Радио принесло на полюс приказ начальника экспедиции В. Ф. Бурханова: «Собираться на Диксон». Пора домой в Москву.
Но прежде чем попасть на землю, нам пришлось еще двое суток в ожидании погоды просидеть на льду, на промежуточной синоптической «точке» летчика Алексея Аркадьевича Каша.
С десятого апреля сидел на льдине, словно притулившись к торосам, маленький самолет «АН-2», и четыре человека его экипажа день и ночь следили за погодой и передавали сводки самолетам, летавшим на полюс и в дрейфующий лагерь «Северный полюс-3». Все здесь было обычно: и льды, и торосы, и непогода...
Но как-то дежурный радист Александр Кузьмич Кириллов, запыхавшись, ворвался в палатку, схватил из ящика кулек с гречневой крупой и выскочил наружу.
— Куда ты, Саша? — удивился Каш.
— Пуночка прилетела, покормить надо.
Пуночка?... Откуда она? Что ей надо в приполюсных широтах и что она могла найти здесь съестного? Ведь не знала же она в конце концов, что встретит советских полярных летчиков, готовых скормить ей весь запас своих круп!
Должно быть, не знала... Но как бы там ни было, залетела сюда и теперь, нахохлившись, устало прыгала сероватым комочком под крылом «АН-2» и поклевывала гречневую крупу, рассыпанную Александром Кузьмичом на льду, плывущем в районе 88-й параллели.
Два дня пуночка была предметом всеобщих забот и разговоров. За это время она заметно поправилась, «отъелась» на гречневой и рисовой крупе, похорошела. Прыгать стала более проворно и даже бесхитростно, весело посвистывала. Потом снялась и... улетела. Кириллов сказал, что она полетела «курсом на юг», к Большой земле, где уже стояло теплое и ласковое лето.
Вскоре и наш воздушный караван пошел «курсом на лето», к Москве.
... Совсем, совсем недавно самолеты бежали вдогон-
[132]
ку зиме, стремительно покидавшей Большую землю. И догнали ее в Амдерме, где всего через несколько часов полета от весенней Москвы еще лютовали стужа и пурга. А теперь наши машины так стремительно неслись навстречу весне и лету, что многие и не заметили, как под крылом исчезли ледовые поля, как на иллюминаторах пропали мохнатые наросты инея и внизу потянулась сначала сероватая, а потом все более зеленая тундра и бесконечная Архангельская и Вологодская тайга. И люди, истосковавшись по весне, по теплому лету, забыли, что всего несколько часов назад их лица опалял жгучий мороз и ветер Арктики...
Потянулись подмосковные рощи и перелески. Нас трудно было оторвать от стекол иллюминаторов. Кто-то заметил, что даже в самолете чувствуется аромат весенних полей и лугов.
В дверях кабины пилота выросла громадная фигура бортрадиста Чалеева. В одной руке он держал наушники, другой подзывал пассажиров к себе. Из наушников неслась торопливая дробь тире и точек, этого быстрого и лаконичного языка радистов.
— Костя Курко работает... — тихо, словно боясь спугнуть невидимую радиоволну, пробившуюся к нам сквозь толщи эфира, прошептал Чалеев. -
Мы летели к Москве, а радио продолжало нести вести о том, что там, на дрейфующих льдах океана, где остались отряды отважных разведчиков суровой арктической природы, все идет своим чередом, все, как любят говорить полярники, в полном порядке...
Москва-Арктика-Москва, 1954 г.
[133]
