Василий Гаврилович Канаки.

У МЫСА ДЕЖНЕВА

Наша старенькая «Юанта», по словам суперкарго — единственного представителя Совторгфлота, плавала много: более пятидесяти лет. Поэтому капитан не рискнул зайти в Берингов пролив — там виднелась полоска льда.
Капитан, по национальности швед, счел за благо застопорить машину, заявив нам, что либо начнет разгружаться на южной стороне мыса Дежнева, либо вернется во Владивосток. Видимо, в договоре плавание во льдах не оговаривалось.
Перед нами оказалась дилемма: либо строить обсерваторию на берегу бухточки (Пеек), образованной мысом и плавным изгибом берега, либо сорвать постройку обсерватории на крайнем северо-востоке и шлепать обратно.
В глубине бухточки на пологих холмах виднелся маленький чукотский поселок, в стороне от него — деревянный домик и еще дальше железный гофрированный барак.
С большим трудом нам удалось уговорить капитана спустить катер и дать нам возможность сделать рекогносцировку.
Пока наш начальник ходил на катере к берегу, я стоял на борту «Юанты» и любовался изумительным видом. Берег бухты и его песчано-галечные пляжи были опоясаны бело-голубыми льдинами, выброшенными недавним прибоем, далее зеленела тундра. Правее начиналась пологая, постепенно повышающаяся до скалистых обрывов серо-коричневая громада мыса Дежнева. Все это удивительно гармонично сочеталось с прозрачным воздухом, пахнущим морскими водорослями, и с тишиной, изредка нарушаемой только криками чаек. Это была Арктика, о которой я мечтал так долго и к которой стремился!
Вскоре вернулся катер, и после короткого совещания было принято решение начать выгрузку, т.к. московское руководство по судовой рации разрешило строить обсерваторию в поселке Дежневе, а океанографические работы выполнять в Уэлене, т.е. в Чукотском море.
Уэлен расположен на берегу Чукотского моря, там же расположена радиостанция (маломощная искровая), РИК, школа и фактория.
Поселок Дежнев (Кеникскун), несмотря на малое расстояние от Уэлена — всего 24 километра через тундру, — находился у основания мыса на берегу Берингова моря. В поселке насчитывалось примерно пятнадцать яранг и со времен интенсивной торговли американского купца Алана Свенсона с местным населением остался железный склад.
Из пролива потянул свежий ветер, и льды стали приближаться к нашему рейду. Заработала машина, прогрохотали якорные цепи, судно развернулось и чистой водой направилось к берегам Америки. К утру после долгих дипломатических переговоров мы снова увидели поселок Кеникскун и... ни одной льдинки в бухте и в Беринговом проливе. Капитан дал нам одни сутки на то, чтобы выгрузить разборные дома и все снаряжение (общим весом не менее двухсот тонн). Ближе чем на две мили он боялся приблизиться к берегу. В нашем распоряжении было только два судовых кунгаса и одно, тоже судовое, японское моторное кавасаки. Капитан взял на себя только выгрузку на линию прибоя — вся остальная работа легла на наши «необкатанные» спины и руки. Местные жители еще не понимали, что происходит и зачем приехали эти русские и привезли столько грузов. И только, когда казалось, что наши силы на пределе, подошел к нам старик. Он молча сел на ящик, раскурил малюсенькую костяную трубочку и вдруг на английском языке начал задавать вопросы. К нашему счастью, второй метеоролог В. М. Бизин немного знал английский язык. Мы объяснили, что будем изучать природу, жить вместе с ними и просим его помочь нам. Старик посопел своей трубочкой, подумал и сделал едва заметный жест в сторону поселка. Словно чудом ожили все яранги и от них по сбегающим к морю тропинкам потянулись люди. Грузы, которые, казалось, не переносить, за несколько часов были сложены за линией прибоя в аккуратные штабеля. Старика, как мы позже узнали, звали Каам. Он был старейшиной этого поселка и пользовался большим уважением и влиянием. Судно, как только были подняты на борт плавсредства, громыхнув брашпилем, без традиционного прощального гудка, отправилось в обратный путь.
Мы выбрали для размещения обсерватории неширокую песчаную косу, отделяющую бухту от пресной лагуны, в полкилометре от поселка. Предстояло собрать четыре щитовых домика, оборудовать площадки для наблюдений и хотя бы с минимальными удобствами организовать свой быт.
Первый год зимовки выдался трудным. Теперь, спустя 40 лет, после других зимовок и многих арктических экспедиций, после работы на дрейфующих станциях «Северный полюс-2» и «Северный полюс-3», я могу сказать это с уверенностью. Но, оглядываясь назад в прошлое и вспоминая фанерные домики Дежневской обсерватории, насквозь пропахшие дымом самодельных печей и по самые трубы занесенные снегом, полный отрыв от Большой земли, сложность общения с местным населением, я не могу умолчать и о том, как много мы, молодые полярники, узнали полезного в этот год. Навыки, которые я получил здесь, не раз потом сослужили мне службу.
Однажды зимой мне пришлось добираться до обсерватории из селения. Дул встречный северный ветер, насыщенный колючей ледяной пылью. Кожа на лице воспалялась и мерзла. Дыхание было затруднено. Непрерывный воздушный поток заставлял идти согнувшись. Через несколько десятков метров я почувствовал, что начинаю задыхаться от избытка воздуха, который буквально накачивался в легкие. Я повернулся спиной к ветру, чтобы избежать этого ощущения, но, пройдя несколько метров, начал задыхаться уже от недостатка воздуха. Делая судорожные движения, я случайно повернулся боком к ветру, и дыхание мгновенно восстановилось. Еще не поняв как следует, в чем дело, я несколько раз менял положение лица вразрез к ветру. Правда, при этом сильно замерзала щека, обращенная к воздушному потоку. Я сдвинул шапку-ушанку на одну сторону и кое-как добрался до дома. Так я понял, что человеку, попавшему в пургу, нельзя находиться лицом к сильному ветру и тем более — спиной. В одном случае человек задыхается от избытка воздуха, во втором — от недостатка, который создается при разрежении, когда струи обтекают голову. Становится понятным, почему северные народы шьют не шапки-ушанки, а своего рода капоры, или, как их называют, малахаи, переднюю часть которых обрамляют длинноостым мехом. Эта опушка предохраняет лицо от ветра.
В поселке Дежневе я научился управлять упряжкой собак, ухаживать за зимней одеждой и еще многому другому. Я не обмолвился, сказав об уходе за одеждой. Это немаловажно на севере. Только там человек может понять, что значит сухая обувь и сухие рукавицы. Длительное пребывание вне жилья, даже если температура воздуха не особенно низка, человек во влажной одежде, как правило, переносит тяжело.
Мне часто случалось быть свидетелем того, как около вернувшегося из тундры охотника начинали хлопотать женщины, населяющие его ярангу. Одежду они выколачивали специальными приспособлениями, изготовленными из оленьего рога. Затем развешивали на просушку. Оленьи плекеты и меховые носки обязательно выворачивали — сначала наизнанку, затем налицо и снова наизнанку — до тех пор, пока они не высыхали.
И еще одна особенность. На севере почти не носят одежду из шкур без меха. Это имеет глубокий смысл, установленный за сотни лет опытом. Летом одежду носят мехом внутрь, а зимой — наружу.
Однако вернемся к мысу Дежнева. Очень любопытным оказалось мое знакомство с чукотским языком.
С первых же дней жизни в обсерватории я завел записную книжку, в которую записывал чукотские слова. На страницах этой книжки постепенно появлялись все новые слова с русским переводом. В разгар моих лингвистических занятий в обсерватории поселилась Рилуна, которую зачислили в штат в качестве уборщицы. Мой лексикон и записная книжка стали быстро пополняться. Рилуна оказалась на редкость разговорчивой, к тому же она немного знала и русский язык.
«Кит-кит валюмарки (немного знаю по-русски)», — говорила она. Так, с помощью Рилуны спустя некоторое время я почувствовал, что могу при случае блеснуть знанием чукотского языка. Случай представился неожиданно, и, на мой взгляд, исключительно благоприятный.
Кончалось короткое чукотское лето. Птицы почти все улетели, ночами на бухте появлялись полоски ледяного сала. Стада моржей, разбившись на отдельные группы, паслись на мелководьях. В один из ясных и тихих дней чукчи пригласили меня на охоту. Мне было это весьма лестно, и я сломя голову кинулся домой, чтобы собраться в дорогу. Записная книжка со словарем, винчестер калибра 30 на 30, бинокль, нож, фотоаппарат с пластинками и штативом и множество не менее важных предметов. Тартарен из Тараскона, наверное, в сравнении со мной выглядел бы менее эффектно.
Когда наконец был загарпунен морж, я решил блеснуть своими знаниями. Вытащить из кармана записную книжку, перелистать ее и подобрать к случаю фразу было делом нескольких минут.
«А-амын якай меченки. Плангу тагам!» — и я с самоуверенностью взираю на охотников. Каково же было мое изумление, когда все сидящие в промысловой байдаре так и повалились от хохота! Я лихорадочно листал злополучный словарь, бросал отрывистые фразы, которые приводили моих спутников в совершеннейший восторг. Думая, что не достаточно внятно произношу отдельные слова, я старался выговаривать их особенно тщательно. Но веселье охотников от этого только увеличивалось. Некоторые из них уже лежали на днище байдары и, держась за животы, корчились от смеха. Только когда я замолчал и несколько утихли пароксизмы смеха, мне объяснили, что я разговаривал в основном с женским произношением.
Так я узнал, что в чукотском язьке заметно различаются мужское и женское произношение.
Шло время. Мы обжились на песчаной косе. Бытовые неустройства и тяжести жизни переносили терпеливо, полагая, что в Арктике так и должно быть.
Круглые фанерные домики системы инженера Свиньина совсем не держали тепло. Это были щиты, после сборки которых получался род круглой яранги, состоящей из шестидесяти шести секций. Каждая секция соединялась с соседней без всякого паза, просто в упор. После сборки все щели между секциями полагалось конопатить, но почему-то получалось так, что соседняя с обрабатываемой щель обязательно расширялась, причем строго пропорционально нашим усилиям.
В первые же дни зимы в домиках установилась вполне «устойчивая» температура — в пределах от минус 19 до плюс 20 градусов. Живительное тепло держалось лишь тогда, когда в печах нашей собственной конструкции и кладки настойчиво шуровал дежурный по домику. Все остальное время мы либо стряхивали иней с постелей, либо сметали кучки мелкозернистого снега с письменных столов или с пола.
Большую услугу нам оказала обычная для Чукотского полуострова устойчивая метель. Местные жители в ответ на вопрос, часто ли у них бывает пурга, отвечают: «Два-три раза за зиму, но каждый раз по одной луне».
И действительно, пурга нас донимала две-три недели кряду. После первой же пурги в домиках, занесенных снегом, стало теплее. Следующая пурга оставила на поверхности только трубы, и мы уже не страдали от изнурительного холода, но зато стало сыро и душно.
Чем неуютнее становилось в доме, тем больше хотелось проводить время вне его стен. Тогда-то я и понял особую прелесть тихой морозной ночи, озаренной сполохами полярного сияния. Небо вдруг загорается таинственными полосами и лучами холодного зеленоватого света, неожиданно превращающимися в гигантский складчатый занавес, по которому временами пробегает пурпуровый блик. Вот этот занавес начинает подниматься, изменяется в очертаниях и непостижимо быстро собирается в зените ярким и лучистым пятном. Через несколько секунд все меркнет. Остается тихая звездная ночь. Тихо так, что любой шорох звучит как выстрел. Далеко в проливе хрустально прозвенели льдинки. Вот вздохнул кто-то из моих товарищей, переворачиваясь на другой бок, за фанерной стенкой дома. А вот шум, напоминающий пыхтенье паровоза: Чух-чух-чух... Чух-чух-чух... Пш-ш-ш. Это два ледяных поля наползают друг на друга.
Хорошо и сумеречным зимним днем пройтись по звенящему под ногами снегу. Воздух плотен при пятидесятиградусном морозе, но вкусен и ароматен после нескольких часов работы дома. Остановившись, чтобы потереть рукавицей замерзшее лицо, невольно залюбуешься видом.
Совсем близко высится мыс Дежнева. Метели и снегопады не смогли закрыть его сплошным покровом снега. Прозрачность воздуха и обманчивость света создают иллюзию отсутствия расстояния. Кажется, что сделаешь несколько десятков шагов — и можно коснуться рукой этого «холмика». И вдруг нарастающий рокот снежного обвала уничтожает эту иллюзию, и отголоски эха определяют расстояние до него.
Иногда в морозной дымке появляется силуэт большой птицы. Это полярная сова, беззвучно взмахивая широкими крыльями, летит на охоту. Начинает темнеть. Поворачиваю обратно к виднеющимся из-под снега трубам наших домиков. Из чукотского селения доносится нестройный хор собачьих голосов. Временами слышен гортанный окрик, затем наступает тишина, и снова раздается лай собак.
Часто у нас бывают гости. Зайти в обсерваторию и попить чаю было в обычае у наших соседей. Приезжают и жители Тунытлина, Уэлена и Наукана. Общение с ними скрашивает нам жизнь. В несложном разговоре мы познаем вековую мудрость жителей «края земли», их практический опыт и навыки. С глубокой благодарностью я вспоминаю этих людей, так много давших мне, будущему полярнику, научивших меня понимать и любить Арктику и никогда не считать, что все ее проявления ты знаешь до конца. А это, пожалуй, самое важное для полярника, поскольку вся жизнь и работа его связана с природой.
Арктика изменчива, она преподносит массу неожиданностей, предугадать которые можно в какой-то степени, и то лишь обладая большим опытом и наблюдательностью.
Я помню, однажды мы пренебрегли предупреждением старого Каама. Это было летом, когда в лагуне и бухте спокойно, когда не видно на горизонте льда и когда охотники, сидя на возвышенном берегу, наблюдают в бинокль за морем — не появится ли случайный морской зверь.
В программе работ обсерватории были гидрологические разрезы Берингова пролива. Я вызвался помочь гидрологу А. П. Шумскому. Мой товарищ готовил приборы и байдару, а я выбирал день, когда на всех высотах (по шаропилотным наблюдениям) установятся слабые ветры одного направления. Согласно законам науки аэрологии, в этом случае у поверхности земли не может быть сильного ветра.
Настал день, когда мы с гидрологом пришли к единодушному мнению, что для выполнения разреза нет никаких препятствий, и вытащили свое снаряжение на берег бухты.
К нам подошел Каам. Старику было лет семьдесят. Годы сгорбили его. Обычно он ходил, закинув руки на палку, лежащую на плечах.
С шумом сбросив с плеч байдару и поставив ее на киль, мы начали укладывать свои пожитки. Каам, казалось, не замечал нас. Он стоял, чуть пошевеливая руками, безвольно свисавшими с палки. Когда все было уложено и мы хотели столкнуть в воду наш «корабль», Каам, не меняя позы и не глядя на нас, произнес только одно слово: «эльхи». Мы знали, что это означает «плохо», но что плохо, сразу не поняли. Слишком много «плохо» могло быть и в наших сборах.
«Аамын эльхи (очень плохо)», — усилил нажим на нас Каам и, внимательно старческими глазами оглядев горизонт, снова повторил, — «эльхи, аамын эльхи». Судя по всему, Каам не рекомендовал выходить в пролив сегодня.
Но опыта у нас не было, а теоретически рассчитанный прогноз погоды не предвещал ничего плохого.
Свистнул песок под килем байдары, и вот мы уже на гладкой лазури бухты Пеек. Впереди Берингов пролив, темные воды которого сейчас так привлекают нас. Нам даже кажется любопытной грань между лазурью бухты и темной синевой пролива, к которой мы устремлены.
Байдара идет легко и быстро, подчиняясь каждому удару весел. Одно удовольствие плыть на ней! Тихая погода и обманчивая близость мыса заставляют забыть о предупреждении Каама. Если даже начнется ветер, мы сможем причалить к осыпям.
Через полчаса мы сделали первую гидрологическую станцию и снова пошли вперед. Следующую станцию наметили в проливе. Чуть плещет волна о кожаное днище байдары. Легкий ветерок временами разбрасывает шелестящую рябь. Мыс Дежнева изменяет постепенно свои очертания, поворачивает к нам свою восточную оконечность. Выйдя на глубину сто метров, мы начали наблюдения. С маленькой лебедочки, установленной на корме байдары, в прозрачную синь воды потянулись на тросе батометры. Во время выдержки приборов вытираем руки и с удовольствием закуриваем. И вдруг замечаем, что все вокруг изменилось: исчез голубой цвет моря, шелестящую по лодке морскую рябь уже начинают разбрасывать порывы ветра. Ветер уже упруго бьет по байдаре и срывает водяную пыль с гребешков растущих волн. Море потемнело, и волны, увенчанные султанами белой пены, швыряют нашу байдару.
Работать больше нельзя. Дрейф так велик, что трос, на котором спущены батометры, почти горизонтально тянется по поверхности воды. Пока мы выбираем приборы и укладываем их в лодке, очертания мыса снова меняются. Теперь он будто осел в воде. Зато на востоке из-за горизонта появились причудливые вершины острова Диомида — нас уносило в море...
Домой мы добирались более шести часов. Это была борьба с ветром и волнами за каждый метр. Из-за водяной пыли не видно было берегов, и мы старались держаться только против ветра. Байдара прыгала по волнам, гулко ударяясь о них кожаным днищем. Временами казалось, что силы оставили нас и мы беспомощны в этой борьбе.
Особенно мне запомнилось тогда мокрое, обострившееся лицо моего друга. На нем лежали синеватые тени от усталости. В это время и он смотрел на меня. Мне впоследствии так и не удалось узнать, о чем он в то время думал и что чувствовал, но его взгляд, его глаза, всегда немного лукавые и со смешинкой, в тот момент были подернуты какой-то мутностью.
Ветер прекратился почти так же неожиданно, как и начался. Сперва в сплошном реве появились короткие паузы, затем периоды затишья, и вдруг все стихло. Волны еще некоторое время продолжали свою толчею, но и они вскоре погасли.
Медленно и тяжело, как после изнурительной болезни, мы гребли к берегу. У самой воды стоял Каам. Когда байдара с шорохом ткнулась в прибрежный песок, а мы, бросив весла, замерли в долгожданном покое, Каам произнес только одно слово: «Иетти!» (Дословно — «Приехали!»). Поправил на голове малахай и устало пошел по берегу к своей яранге.
В этот день я понял, что местные условия весьма существенно корректируют погоду, предсказанную по таким признакам, как распределение ветра с высотой.
Через несколько дней Каам рассказал нам, что темная полоска моря на горизонте, полет и клики чаек указывают ему на то, что в пролив сваливается с мыса Дежнева злой ветер, создающий толчею волн. Он рассказал о нескольких случаях, когда этот ветер угнал в море лодки, управляемые более искусными гребцами, чем мы. Если это происходит летом, на самой вершине мыса появляется как бы застывшее на месте облачко. Если это происходит зимой — там, среди скал видны снежные вихри, как клубы пара, возникающие на границе синевы неба и белоснежной поверхности горы. В это время охотникам не следует выходить на лед: будет
пурга и береговой припай, оторванный от берега, может унести в открытое море.
Постепенно я уяснял, что в Арктике следует быть внимательным и замечать даже самые, казалось бы, незначительные мелочи, изучать местные признаки погоды и каждый свой шаг взвешивать.

Быстро промелькнуло короткое лето. Мы уже обжились на своей косе и к первому октября полностью развернули программу научных наблюдений. К величайшему нашему огорчению, из программы совершенно выпал раздел магнитных наблюдений, так как один из магнитологов-наблюдателей не прибыл с последним пароходом.
Программу наблюдений одному выполнить было просто не под силу. По расписанию они должны были производиться почти круглые сутки. Шаропилотные наблюдения надо было два раза в день обрабатывать и отправлять оказией на попутных нартах в Уэлен в закодированном виде (у нас радиостанции не было), кроме того, каждый час зарисовывать в специальных книжках облачный покров. В этих книжках был отпечатан круг, изображающий небесный свод; в пределах его мне надлежало рисовать распределение облаков видимой части горизонта. Символы для обозначения форм облачности инструкцией предусмотрены не были: рисуй, как видишь, пользуясь атласом облаков. Это было необычайно хлопотно и занимало весь световой день. Но мне тогда казалось, что мои зарисовки имеют громадное значение для науки. Много лет спустя я узнал, что их не использовали — не было метода их обработки.
Не менее трудоемкими были наблюдения за полярными сияниями. В зимние ясные ночи наблюдатель должен был, стоя на открытой площадке, записывать в журнале с точностью до секунды время появления, интенсивность и цвет полярного сияния, а также румбы горизонта. Это было физически трудно: сказывалось постоянное недосыпание, от холода коченели пальцы. Видимо, при составлении программы реальные условия во внимание не были приняты. Радиозонды, подготовленные мною в Институте аэрологии, остались в злополучном вагоне. Радиозондовые выпуски выпали из программы, но у меня имелось несколько легких метеорографов. Этот приборчик, весом около трехсот граммов, поднимался в атмосферу на резиновом шаре, наполненном водородом, и на закопченной ленте регистрировал значение полей температуры, давления и влажности воздуха. Первое время я не рисковал выпускать их — слишком мала была вероятность найти приборы после возвращения на землю. Дело в том, что на определенной высоте шар, несущий прибор, отрывался, а прибор планировал уже на маленьком шаре, который, кроме того, на земле служил маячком. Надо было найти прибор и обработать его ленту. Однажды я выпустил прибор и вместе с начальником станции Г. А. Шашковским приступил к теодолитным наблюдениям. Мы видели, что отлетел в сторону и вверх основной шар, а наш прибор, плавно покачиваясь на вспомогательном, пошел вниз. В теодолитную оптику мы следили за ним до самого приземления. Засекли азимут — опознавательный шарик маячил примерно в километре от нас, по другую сторону лагуны. Много раз потом выпускали мы шары-зонды, их доставляли в обсерваторию местные жители, выезжавшие в тундру осматривать капканы, поставленные на песцов. Но не все приборы возвращались. Последний прибор улетел на восток. Меня утешало, что я делал все, что мог и на что хватало времени и сил. Ведь мне шел двадцать второй год!
Нелегко было и гидрологу А. П. Шумскому. Поскольку по гидрологическому режиму Берингово море отличается от моря Чукотского, Шумский должен был выполнять свою программу не в Кеникскуне, а в Уэлене и Наукане. Бедняга Анпешу почти весь год мотался по этим пунктам наблюдений. Почему Анпешу? Я не помню, как и при каких обстоятельствах, но, пожалуй, это произошло на борту «Юанты». Начальник Георгий Александрович Шашковский получил имя Гаш, Андрей Петрович Шумский — Анпешу, Михаил Артемьевич Кузнецов — Мак, я — Васгав, повар Николай Петрович Андреев — Никпетр, специалист по атмосферному электричеству Ванеев — Ван. Только второй метеоролог, самый пожилой из нас, Василий Михайлович Бизин, из уважения к возрасту остался Василием Михайловичем. Пользоваться сокращенными именами было так удобно, что даже наши соседи чукчи буквально с первых дней именовали нас так же. Они и Василия Михайловича называли Васмих. В связи с тем, что наш вагон с продовольствием и снаряжением был похищен, Акционерное Камчатское общество должно было принять нас в Уэлене на все виды снабжения и в первую очередь продовольствием. Но в Уэлене находилась фактория, подведомственная... «Чукотской Интегральной Кооперации». Когда мы предъявили письмо Приморской краевой организации заведующему факторией, он развел руками: письмо адресовано не ему, а с Акционерным обществом у него нет никаких отношений. Конечно, он открыл нам кредит до выяснения организационных вопросов, но... снабжал очень плохой провизией. Солонина многолетней давности, крупы, масло сливочное и подсолнечное, мука, консервированное американское сгущенное молоко («от всем довольных коров» — гласила этикетка, во всяком случае таков был перевод В. М. Бизина), и... двухсоткилограммовая бочка вишневого варенья — этот продукт не имел спроса у местных жителей, разные виды сухих овощей. Но ничего из свежих продуктов. Собственно и винить факторию оснований у нас не было.
... Осень принесла юго-восточные шторма. В иные дни льдины, выброшенные волнами, били о стены наших домиков: чукчи утешали нас тем, что через косу в лагуну море прорывается сравнительно редко. Но спали мы все равно тревожно. Вскоре морозы сковали бухту и на берегу косы застыли нагромождения торосов. Осенний промысел был скуден, а для жителей Чукотки это означало, что зима будет голодной. Фактория снабжала чукчей продовольствием в кредит, предложила и нам заложить свои домики за 10 тысяч рублей. Это было нам непонятно и даже дико: мы выполняем международную программу научных наблюдений, и чтобы просуществовать и закончить год зимовки, должны заложить свои дома. Пришлось заложить.
Но вот зима, отсвистев жестокими пургами, стала близиться к концу. Все чаще устанавливались ясные морозные дни. Снежные заструги стали такими плотными, что на них не оставалось следов. Еще недавно, казалось, совершенно холодное низкое солнце, теперь чуть грело.
Но весной тихо и незаметно подкралась цинга. Сначала легкая, потом все усиливающаяся одышка при малейших усилиях разрывала легкие. Заболели суставы, кожа приняла серый нездоровый оттенок. Потом начали кровоточить десны.
Надо было принимать срочные меры. Вспоминаю бесконечную ходьбу, когда ноги совершенно отказывались двигаться. В одну из таких прогулок я услышал в воздухе свист крыльев. Над головой пронеслась стая уток и исчезла на севере за холмами.
Через несколько дней после удачной охоты в нашем меню стала появляться дичь. Мы варили из уток бульоны, жарили их, а однажды, вспомнив южную кухню, я приготовил кубетэ. Тесто не отличалось сдобностью, но по количеству запеченных в нем утиных тушек можно было судить, что блюдо будет отменным. Велики же были разочарование и мой позор, когда из-под срезанной румяной корочки отвратительно пахнуло ворванью. Ну разве можно было догадаться, что морскую птицу нельзя готовить в закрытой посуде, а тем более запекать в тесте?
После некоторых колебаний злополучное кубетэ было, конечно, съедено, но долго еще после этого обеда мне приходилось выслушивать весьма нелестные намеки на мои кулинарные способности.
Охота и весеннее солнце быстро вылечили нас от авитаминоза.
Лето — самое лучшее время года в Арктике. Воздух еще холодный, но солнечные лучи уже греют. Сугробы снега становятся пористыми. Под темными предметами снег в течение нескольких часов под действием солнца глубоко вытаивает. Собственно таяния снега, такого, как в средних широтах, еще нет. Здесь он словно испаряется. На льду бухты появилось множество нерп. Началась охота на морского зверя, и берег бухты ожил в радостной сутолоке. То там, то здесь слышатся выстрелы, эхо отражается от скал и дробится вдали. Почти у каждой яранги день и ночь свежуются пестрые туши, кипят котлы с душистым мясом и жиром. Даже собаки прекратили непрерывно выть, сытно растянувшись с южной стороны яранг, они забыли о распрях и голодной зиме.
Все изменения в природе и окружающем мире я наблюдал жадно и любознательно.
Когда пришло настоящее северное лето — определить было трудно. Пожалуй, в тот день, потемнев от талой воды, ледяной припай оторвался от берегов и, гонимый юго-западным ветром, величаво ушел из бухты. Заплескалась волна по песчаным отмелям Берингова моря. Появились на ее убегающих струях табунки хлопотливых куличков. Стал теплее воздух. Мыс Дежнева суровел, и все чаще стали над ним нависать облака.
Летом в свободное от наблюдений время я любил, вскинув на плечо винчестер, отправиться по песчаной косе, отделяющей море от мелководной лагуны.
Если была хорошая погода, южный ветер доносил из холмистой тундры едва уловимый аромат трав и цветов. Но стоит чуть-чуть измениться направлению ветра или солнцу спрятаться за облака, как сразу становится неуютно и зябко. Белые хлопья пены ложатся на плотный береговой песок, усиливается запах морских водорослей и холодом тянет от дрейфующего льда. Однажды мне пришлось побывать в Уэлене. Около яранг бегали ребятишки. С берега слышались голоса мужчин, готовившихся к охоте на морского зверя.
В 1933 году в Уэлене жило около 350 чукчей и полтора десятка русских — работников советских учреждений. В поселке были райисполком, школа, больница, клуб, почтово-телеграфное отделение, кооператив-фактория и сберкасса. В клубе имелась кинопередвижка с двумя — тремя десятками фильмов, театральный кружок, хор, исполняющий чукотские и русские песни. Здесь же часто проводились популярные беседы и доклады.
В чукотском поселении яранги разбросаны беспорядочно. Но вход в жилище всегда расположен по касательной к преобладающему направлению ветра. Круглые, как шляпки грибов, постройки внешне являют собой весьма непривлекательное зрелище. Острый запах несвежего мяса и жира ощущался на большом расстоянии. Вблизи почти каждого дома вырыта неглубокая яма, в которую в течение сезона охоты складывают мясо морского зверя. В зимнее время закисшее мясо в замороженном виде становится лакомым блюдом.
Песчаная, с мелкой галькой коса, на которой находится Уэлен, тянется на 4—5 километров до неширокой протоки, соединяющей воды Чукотского моря с мелководной полупресной лагуной. В эту лагуну из скалистых расщелин мыса Дежнева стекает несколько холодных стремительных ручьев. Лагуна была бы пресной, если бы во время приливов и нагонных ветров в нее через протоку не попадала морская вода.
В ясную погоду из Уэлена видны на западе возвышенности Инчоуна, а еще дольше очертания мыса Сердце-Камень.
... День клонился к вечеру. Оранжевый шар солнца повис над самой землей и стал как бы погружаться в нее. Тундра покрылась кисеей дымки, пронизанной розовыми лучами. Оранжевые и фиолетовые блики легли на причудливые очертания торосов. В. се море, сколько мог охватить глаз, ожило в теплых тонах солнечного заката. Оранжевый диск как бы покатился по берегу, на несколько мгновений скрылся за мысом Инчоун, озарив его четкий абрис пламенеющим ореолом. Показавшись снова, медленно проплыл над горизонтом и начал опять подниматься вверх. Начиналась утренняя заря. Очарованный и восхищенный, я стоял на берегу у самой воды. С легким шипением набегали по песку змейки пены чуть заметного, погашенного льдами, морского прибоя.

Рано утром меня разбудили. Быстро одевшись, я вышел из дома. Поселок еще спал. Яркое солнце освещало сверкающее как зеркало море. За ночь слабый юго-западный ветер отогнал льды, далеко у горизонта их кромка виднелась едва заметной серебристой ниточкой.
На берегу мои спутники готовили немудреное снаряжение и припасы. Наскоро позавтракав в столовой, где поваром был чукча Кокот (Кокот плавал с Р. Амундсеном на шхуне «Мод».), я собрал свой мешок и отправился на берег.
Вскоре постройки Уэлена остались позади и легонькая кожаная лодочка, бесшумно скользя по спокойной глади моря, вошла под тенистую громаду Дежневской возвышенности. Седые скалы, покрытые мхом и лишайником, шиферные осыпи с пучками скудно пробивающейся травы придавали величие этому мысу на «краю земли». Выстрел из винтовки, разбудив многократно повторяющееся эхо, вызвал целую бурю в птичьем царстве. Глупыши, маевки, крачки, топорики и кайры — все смешалось в шумной воздушной карусели. У подножия скал в топазовой воде показались крупные головы с желтыми клыками. Стараясь избежать встречи с моржами, мы взяли дальше от берега и налегли на весла.
Байдара вышла из тени и осветилась солнцем. Плавно качаясь на пологих валах океанской зыби, мы приближались к северной части мыса Дежнева, где гранитные выветренные скалы, каким-то чудом держащиеся друг на друге, образуют нечто вроде арки.
Стайка топориков, просвистев крыльями, ринулась со скал, пронеслась над нами и хлопотливо расселась на поверхности пролива.
Мы обходим редкие, источенные волной льдины и приближаемся к мысу Дежнева. Северо-восточная оконечность Азии неприступна и сурова. Вершину мыса окутывает пелена тумана. Прибрежные скалы опоясывает пенистое ожерелье. Это те самые камни, о которые в 1648 году разбился один из кочей Семена Дежнева.
Двое потомков «чукоч» сейчас сидят в байдаре и слушают мой рассказ о походе казаков и об открытии этого пролива три столетия назад. Они — ученики уэленской школы, комсомольцы. Вспоминая прочитанное, я говорю о том, как русские землепроходцы изучали Восточную Сибирь, как собирали «соболиный ясак» и вывозили «рыбий зуб» для далекого царя. Рассказываю о походе, совершенном казаками из Колымы к тому же проливу, по водам которого сейчас плывет наше суденышко. Но моим слушателям, отважным охотникам, открытие Дежнева вовсе не кажется чем-то героическим. Для их народа пролив и эти скалы существовали всегда, а плавание вдоль берега и даже через пролив является делом почти будничным. Потом я рассказываю о жизни и быте отважных и воинственных чукчей в те далекие времена, когда европейцы только начали появляться в этих местах.
Поднялся легкий ветерок, и наша байдара начала дрейфовать к скалам. Резче стали крики пернатых, гнездящихся на отвесных уступах мыса. С неприятным характерным криком над нами пролетел неуклюжий баклан и скрылся за каменистыми осыпями.
Взмахивая короткими веслами, мы гоним свое суденышко вдоль плавно загибающегося к югу берега.
Яранги поселка Наукан лепятся на восточном склоне мыса, на небольшой террасе между двумя уступами скал. От яранг к воде круто сбегает среди каменистой осыпи тропинка. На помостах, сделанных из китовых ребер, сушатся байдары. Среди округлых яранг четко выделяются здание школы и еще один крошечный домик. В этом домике живет эскимоска Камея. Она говорит на четырех языках и любит щегольнуть деталями европейского наряда, как-то удивительно гармонично сочетающимися на ней с оленьей кухлянкой и прочими несложными атрибутами национального туалета.
Положив весло, чтобы закурить, я оглядываюсь. Слева, на расстоянии нескольких десятков миль, хорошо виден в прозрачном воздухе силуэт Большого Диомида (ныне остров Ратманова), чуть в стороне высится скалистая вершина Малого Диомида. Об этих островах Дежнев писал: «... а против того Носу есть два острова, а на тех островах живут чукчи».
Берег мыса все круче заворачивает к югу и затем постепенно к юго-западу. Изменился характер берега. Уже нет каменистых обрывов, сгладились очертания мыса. Из Студеного (Чукотского) моря мы выходим в море Беринга. Сразу за мысом находится бухта Пеек, на низменном песчаном берегу которой разбросаны яранги и домики поселка Дежнева и наша обсерватория.
Наша байдара быстро несется среди льдин, покачивающихся на воде. То и дело на поверхности появляются круглые головки нерп, провожающих нас глазами. Я сдерживаю охотничий пыл — сейчас не до охоты: беспокоит лед, который вот-вот может сплотиться и зажать нас почти на пороге дома.
Немало впечатлений доставило маленькое путешествие по части пути Семена Дежнева. Как же было трудно, думал я, большое путешествие Семена Дежнева, отправившегося в неведомые земли, заселенные чужими народами, неприветливо встречавшими его кочи.
К концу лета мы «подбирали хвосты» в обработке материалов наблюдений, все чаще и чаще посматривали на море: не появится ли дымок парохода? Уэленская маломощная радиостанция в редкие дни могла связаться только с Анадырской, а та в свою очередь с Петропавловском-на-Камчатке. Почты вообще не было. Мы даже не знали, будет ли нам смена. В середине августа чукотская устная «почта» принесла радостное известие: пароход идет и через несколько дней будет у нас. Совершенно непостижимым образом от селения к селению передавалась эта своеобразная эстафета.
Наконец на горизонте показался дымок парохода. Спешно готовились байдары, мужскому населению поселка хотелось встретить пароход до подхода к рейду. Начальник погранпоста Иван Дмитриевич Погорелов, которому принадлежало право первому подойти к борту, на свою байдару взял и меня. Судно остановилось в двух милях от берега.
Мы подошли к борту, и я, не выдержав, крикнул: «Смена обсерватории пришла?» Несколько человек, одетых в морскую форму, ответили: «Пришла, пришла! Здравствуйте!» Я передал на берег заранее условленный сигнал.
Меня смутила морская форма прибывших. Только на борту мне поведали, что пока мы здесь работали, был образован Главсевморпуть и мы теперь относимся не к Центральному управлению единой гидрометеорологической службы (ЦУЕГМС), а к новому главку, имеющему права министерства. Это произошло в декабре 1932 года.
На берегу начальник новой смены Шеломов сообщил нам, что принято решение перенести обсерваторию в Уэлен, где ей и надлежало быть. Шеломов, исключительно энергичный человек и отличный организатор, оказывается, уже договорился с командованием гидрографического судна «Приморье» о перевозке всего хозяйства обсерватории в Уэлен. Снабженцу «Ительмену», на котором прибыла смена, предстояло пройти вдоль всего северного чукотского побережья. Шеломов оставил в Дежневе нескольких человек помочь нам разобрать домики. Это были магнитолог Н. А. Миляев, метеорологи Ардомацкий и Арзованцев и повар Гончаров.
Было очень грустно разрушать все, что с таким трудом мы строили в прошлом году.
Через два дня, когда все домики были разобраны и оборудование упаковано, подошло судно «Приморье». Мы отправились в Уэлен. Закончился первый год существования геофизической обсерватории на Чукотском полуострове.

далее: Взвращение