Полярная Почта

Накануне последней ночи

Джокер прыгал по торосам, смотрел на небо, восторженно кидался вниз, скакал по льдинам или вдруг осторожно пятился и с любопытством обхаживал тюленьи лунки. Я шел по льдам залива Грингарбурка в Баренцбург печатать срочный выпуск «Полярного подводника».

Прозрачные льдины хаотически громоздились зелеными пластами, с правого берега спускался обрывистый ледник, и вдали занесенная снегом виднелась норвежская хижина — приют терпящих бедствие путешествен­ников.

Не останавливаясь, размашисто шагал писатель Соколов-Микитов. Это за ним увязалась из Баренцбурга рыжая полярная лайка Джокер.

Никому не известно, откуда появился в Баренцбурге Джокер. Обычно на Шпицберген собак завозят советские суда. С «Седовым» путешествует Муха, и ее, как старого доброго знакомого, ласкают скучающие полярные жители. Муха гостит на берегу, но, лишь послышится отходный гудок, собака несется на пристань и укладывается на палубных бочках. Бродяги севера рады случаю когда угодно сопровождать человека, и Джокер вчера прибежал к «Малыгину» и скачет за нами по заливу. Неожиданно Джокер останавливается перед высокой льдиной и начинает рычать. Нужно быть осто­рожным. Медведи на Шпицбергене, по рассказам жителей 78-й параллели, благодушны, но мы не склонны проверять характер белого зверя, хотя за месяц до нашего прихода в Айсфиорде призошел эабавный случай, способный внести коренные изменения в зоологические труды Брема.

Это было полярной ночью. Жена баренцбургского грузчика принесла на пристань гостинец мужу— яблоки. Она остановилась поговорить с подругами. Вдруг ее толкнули в спину. Женщина возмущенно повернулась и... выронила яблоки: белый медведь стоял перед ней на задних лапах. Медведь наклонился, не спеша взял яблоко, с'ел, с урчаньем принялся за второе и, удовлетворенный, побрел обратно во льды.

Джокер злобно рычит. У нас нет с собою фруктов, и мы спешим к берегу, тем более что хижина рядом и -нам представляется первый случай за время экспедиции осмотреть традиционное убежище полярных пу­тешественников.

Хижина занесена плотным снегом. С трудом открываем мы двери и входим в уютное помещение с железной печкой. В маленькой прихожей приготовлен уголь. В небольшой комнате — кровать с теплыми ночными туфлями, в шкафу — лекарства и коньяк. По углам— ящики с продовольствием. На столе — лампа, иллюстрированный норвежский журнал, книги, чернила, бумага, и на стенах портреты Ибсена, Шекспира, Толстого, Шопена. Если заблудившийся путешественник, потерпевший кораблекрушение моряк наткнется на эту хижину — он спасен. Он переоденется, растопит печку, сварит пищу, выпьет рюмку коньяку, закурит трубку и перед горящим камельком отдохнет в кресле, вытянув ноги и перелистывая журнал. В хижине с исключительной заботой и любовью приготовлено все, что необходимо человеку. Нет только добродушного, гостеприимного хозяина. Много таких счастливых приютов разбросано в ледяных дебрях, снегах гор архипелага Свальбард. И в этих хижинах не один раз спасались от смерти путники, застигнутые полярным ураганом. Летом советская колония намерена обновить эти домики, завезти продовольствие и одежду и построить новые хижины. Недавно два советских рудокопа ушли на охоту и не вернулись. Лыжники нашли их замороженные трупы в одной миле от берега. В снежном буране охотники потеряли направление. Случись им набрести на хижину — и несчастье бы миновало. С уважением к обычаям Арктики мы оставляем свои папиросы на столе и под лай Джокера продолжаем путь.

Яркое голубое небо. Осматриваясь вокруг, я вижу белую пустыню. Белые Кара-Кумы. Кругом голубеющие на солнце торосы; их серебристая, ровная поверхность напоминает гладкие «такыры» Кара-Кумов.

Тишина. Мне начинает казаться, что вдали бредет караван. И вдруг вспоминается: в прошлом году в марте в этот день я скакал по границе Афганистана, мчался в Вахшу, изнемогая от знойного солнца, от жажды...

Белая пустыня вокруг, синим огнем пылают расщелины во-льдах. С берега, с ледника ползут чудовищные снега.

В Баренцбурге бункеровался «Ленин», готовясь к скорому походу на материк. Ночью газета была отпечатана, и утром мы с Александром Садовским снова отправились на «Малыгин».

Снежное утро началось легким ветром. Выйдя на середину залива, мы встретили лыжников.

— Не ходите, — предупредили они.—Впереди трещины, лед расходится.

Но было 23 марта. Двадцать четвертого в полночь наступает конец правительственного срока. Садовский безмятежно стряхнул с шапки снег и процедил: «Не имеет значения». Два дня назад он провалился в тюленью лунку и из ледяной воды вылез, пропитанный презрением к жестоким каверзам Арктики.

На горизонте, скрывая «Малыгина», чернелась знакомая скала, и, как на огонь маяка, мы направлялись к ней, обходя трещины желтеющих льдин. Ветер стих, скала пропала в густом тумане. «Не имеет значения», опять сказал Садовский. Внезапно туман так же быстро рассеялся, и задул порывистый ветер со снегом. Садовский равнодушно пробирался через торосы; по Арктике он путешествовал впервые и не представлял, какую опасность несет ветер последних параллелей. В Арктике помнят трагическую гибель комсомольца-геофизика Лебедева на Новой земле зимой 1931 года. С начальником зимовки Ляскиненом в тихий безветреный день Лебедев шел к метеорологической станции. Они остановились в нескольких шагах от будки, закурили. Не успел Лебедев бросить спичку, поднялся ураган, будка скрылась во тьме, и он не смог увидеть своего начальника. Ветер опрокинул зимовщиков; они поползли, но снег забивал рты, уши. И, когда пронесся ураган, обмороженный Ляскинен нашел молодого геофизика задохнувшимся.

Снежный ветер выл над Грингарбургом. Снег хлестал по глазам, и, ничего не видя перед собой, мы свернули к леднику, к берегу, где находилась хижина. Но берег не показывался. Торосы ломались, трещал лед, нестерпимо обжигал ветер, снег обмерзал на лицах, а хижины все не было, между тем как мы знали — берег находился близко, ведь еще до тумана он возвышался не далее чем в пятидесяти шагах.

Около часу мы брели по заливу. Вот что-то черное выползло из мглы. Ветер упал, просветлело—мы стояли перед скалой... перед самым «Малыгиным».

В шуме водопада стоял корабль. С левого борта из-под ледяных каскад, из шлангов била вода. С мостика над вторым трюмом наблюдал Крылов.

Капитан Филатов вышел на палубу. Комкая в руке табак, он растроганно сказал:

— Я был в кочегарке, я ходил по суху...

★

Во втором трюме работала помпа «студе-беккер». Она откачивала сто восемьдесят тонн в час. Комсомолец Луков прекрасно подготовил мотор, и вот уже семь часов помпа качала безостановочно. Луков не отходил от мотора. Он промок, и почерневшая, лоснящаяся от обледенелой воды шуба, делала его похожим на тюленя. Луков не сменялся и стоял у мотора, грея синие пальцы над выхлопками отработанного газа. По левой палубе Байков на санках тащил маленькую помпу «промет». Известный мотоциклист, конструктор первого советского мотоцикла Байков с ленинградского завода «Промет» привез первую советскую помпу и всюду устанавливал свои орудия, стараясь опередить немецкие «магирусы». И «прометы» действовали отлично. На двадцатипятипроцентной мощности мотора помпы били такой мощной струей, что шланги не замерзали, и каждый «промет» выбрасывал из корабля сорок тонн воды.

У второго трюма моторист Осадченко с увлечением устанавливал колоссальный японский рефулер. Байков за это время протащил по кораблю еще три помпы.

— Пока они разберутся и наладят, — хитро посмеивался он, — мои «прометы» будут качать и качать. Они плевали на морозы.

Исхудавший до неузнаваемости старшина мотористов Илья Сачков и пожелтевший от бессонных ночей начальник отряда электриков Саксон метались в синих облаках удушливого газа, проверяя помпы. И все люди на корабле, как при сражении, с изменившимися, строгими лицами, окружали машины—все в эти часы были отданы помпам.

Из трюмов быстро убывала вода. Ледяная скорлупа висела над головами копошившихся водолазов. Это остался знак, каким отмечают черту наводнения: «до сих пор доходила вода».

На дне водолазы ходили уже только по пояс в воде, ходили без шлемов; они ворочали оставшиеся бочки и с паклей в руках искали и затыкали дыры от выскочивших заклепок.

В машинном отделении вода была откачена. Дымились камельки, и по железным стенам дождем сползал растаявший снег. Но машина производила угнетающее впечатление. Бурая, покрытая густой ржавчиной, она казалась погибшей, и не верилось, что вновь заходят маховики и завертится вал.— Откуда ржавчина?—встрепенулся капитан Фила­тов.— Кто воображает, что это ржавчина?

— Три месяца под водой...

— Но... но... но что же? — выхватил из зубов трубку Филатов. — Значит, мы не думали о машине? Нож.

Капитан ножом поскоблил металл, и... влажные стружки краски вылезли из-под острого ножа.

— Первым долгом, — сказал Филатов,—когда мы покидали корабль, мы покрасили машину. Сегодня соскоблим краску — и машина у нас будет блистать.

В кочегарке приступили к подтапливанию правого котла.

— Скоро дадим парок, — восхищенно бил трубкой по ладони Филатов, — и пойдет мой «Малыгин» ходить,

Свешиваясь с поручней, радист Клементьев, сморщив лоб, смотрел вниз, как будто разглядывая диковинных рыб.

— Смотрите, — взволнованно дыша, не отрываясь взглядом от льда, сказал он. — Вы замечаете что-либо?

Я посмотрел на льды и ничего не увидел. Возле корабля валялись порожние ящики, шлак и окаменелые яблоки.

— Нет, вы смотрите,—настойчиво повторил радист,— смотрите, смотрите!

Напрягая зрение, перегнувшись через борт, я глядел на лед и вдруг почувствовал движение: «Малыгин» медленно поднимался над льдом.

— Смотрите, смотрите! — вскричал Клементьев. Теперь плавно, чуть заметно корабль опускался.

— Он качается, всплывает!

Не оставалось никакого сомнения. Поминутно «Малыгин» поднимался и опускался. Но почему на корабле никто не обращает внимания на это замечательное явление?

— Василий Яковлевич,— обратился я к Васину,— «Малыгин» всплывает?— Конечно, — равнодушно промолвил Васин, — он всплывает. Но сейчас... Это лед подымается и опускается. «Малыгин» же как был, так и сидит на банке.

Подняв улыбающиеся глаза кверху, Васин продолжал:

— Вот где можно наблюдать знаменательный момент! Из трубы, завиваясь, выходил дым.

Радостно останавливались у трубы эпроновцы, и первый дым колыхался в легком ветре, как победный флаг.

★

В салоне «Руслана» собрался штаб экспедиции. Кры­лов, Васин, начальник операций Бобрицкий и капитан «Руслана» Клюев рассматривали составленный командиром Стольниковым планшет. Перед вечером Стольников с помощниками вокруг корабля размерили площадь в сто квадратных метров. По углам квадратов они поставили колья, и «Малыгин» стоял на льду точно посредине шахматной доски. Стольников пробивал углы и измерял глубину. На доске планшета были нанесены глубины, и теперь командование решало, куда вести «Малыгина», когда судно всплывет.

— Четырнадцать футов под кормой. Двадцать два у носа. Дальше рифы обрываются. Нужно вести «Малыгина» вперед, — решили командиры.

— Нужно торопиться, — вставил нетерпеливый Филатов,— лед дышит. В море вест, значит скоро разнесет льды. Нельзя нам терять времени.

... Оранжевый блик загорелся на носу «Малыгина». Я стою на мостике и смотрю на небо. Неужели опять обман зрения? Смотрю на застывшие облака и вижу: облака плавно опускаются. Неуловимый миг — и пламенеющие облака снова поднимаются над головой.

— Фотий Иванович! «Малыгин» качается.

— Ничего подобного,—нахмурился Крылов, и можно подумать, что он суеверен. — До этого еще далеко.

— Но «Малыгин» качается.

Крылов, сжимая губы, пытается скрыть улыбку и направляется вниз.— Нечего глядеть на небо. Посмотрим, что делается в трюмах.

В трюмах уже почти нет воды. Пройдет пять-шесть часов, и по днищу трюма можно будет пустить ползать новорожденного младенца.

Крылов посмотрел вниз и про себя промолвил:

— Ну, теперь корабль у нас в руках.

Синий свет утра преобразил лица, склонившиеся над мотопомпами. Немигающим взглядом смотрел перед собой Сачков. У Байкова по-китайски сузились глаза. Сморщилось и по-старушечьи добрым стало лицо маленького Лукова, — мотористы работали уже двадцать шесть часов. Они стояли у помпы все утро, весь день, пока не наступила последняя ночь.