- "Идем гористыми берегами Норвегии"
Радио ледокола "Седов", 9
Не успели мы отойти от мурманского берега, как нас захватил снежный буран. Палуба «Седова» напоминает занесенную сугробами снега деревенскую улицу. Ветер бушует два дня.
Капитан ледокола «Ленин» Печуро прислал Крылову радиограмму из Айсфиорда, в которой сообщает: в течение семи суток стоит мороз свыше 20°.
Возникает опасность, что «Седов», дойдя до льдов, не сможет пробиться к «Малыгину». Печуро по радио сообщает, что он готов выйти навстречу и провести «Седова» сквозь льды.
Вчера вечером во мгле увидали сигнальные огни встречного судна. Из темноты показался знакомый силуэт. То был «Красин».
Оба ледокола огласили море приветственными гудками. Встречу с «Красиным» мы восприняли как счастливое предзнаменование.
Сегодня утром прошли норвежский город Варде. Сейчас двигаемся вдоль покрытых снегом гористых берегов Норвегии.
Ночью 6 марта был покинут мурманский рейд. Следующим утром у берегов Норвегии нас бил шторм, и в темноте тревожно вздрагивал огонь маяка Варде.
Трое суток «Седов» несся в черном шторме. Взлетая на волнах, прощаясь с видением последнего норвежского порта, мы еще долго видели вспыхивающий огонь маяка. Огонь, вздрагивая, как будто звал:
— Вернитесь! Скорее... Еще не поздно... Огонь исчез. Тьма скрыла маяк.
В высоте, на мостике, стоял капитан Швецов и до конца рейса не уходил с вахты.
Полным ходом, делая по тридцати узлов, ледокол двигался в ночном океане; только в полдень чуть брезжил свет, и, когда с левого борта остались снежные берега Норвегии, мы шли уже одиноко, не встречая пароходов. Палубы заметало снегом, и люди, покинувшие землю, старались собраться вместе, чтобы не видеть, забыть ночь и шторм. В кубриках круглые сутки горело электричество. В иллюминаторы хлестала вода; на секунду прерывались разговоры, в тишине все вдруг вспоминали про опасность. Но вот кто-нибудь крепче задраивал иллюминатор, и опять в кубрике становилось весело и шумно. С утра молодые водолазы, неразлучные друзья — балагуры Мартынов и Ферапонтов—играли на мандолине и гитаре, вечером они шли в твиндек, где устраивалось кино, садились под экран и маршем открывали сеанс. В трюме стрекотал аппарат. Экран швыряло из стороны в сторону, и вот из-за угла улицы, как дети, держась за руки, показывались Пат и Паташон.
Матросы восторженно! кричали старым знакомым:
— Здорово, кореш!
В кают-компании, расставив ноги, стукаясь друг о друга, эпроновцы составляли стенгазету. Расплескивая тушь, вцепившись в край стола, художник, ловя удобный миг, прицеливался к заголовку. И только судно переваливалось набок, он быстро писал:
«Вырвем «Малыгина» из ледяных когтей Арктики!»
Во втором трюме, мучимые морской болезнью, электрики монтировали динамомашины.
Крылов, набросив на плечи ватник, спускался в кубрики, бродил по каютам, отыскивая больных.— Вахтенный! — то и дело звал он. — Кто у нас укачался?
— Некоторые есть, товарищ начальник,—докладывал вахтенный. — Побило их...
— И что ж они делают? — живо интересовался Крылов.
— Лежат.
— Как так лежат? Пусть поднимаются. На воздух! К трубе!
— Не идут...
— Как так не идут? Сказать им, что я приказал. Всех к трубе!
Из кубриков вылезали измученные, желтолицые больные. Вяло двигаясь, шатаясь, они, точно гонимые на казнь, поднимались на спардек и становились у трубы. В большинстве это были электрики и мотористы, впервые попавшие в шторм. Повинуясь приказу, они покидали койки с лицами, преисполненными страдания, проходили мимо Крылова, который поджидал их у трубы.
— Это что такое? — встречал Крылов, качающиеся фигуры. — Валяться? На воздух! Не сметь расходиться!!
Раскрывая рты, глотая воздух, закрывая глаза, больные отрывисто дышали и, не в силах стерпеть мучений, умоляюще оборачивались к Крылову. Но тот, заметив подобный взгляд, гневно наступал:
Обратно на койку? Ни в коем случае! Так будете стоять целый день!
Целый день Крылов не уходил от трубы. Время от времени он подходил к скорчившейся фигуре и участливо спрашивал?
Ну как, лучше?
Лучше, — выдавливал из себя хриплый звук помертвевший человек, — лучше... как будто...
Вот видишь, — обрадовавшись, укорял Крылов,— а ты отлеживался. Куда это годится? Ведь намного лучше, а?— Намного, — шептал больной, пытаясь улыбаться. Однако мало-по-малу больные свежели и приходили в себя. Крылов не уходил. Люди постепенно выпрямлялись, стояли уже, не держась за поручни, и некоторые начинали подшучивать над собой. Прошло еще немного времени, «трубачи» совсем развеселились, и кто-то начал тихо напевать. Мотив подхватили, и хор воскресших огласил спардек.
— Это уже другое дело, — решаясь уйти в каюту, сказал довольный Крылов. — Надеюсь, на койки никто не убежит.
— Что вы! — испугались трубные постояльцы.
— То-то!—Крылов отправился в салон, где его ожидал покрытый снегом капитан.
Швецов, снимая и встряхивая рукавицы, необычайно довольный, оглядел сидевших в салоне командиров.
Хорошо идем, капитан, — раздавались из-за стола восклицания. — Шторм нипочем. Замечательно идем!
— Недурно, — сдержанно отвечал капитан, стараясь не выражать своего удовлетворения,—сдается, идем неплохо.
— Десятого будем?
Капитан вдруг быстро напялил рукавицы и, роняя: «Схожу в рубку», поспешно ушел из салона. И так круглые сутки под электрическим светом весело проходила жизнь на переполненном судне. В каютах, кубриках и салоне не прерывались громкие разговоры, моряки вспоминали аварии прошлых времен, как спасали суда, где и какой капитан посадил свой пароход на мельчи как его снимали. Не заходивший в свою каюту даже ночью, Крылов дремал на диване кают-компании и с удовольствием слушал воспоминания.
Шторм бесновался. Но уже была пройдена большая половина пути, и это сознание поднимало веселье и бодрость.
Один человек на судне был ко всему безучастен. Он на минуту появлялся в кают-компании, закуривал трубку и вдруг поспешно поднимался и уходил. Он нервно ходил по палубе, заложив руки за спину, дымя зажатой в зубах трубкой. С шипением волна била его по ногам, ветер рвал полы пиджака, и по лицу хлестали концы туго завязанного голубого шарфа. Человек с трубкой шагал из конца в конец палубы, и было похоже, что ему душно. Невыносимая тяжесть угнетала его, и он одиноко метался вдоль борта, как зверь в клетке. Изредка останавливаясь и набивая новую трубку, он смотрел на черное небо и, не разжимая рта, что-то бормотал.
Это был капитан «Малыгина» Филатов. Трагический случай до неузнаваемости преобразил веселого, шумливого капитана, каким его знали на северных морях. И во все дни рейса Филатов уходил от людей и, одиноко шагая, в забытьи все еще переживал ночь 28 декабря.
В одну из таких минут я застал капитана угрюмо стоявшим у кормы. Зная об аварии только по кратким радиограммам со Шпицбергена, я решил каким бы то ни было образом узнать историю «Малыгина». Почтительно справившись о приблизительном нашем местонахождении, я спросил его мнение насчет хода и тут же сравнил мореходные качества «Малыгина» с «Седовым». Сообщив Филатову о том, что я уже однажды бывал в Арктике, на Земле Франца-Иосифа, причем плавал на «Малыгине», я тут же заметил, что тот рейс ледокола под незаходящим солнцем июля — не что иное, как плавание на водной станции «Динамо», в сравнении с последним походом «Малыгина».
— Не могу представить, — признался я, — как возможно избежать несчастья в полной тьме зимой, в Арктике, в шторме?
В трубке капитана заклокотала накипь.
— Что значит—невозможно? — отозвался Филатов.— Мы пошли. Значит, возможно...
— Шторм преследовал вас, капитан, и «Малыгин» нарвался на банку?
— Нет, — пыхнул дымом Филатов, — вовсе нет!— Известно, что путь к Шпицбергену почти не изучен. Отправляясь в подобный рейс, вы ежеминутно подвергались опасности...
— Нет, — отрезал капитан и, выхватив изо рта трубку, запротестовал:—Я три раза ходил на Шпицберген. Все население Баренцбурга знает меня, и не одну сотню
людей я перебросил в Айсфиорд. В Грингарбурге меня называют «наш капитан»... О, эта проклятая история!... В четвертый раз я шел на Шпицберген, и на пристани меня собирались встретить с цветами. Я не хочу хвастать, но меня знают в Баренцбурге, знают мою красавицу «Вятку», на которой я ходил туда три раза.
— Однако рейс происходил в зимнее время, когда в Арктику не ходят корабли?
— Да, да! — подтвердил Филатов. — Но не в этом дело!
— Что же произошло?
— «Малыгина» потопили огни, — помолчав, ответил капитан. И стало жутко-от угрюмого тона, каким он произнес эти слова.
— Огни! — громко повторил он, стукнув трубкой. И я понял, что он сейчас обо всем расскажет.
— Несколько дней мы шли в полной темноте полярной ночи, — начал Филатов. — Дьявольщина! Нас погубили огни.
Огонь на мысе Капляйн
Рассказ капитана Филатова об аварии... Малыгина"
— Зимой, в темноте полярной ночи, как вы совершенно верно заметили, никогда корабли не ходили пассажирским рейсом. Было решено итти при свете луны, но в Мурманске задержали погрузку. Тринадцатого декабря исчезла луна, и мы вышли в море двадцать первого. Вышли в самую темень. В походе все время мы имели штормы в десять-одиннадцать баллов. Кто не знает, что двенадцатибалльный шторм—ураган? Шторм не отпускал нас, в пути сорвало штуртрос, и на четыре часа мы потеряли управление, пока не водворили штуртрос на место. Размагнитились компасы. Ветер циклона сорвал радиоантенну, сломал радиомачту. И, как мы ни старались, восстановить антенну не удалось. Радисты устроили добавочную проводку в радиорубке, но все же двадцать четвертого, двадцать пятого, двадцать шестого декабря мы не имели связи с внешним миром. Радио «Малыгина» звало норвежцев — нам нужно было знать, где мы находимся. Но заграничные радиостанции молчали, они не работали... Нас терзал океан — они праздновали рождества...
Три дня мы лежали в дрейфе, и наконец двадцать седьмого декабря нам удалось связаться с Грингарбургом. Я дал радио: «Зажгите на мысе Капляйн огонь, чтобы «Малыгин» мог подойти».
Грингарбург принял радио и ответил... Чорт побери, лучше бы он молчал!...
На мысе Капляйн, — продолжал капитан, — в Айсфиорде, никто не живет. Стоят покинутые дома, но место удобное для захода и находится рядом с Грингарбургом. Я знал, что мы идем совсем близко от Капляйна. Грингарбург на мое радио ответил: «Переправить людей на Капляйн, чтобы зажечь огонь, невозможно». И теперь я, знал, что на Капляйн нечего рассчитывать. Радиосвязь оборвалась. Тем временем в Грингарбурге передумали и послали на мыс лыжников. Лыжники пробрались на Капляйн и зажгли бочку нефти. Они зажгли огонь и осветили домики. В темноте ночи мы увидели огни домов, и получилось впечатление, что перед нами город. Совершенно естественно: руководствуясь сообщением Грингарбурга о том, что они не могут зажечь огонь на Капляйне, я принял эти огни за Баренцбург. Матросы уже швартовали концы, как вдруг огни погасли. Я остановил машину и стал свистками вызывать берег, свистками просить указать огнями пристань.
Спустя десять минут сквозь снег я увидел два огня и понял: пристань. На эти огни я пошел малым ходом и через четверть часа... сел на мель.
Сначала нельзя было понять случившегося. Посадка была настолько слабой, что пассажиры (на борту находилось сто сорок девять пассажиров) не слышали толчка. Это произошло в семь часов вечера, во время отлива. Всю ночь мы просидели на банке, а в пять утра при полной воде я снялся и пошел дальше.
Но «Малыгин» получил пробоину. Вода быстро прибывала.
Трюм залило на пятнадцать с половиной футов: откачать воду было нельзя. Котлы постепенно выключались, и мы остались на одном котле. Вода бросилась в первый класс. «Малыгин» начинал затапливаться. Вода заливала трюм...
Капитан дернул конец шарфа и затянул горло. Мрачное воспоминание исказило его широко0, красное лицо. Надо было скорей кончать беседу.
— Спасти людей обязан капитан. Чтобы предупредить катастрофу, я должен был сделать одно... И сделал: я выбросился на береговую мель...
Ну, вот и вся история «Малыгина», — кончил Филатов.— По радио я вызвал шедшего на Шпицберген «Седова», на шлюпках перебросили людей—всех до одного, а после... после этого я выключил последний котел, и «Малыгин» затонул...