без единого гвоздя, оснащенные по полозьям пластинами из моржового клыка, в оттепель не поддавались вайданию (смачиванию водой на морозе для улучшения скольжения), и полозья стирались, лохматились на проплешинах. Пришлось переиначить суточный график передвижений. Дитмар стал отсыпаться днем и передвигаться ночью, при морозах. Переиначиться было несложно: длинный день и ночью день, и геолог так уставал, что яркое полярное солнце не мешало ему спать. Он перестал устанавливать палатку, а расстилал брезент под кукуль и загораживался от солнечных лучей опрокинутой на бок нартой. И места для ночлега выбирал открытые, на взгорках, и спал сторожко, с браунингом в изголовье.
За ночь геолог преодолевал переходы в десять-двенадцать километров, то и дело оставляя нарты, чтобы налегке отойти к обнажениям. От реки он не удалялся, старался держаться у борта пойменной долины — здесь, на восточном берегу, обнажения встречались часто. Дитмар сходил и к самому берегу, и день ото дня все чаще его беспокоил подъем талых вод. Сравнивая уровень надледного хода начинающегося паводка с отметками, оставленными рекой на береговых террасах, он пришел к выводу — паводки на Кувете стремительны и полноводны, разлив заполняет всю ширину долины, поднимается на полтора-два метра. 20-го мая на дневке его разбудил тревожный шум реки. Поднялся на высокий
[92]
прибрежный обрыв и, поднеся бинокль к глазам, огляделся...
Паводок на чукотских реках не сравним с ледоходом на реках российских равнин. В Саратове можно проснуться однажды в весеннюю ночь от грохота, подобного артиллерийской канонаде,— значит, начался на великой реке грозный ледоход. На чукотских реках ледохода как такового нет: вода валом идет с верховий по поверхности ледового панциря реки, часто проморозившего ее до донных камней. Лед сходит позже, его смывает талая вода. Опасен на Кувете первый вал паводка!
Из дневника В. Г. Дитмара:
«20-го мая, заметив появление в Кувете паводковой воды, не пошел дальше вниз из-за предстоящей распутицы, а ушел к северу на мыс Биллингса. Провел, совершенно один, зимой последний маршрут в течение двух месяцев».
