Валентин Аккуратов.

Война встречает в океане

продолжение

— Держи в запасе и Кубу... — Он не договорил, крикнул в микрофон: — Виктор, начала расти температура! Дойдет до красной метки, немедленно выключай мотор! — и, взяв управление на себя, выключил автопилот.

— Ясно, командир, но на одном моторе не потянет!

— Слить аварийное горючее...

— Все! Красная! Сливаю тысячу!

Винт правого мотора, медленно замирая, встал. Гидросамолет, резко накренясь вправо, оставляя за собой длинный шлейф распыленного бензина, со снижением шел к бурной поверхности моря.

— Курс сто сорок градусов! До Кубы двести, до Дуная двести двадцать. Саша, передай на базу: “Сдал правый, идем курсом сто сорок, высота двести, координаты 74°45', 119°30', — передал я радисту и стал следить за высотомером. Высота медленно падала, но, дойдя до ста пятидесяти метров, стрелка остановилась.

— Как, дотянем?

— Не знаю, что с маслом. Если закоксовалось, то такая же картина получится вот-вот и с левым мотором, — отвечал мне Черевичный, внимательно наблюдая за приборами работающего левого мотора.

— Ясно. Иду с Терентьевым готовить клипер-бот.

— Пусть он готовит с третьим механиком, а ты будь здесь. Подскажешь ветер, если пойдем на вынужденную.

Передав команду о подготовке аварийного снаряжения, я подошел к Макарову. Он сосредоточенно работал на ключе передатчика, закончив, вяло спросил:

— Что там с мотором, левым, держится еще?

— Пока нормально. А как Тикси?

— Нашу радиограмму приняли. Спросили, какую помощь они могут оказать нам.

— А ты?

— Ответил, следите непрерывно. Попросил предупредить остров Дунай. Нам он не отвечает, а у Тикси с Дунаем связь постоянная.

— А как с погодой?

— В Тикси шторм, на Дунае облачность десять баллов, тихо, видимость десять километров.

— Отлично! Попытайся связаться с Дунаем. Он нам очень нужен. Там хорошая бухта, возможно, у них будем садиться.

— Все понял. Печенья не хочешь? — И он сунул мне в руки пачку печенья “Мария”. Я обалдело посмотрел на него, но пачку взял и, разорвав упаковку, стал жевать. Тревожный рев аварийной сирены заставил меня броситься в кабину пилотов.

— Передай срочно Тикси, идем на вынужденную посадку из-за отказа обоих моторов, — и Черевичный выключил левый двигатель.

В машине стало так тихо, что слышно было, как свистит ветер в крыльях. Быстро передав радисту о посадке и сказав координаты, я записал в бортовой журнал время и причины вынужденной. Пристегнувшись ремнями к креслу, стал наблюдать за седой, колышущейся поверхностью моря, стремительно приближающегося к нам. Как правило, при боковом ветре более десяти метров в секунду гидросамолет не может садиться. Сейчас, судя по гребням волн, ветер был не менее двадцати метров, море не посадочная полоса — садись в любом направлении, но если садиться навстречу волне — катастрофа неизбежна. Поэтому необходимо снижаться вдоль водяных валов, но сила ветра слишком велика. Все это мгновенно пронеслось в сознании каждого из нас. Раздумывать Черевичному было некогда. Машина планировала. Парируя ветер элеронами крыльев, Иван вел самолет вдоль волн. Огромные, зеленые, с седыми, почти белыми верхушками, они, как горы, вытянулись вдоль самолета. Вот уже их гребни скрыли горизонт. Мы шли между водяными движущимися стенами. Задрав нос летающей лодки, Иван скользил в этом жутком Коридоре, нащупывая убегающую поверхность хвостовым реданом, и, пропустив накатывающий с левого борта очередной вал, заскользил реданом по воде. Теряя скорость, самолет плюхнулся всем корпусом, слева ударил новый вал, в кабинах стало темно, потом — казалось, прошла целая вечность — в люках зазеленело, появился свет, и самолет, как скорлупка, закачался между накатывающими волнами.

— Порядок! Валентин, немедленно передай Саше — посадка нормальная. Пусть идет на выручку ледокол. Долго на такой волне не продержимся. Виктор, осмотреть все отсеки, нет ли где пробоины? — и Черевичный нервно закурил.

Саша связи с Тикси не терял до самой посадки и вынужденную уже подтвердил. В Тикси ответили: портовой ледокол “Леваневский” к выходу готов, но сейчас у них сильный шторм. Выйдут при первой возможности.

— Черти! Что же они думают, наша лодка — океанский лайнер! — хмыкнул Черевичный,

— Портовик, он же каботажный! Куда ему в шторм! А нас этот ветерок несет к западной кромке льда. Надо выбросить водяные якоря, чтобы уменьшить дрейф, — сказал я командиру.

— Согласен! Но в такую волну не откроешь люков, смоет мгновенно и зальет носовую кабину. Сколько до кромки льдов?

— Сто двадцать — сто тридцать километров. Парусность самолета большая, нас несет со скоростью около двадцати километров в час.

— Пока подождем часа два-три. Смотри, что делается! Волны бешено бросали самолет, его крылья с выпущенными концевыми поплавками попеременно уходили в воду, казалось, их вот-вот оторвет, и тогда машина сразу опрокинется.

— Виктор, что же с моторами? Почему упало давление?

— Надо осмотреть масляные фильтры, командир, — ответил Чечин.

— Моторы высоко, волны их почти не достают. Давай попробуем организовать их осмотр! — попросил Черевичный.

— Сейчас невозможно. Надо подождать, когда хоть немного утихнет ветер.

Тщательный осмотр показал, что пробоин нет. Чечин стал готовить концы для выхода к моторам. Решено было мне и второму бортмеханику Терентьеву, привязавшись, попытаться пробраться к моторам, и мы ждали затишья. От наглухо задраенных люков в кабинах было душно. Сильная качка вызывала аппетит, но согреть что-нибудь на плите было невозможно. Я стал искать пачку печенья, переданную мне перед посадкой Сашей Макаровым. Но нигде не смог ее обнаружить. Заметив мои поиски, бортрадист спросил:

— Ты что ищешь?

— Твою пачку “Марии”.

— Ты же ее съел, когда пошли на посадку! Я еще удивился, подумав, ну и характерец! Помирать идем, а он печенье доедает!

Было ли такое действительно, до сих пор не вспомню. А если и было, то, очевидно, съел машинально.

Вскоре Виктор организовал холодный ужин. Настроение сразу поднялось. Машина так уверенно отыгрывалась на волнах, что мы перестали бояться за ее плавучесть и нам даже удалось выбросить водяные якоря. Благодаря им самолет развернуло носом к ветру, и консоли крыльев перестали нырять в воду. Гриша Кляпчин, утомленный качкой, спал на своем сиденье, отказавшись даже от еды. Иван, как всегда в свободные минуты, листал своего Омара Хайяма. Заглушая шум волн, из репродуктора лилась музыка: страстный женский голос обещал какому-то счастливчику радость. Саша был неутомим — рыскал по эфиру и каждые тридцать минут успокаивал Тикси, передавая им, что у нас все в порядке.

Сделали очередной промер ветра. Ветер стихал, скорость его упала до пятнадцати метров. Правда, качка не уменьшилась, но седые гребни стали ниже, и машину больше не заливало.

— Странно, почему ветер один, а волны двух систем и направлений? Можешь объяснить, штурман?

— Да потому, Саша, что основная волна раскачана штормовым ветром, дующим уже двое суток, а малая волна, которая идет к основной под углом сорок — пятьдесят градусов, — от шквалистого ветра, который начал дуть три-четыре часа назад. Этот шквал стихает, стихает и вызванная им волна, еще не успевшая набрать силы, а скоро останутся только волны, вызванные штормом, который тоже утих, и эти длинные и высокие валы без гребней, так называемая “мертвая зыбь” — не что иное, как следы недавно затихшего шторма или шторма, находящегося далеко от нашего района... — ответил я Макарову, который, не снимая наушников, через иллюминатор наблюдал за морем.

— Командир, стало тише. Приступаем к осмотру моторов? — спросил Валентин Терентьев Черевичного.

— Добро. Максимум внимания страховке. Все-таки болтает лихо.

Привязавшись длинными концами страховочного троса, через аварийный люк вылезли на скользкую палубу. Держась за скобы, Терентьев открыл люк в капоте правого мотора, вывернул масляный фильтр, передал его мне. Такая же операция была проделана и с левым мотором. Насквозь промокшие, ползком добрались до аварийного люка, и руки товарищей втащили нас в самолет. Осмотр фильтра подтвердил догадку Чечина. Промежутки между металлическими пластинами фильтров были полностью забиты черной асфальтоподобной массой так сильно, что ножи его цаже не проворачивались.

— Все ясно! Некачественное масло — от высокой температуры закоксовалось, — резюмировал Чечии.

— А выход? Не ждать же ледокола! — сказал Черевичный, размазывая в руках черную массу из фильтров.

— У нас в запасе бочка масла. Слить из моторов и бака старое — и залить свежее.

— Но оно тоже может закоксоваться!

— Эта бочка прихвачена как непзапас из Москвы. Моторы мы не перегревали. Все будет нормально. Вот только придется поавралить на заливке.

Промыв в бензине фильтры, стали сливать старое масло. Самолет по-прежнему вздымался и падал с вала на вал, но шквалистых гребней не было. Свежее масло подавали ведрами. Нужно было быть настоящими эквилибристами, чтобы проделать эту операцию. Из двадцати трех залитых ведер только три не удалось донести до цели. Наконец масло было заправлено. Все спустились вниз и люки задраили.

А теперь что? Как взлетать с этих вздымающихся зеленых холмов? Поперек волн? Так же опасно, как и при посадке. Вдоль? Мешают поплавки, может сбить боковым ударом волны. Все обсудив, решили после запуска моторов некоторое время глиссировать по воде, как моторная лодка, и посмотреть, как будет себя вести гидросамолет на волне при скорости сто километров.

— Запуск первому! — прозвучала команда Черевичного.

Мотор фыркнул черным дымом, и винт уверенно замолотил. Лодка ожила и, разрезая носом воду, пошла вперед.

— Запуск второму!

Теперь работали оба винта, на малом газу гидросамолет уверенно побежал вдоль волн.

— Саша, передай в Тикси: рулим по морю курсом на дельту реки Лена. Моторы работают после смены масла нормально, — в микрофон крикнул Иван, и тут же позвал меня: — Как ветер?

— Сорок градусов по отношению к мертвой зыби. Нам этим же ракурсом в левую скулу.

— Сейчас попробую довести скорость до взлетной. Посмотрим, как поведет себя машина.

— А поплавки?

— Как только наберу скорость отрыва, сразу их убираем, а в консолях им не страшны никакие волны.

— Будь внимателен к льдинам, много обломков.

Оба мотора дружно взревели, и гидросамолет стремительно заскользил вдоль волн, все больше и больше набирая скорость. Чувсгвовалось — как только машина вышла на редан, волны перестали захлестывать поплавки, и они медленно уходили в консоли крыльев.

— Поплавки убраны! — крикнул Чечин, и вдруг машина плавно оторвалась, пролетела метров пятьдесят и чиркнула днищем по воде.

— Форсаж! — закричал Черевичный.

Самолет вновь оторвался от воды и, покачиваясь с крыла на крыло, тяжко повис в воздухе. Волна выбросила его вверх совершенно неожиданно для пилотов. Не имея еще достаточной скорости, казалось, он вот-вот рухнет во вздыбленную пучину.

— А-а, дьявол!!! — раздался в репродукторах крик Ивана, и слышалась в нем буйная радость победы.

Самолет какое-то мгновение, словно неуправляемый, шел, не набирая скорости, почти касаясь поверхности воды, и вдруг полез вверх, все выше и выше.

— Курс? — крикнул Иван.

— На Тикси через Дунай сто сорок! — ответил я. Глаза Черевичного были широко раскрыты и по-мальчишечьи озорно сияли.

— Почему взлетел? — глядя на него в упор, спросил я. — Ведь договорились только глиссировать!

— Волна выбросила! — пожал он виновато плечами. — Поддержал моторами. Сам понимал опасность, но ничего не мог сделать, — и замолчал.

— Да, еще один такой взлет, и Гриша, пожалуй, откажется от женитьбы! — разряжая затянувшуюся паузу, зазвучал в репродукторе голос Чечина.

Взрыв нервного смеха разнесся по самолету. Гриша невозмутимо, не поворачивая головы, спросил:

— А глубоко там было? Плаваю я неважно, — и радостно, с шумом вздохнул.

— Двести метров, Гриша. Но даже при твоем росте тебе хватило бы за глаза, — ответил Чечин.

Долго еще перекатывался по самолету смех. И смех этот, как волшебный эликсир, снимал то нервное напряжение, которое создала вынужденная посадка и взлет в штормовом море. Монотонно, как колыбельную, пели моторы свою песню. И в четком ритме их была наша уверенность, наша жизнь. Появился берег, низкий, весь изрезанный руслами дельты. Вливаясь в море Лаптевых, Лена на триста километров захватывала морское побережье от устья реки Оленек до бухты Тикси.

Прошли остров Дунай. В знак приветствия покачали ему крыльями и взяли курс на Тикси Из одинокого домика никто не вышел, радио тоже молчало, — видно, спали, закончив вахту. Неожиданно Саша резко сорвал наушники и подошел ко мне, протягивая радиограмму.

— Срочная из Диксона.

“Борт Н-275, на каком основании самовольно после вынужденной, не дождавшись аварийной комиссии на месте, возвращаетесь на базу Это прямое нарушение НПП (НПП — наставление по полетам.), будете привлечены к ответственности, инспектор Филиппов”.

— Это, это, что же . — Дальше я не мог говорить. Дикий неудержимый хохот душил меня, и я не в состоянии был что-либо сказать. Одним прыжком Черевичный подскочил ко мне. Я молча отдал ему радиограмму. Прочитав, Черевичный сел на пол и стал беззвучно сипеть, расскачиваясь из стороны в сторону. Макаров обалдело смотрел на нас, а потом, забрав радиограмму, сказал:

— Ну, что вы гогочете! Филиппов же мог и не знать, что мы летающая лодка.

— Ой, сатана, сейчас загнусь от хохота! Саша, но ведь он же инспектор! Страж безопасности полета!

Конфуз, конечно, был умопомрачительный. Как выяснилось потом, Филиппов действительно не знал, что под номером СССР-Н-275 была летающая лодка.

Мы вслух пытались представить, как высокая аварийная комиссия прибывает на место вынужденной посадки, где в штормовом хаосе разгулявшейся стихии ее ожидает потерпевший, чтобы выполнить пункт наставления, который гласит: “После вынужденной посадки взлет разрешается только после разбора причин комиссией, прибывшей на место происшествия”.

Вскоре мы подошли к Тикси. В бухте штормило, но по сравнению с тем, что пришлось нам испытать, поверхность гидроаэродрома казалась нам зеркальной гладью. Закрепили машину на бочке (якорная постоянная стоянка) и пошли на катере к берегу.

Весь следующий день ушел на проверку машины: осмотр днища, промывку картеров моторов, масляных баков Гидросамолет выработал свои ресурсы, и мы готовились в Москву на смену моторов. Но, увы, наша радость была преждевременной. Ночью пришла радиограмма. Мазурук предлагал немедленно выполнить еще одну ледовую разведку для каравана судов, застрявшего во льдах при выходе из пролива Вилькицкого. Уточнив все данные о караване у начальника штаба морских операций Западной Арктики капитана Белоусова, через три часа мы ушли в разведку. Моторы работали безукоризненно, но Чечин весь полет ворчал, вспоминая недобрым словом Мазурука, который, зная, что ресурс моторов выработан, все же посылает самолет в океан.

— Виктор, уймись наконец! Других самолетов в этом районе нет. Караван застрял во льдах. Кто же окажет ему помощь? — пытался я утихомирить механика.

— Ты в технике разбираешься? В моторах осталось ресурсов ровно столько, сколько надо, чтобы добраться до Москвы. А сядем? Кто нам окажет помощь?

— Но ведь на пять процентов ресурсы можно продлить!

— Они уже продлены и отработаны. Казаки вы с Иваном, вам бы все скакать!

— Виктор, дорогой. Давай варить кофе... — зная его слабость к этому занятию начал я.

— Кофе? Черный, по-полярному? А знаешь, у тебя иногда рождаются дельные мысли, — подобрел Виктор и исчез на камбузе.

Через полчаса, обжигаясь, мы блаженно отхлебывали из пол-литровых кружек черный кофе.

Самолет вышел на западную кромку льда. Из-за тумана, образовавшегося от натекания более теплого воздуха на поверхность ледяного поля, мы снизились до тридцати метров и приступили к разведке. Горизонтальная видимость попеременно менялась — от нуля до одного километра. Под самолетом проносился изъеденный летним солнцем, сильно разрушенный битый лед, сплоченный до семи — девяти баллов. Вполне проходимый для ледоколов, он, конечно, был тяжел для проходки судов. Где-то западнее в таком льду застрял караван. Когда Саше Макарову удалось связаться с флагманом каравана, ледоколом “Иосиф Сталин”, капитан сообщил, что своих точных координат они не имеют, так как более недели пробиваются в тумане, солнца не видно, скорость и направление дрейфа им неизвестны.

— Саша, передай им, чтобы дали “морзянку”, — и мм выйдем к ним по радиокомпасу.

— Хорошо, штурман, а через час я вас свяжу с ледоколом по радиотелефону.

В Арктике караваны судов нередко теряли свои координаты, поскольку плавание вдали от берегов и вне видимости солнца лишало их возможности использовать радиопеленгацию и астрономию для определения своего точного места, а скорость и направление дрейфа были неизвестны, поэтому счисление движения караванов было делом очень сложным. Летчики Полярной авиации, имея возможность пробиваться через облачность к солнцу и точно определять свое местонахождение, выходили по радиокомпасу на корабли и давали им их координаты.

То, что должны были сделать сегодня, делали мы неоднократно. В августе 1940 года при проводке каравана судов новым, недавно построенным ледоколом “Иосиф Сталин”, также моряками были потеряны координаты. К нам на борт поступила радиограмма:

“Н-275 Черевичному, Аккуратову. Вы сможете нам сильно помочь даже в условиях плохой видимости, если по радиокомпасу выйдете на нас. Укажите наше место, также расстояние до кромки льда. Мы имеем основание сомневаться в своем счислении, от острова Комсоправды определений не имеем, скорость продвижения во льду учитывается на глаз. Несомненно, имеется снос под влиянием течений, сила направления которых неизвестна. Шевелев, Бе-лоусов”.

Погода была нелетная. Но, получив такую радиограмму, в которой между строками чувствовался крик о помощи, конечно, мы тогда не могли не полететь. Тем более, зная самих просителей, их профессиональную гордость, мы понимали, как трудно им было послать эту радиограмму.

Пробившись через цепочку циклонов, мы вышли на караван, дали координаты и попутно выполнили разведку состояния ледового массива, с которым они дрейфовали.

На борт, когда мы уже уходили и ломали голову, где садиться, так как погода всюду была нелетной, была получена радиограмма:

“Н-275 Черевичному, Аккуратову.

Благодарим за хорошую разведку в труднейших условиях, спасибо за помощь, привет экипажу. Шевелев, Белоусов”.

Двое суток спустя вся армада каравана уже дымила на рейде бухты Тикси, и мы чувствовали себя самыми счастливыми людьми. Корабли доставили грузы для Якутской Республики вовремя и без потерь.

А в ту ночь, после долгих поисков пристанища, мы сели на реке Оленек, у могилы Марии Прончищевой — первой полярной путешесгвенницы.

1736 — стояло на кресте. Она отдала свою жизнь, как и ее муж, Василий Васильевич Прончищев, лейтенант Российского флота, командир одного из северных отрядов Второй Камчатской экспедиции, изучению и освоению Великого Северного морского пути.

Златоглавыми полярными маками почтили мы память этой мужественной женщины и долго, молча, без шапок, стояли у покосившегося древнего креста, изрезанного славянской вязью.

В Тикси мы вернулись на второй день, по пути сбросив на палубу флагмана каравана новую карту состояния льда.

Вот и теперь мы тоже подходили к каравану. Ползли буквально на брюхе, видимость очень плохая. Я нарисовал ледовую карту, которую мы сбросим на флагманский ледокол по радиокомпасу: ледокол вне нашей видимости, найдут ли наш вымпел? Найдут — во многом наша работа упростится. Не найдут — придется долго кружить в облаках над караваном и в микрофон описывать состояние льда, давать курсы выхода из ледяного плена.

По расчету, до кораблей остается десять минут полета, но координаты не точны, это уже видно по радиопеленгам. На этой высоте мы можем врезаться в мачты, видимость не более пятисот метров. Если даже увидишь с этого расстояния, то не успеешь уйти вверх или увернуться, тем более что корабль не один.

Делаю знак Черевичному. Он без слов понимает меня и мягко прибавляет газ моторам. Уже на высоте пятидесяти метров входим в плотную облачность, стекла на кабине затягивает тонкой пленкой льда.

— Включите антиобледенители! — дает команду Черевичный Чечину.

В кабине запахло алкоголем, от струй спирта стекла быстро очищаются.

— Э-эх! — кричит Чечин. — Огурчик бы малосольный сейчас или грибки! Такое добро пропадает! — и аппетитно щелкает языком.

Черевичный по микрофону договаривается с флагманом, что будем сбрасывать ледовую карту с высоты шестидесяти метров по радиокомпасу. Делаем заход и бросаем вымпел. С борта ледокола радостно кричат: вымпел упал на льдину у форштевня ледокола. Я на словах объясняю им детали ледовой обстановки, даю уточненные координаты, и мы берем курс на Тикси. Весь следующий день Чечин и его помощники делали профилактику моторам. Предстояло идти на Москву. Моторы переработали все свои ресурсы, расход масла и горючего увеличился. Поэтому механики так тщательно и скрупулезно работали с ними.

Ночью стартовали в Архангельск с попутной разведкой льда до Амдермы. Перед вылетам военный отдел порта предупредил нас, что в Карском и Баренцевом морях возможны встречи с немецкими боевыми кораблями и самолетами и что код связи с нашими истребителями и правила полета от Архангельска до Москвы нам вручат в Архангельске.

До Амдермы все шло нормально. Потом начались неполадки. Из-за начавшейся тряски левого винта сели на вынужденную посадку в Нарьян-Маре, а потом второй раз— на реке Мезень. Чечевичный нервничал, торопясь в Москву, но Чечин был неумолим: он обстоятельно исправлял все неполадки. Только на третьи сутки мы прибыли в Архангельск.

Город как-то заметно посуровел, построжал. Впервые мы увидели оконные стекла, заклеенные газетными крестами, мешки с песком, длинные стволы ощетинившихся зениток. В речном порту кипела работа. Люди шли по деревянным тротуарам озабоченные, неулыбчивые. И только ребятишки, носившиеся по улицам с деревянными автоматами, горланили так же, как и до войны.

Непривычно для нас выглядел морской порт. У причалов и на рейде стояли морские тортовые суда, но на их палубах, на баках, ютах — орудия и спаренные пулеметы. Вдали, на широком русле Северной Двины, рассредоточение маячили силуэты военных кораблей, а высоко в небе дарами барражировали истребители. Порт жил напряженно—скрипели стрелы, гремели цепи, и крики “вира... майна” звенели в воздухе.

Утром 22 августа, получив разрешение на вылет в Москву и забрав все необходимые инструкции о порядке полета, мы стартовали. Шли на малой высоте, прячась в складках рельефа. Предосторожность была не лишней. В Архангельске мы узнали, что ожесточенные бои развернулись уже под Москвой.

К Москве мы подошли на бреющем полете и с ходу сели на Химкинском водохранилище у здания Речного вокзала. Зарулив в одну из стоянок гидросамолетов Полярной авиации, находящейся прямо против шпиля вокзала, мы вышли на родной берег.

Ощетинясь дулами зенитных батарей, опоясанный противотанковыми ежами, надолбами и валами из мешков с песком, город жил своей повседневной жизнью, но эта жизнь была полна сдержанной деловитости, так непохожей на суетливость Москвы предвоенной. При подъезде к тушинскому туннелю у узкого проезда, заставленного ежами, мешками и бетонными пирамидами противотанковых надолб, военный патруль проверил наши документы. Молодой капитан подолгу всматривался в наши лица, сверяя с фото в удостоверениях, устало козырнул. Чувствовалось, что он о чем-то хотел спросить — наш экспедиционный вид явно смущал его,— но так и не спросил, махнув на прощание рукой, обвязанной марлевым, потемневшим бинтом. При выезде из туннеля образовалась небольшая пробка. Навстречу нам встала длинная гирлянда аэроста тов. Статные девушки в аккуратных гимнастерках держали баллоны за свисавшие с них концы и, пересмеиваясь, что-то говорили между собой.

Увидя их, Виктор Чечин лихо свистнул и, перегнувшись через борт автомашины, крикнул:

— Послушайте, красавицы вы мои милые, кого же вы собрались ловить в свои сети? При ваших качествах вам и аэростаты заграждения не нужны!

Девушки дружно фыркнули, но ответ дать не замедлили:

— Попадешься и ты, черноглазый! Смотри, не зевай, когда полетишь!

Странно, но этот незначительный эпизод и слова девушек помнились мне всю войну. Вход в зону Москвы был расписан строго по воздушным коридорам, которые периодически менялись. Заградительное кольцо вокруг Москвы охранялось сетью аэростатов. Усталые после выполнения боевых операций, часто в сплошной облачности, мы должны были нащупать этот коридор и, рассчитывая только на средства радиотехнического самолетовождения, пролезть через эти “девичьи сети” на свой аэродром. А “девичьими сетями” мы их называли потому, что обслуживали аэростаты заграждения в основном женские команды сложность маневра слепого полета в узких коридорах, при не всегда срабатывающих средствах радионавигации, преподносили нам минуты куда более томительные и напряженные, чем часы полетов над вражеской территорией. Можно было попасть в стальную сеть аэростатов: безжалостная сталь их тросов разрезала самолет пополам.

При встрече в Управлении Полярной авиации с Ильёй Павловичем Мазуруком, затянутым в строгую военную форму, мы невольно подтянулись. В нашем кожаном, видавшим виды летном обмундировании и пахнувших ворванью высоких болотных сапогах, конечно, мы выглядели партизанами. Начальник окинул нашу группу насмешливым взглядом и с улыбкой проговорил:

— И вас не забрали в таком виде? Вы же как диверсанты! Ну, ладно, о форме потом. Рад вас видеть здоровыми в любом виде. Спасибо! Лихо поработали. Моряки от вас в восторге! Теперь всем ясно, почему не отпустили ваш экипаж во фронтовую авиацию? Основные потоки военных грузов из США пойдут через Арктику. Кто будет проводить корабли через льды? Конечно, те экипажи, которые в этом имеют большой опыт! — тепло пожав руки, он усадил нас вокруг своего стола.

— Но, Илья Павлович,— вырвалось у меня,— в боях наш опыт будет еще эффективнее! Забронировали нас, не спросив. Я все равно уйду на фронт, и ты меня не уговаривай!

— Я понимаю тебя. Ты вспоминаешь финскую? Мы же тогда с тобой ушли добровольцами. Но пойми, сейчас события более сложные, война будет долгой. Каждый должен быть на своем месте. Ты специалист по проводке кораблей... Э, да что говорить, друзья, я сам за фронт, но не пускают! Папанин добился брони...

— А сам, видите ли,— на фронт. Уполномоченный Государственного Комитета Обороны! — перебил Мазурука Черевичный.

— Вот и вы поступите в его распоряжение. Он командует морскими перевозками на Севере. И не думайте, что не понюхаете пороха! А сейчас вашу машину

— на неделю в профилактический ремонт и на вооружение. У вас неделя свободного времени. Приведите себя в порядок, отдохните. Впереди очень горячая работа, но из Москвы не отлучаться. Обстановка, как видите, сложная. Вызов в штаб может быть неожиданным. Ежедневно с девяти до девяти тридцати звоните мне.

— Ясно, Илья Павлович... Товарищ полковник,—поправился Черевичный,— но почему на смену моторов и установку вооружения такой большой срок?

— Нет людей, а на ремонте не одна ваша лодка!

— Но в составе экипажа три механика. Разрешите нам всем включиться в подготовку.

— Не возражаю. Жалея ваши силы, не смел предложить. У меня все, можете быть свободными, а штурмана и второго пилота прошу остаться.

Все вышли. Мазурук подошел к большой карте Баренцева моря, висевшей на стене.

— Я знаю, вы боевые летчики, и вам трудно оставаться членами профсоюза в этой войне. Но смотрите, скоро англо-американские и наши корабли будут доставлять военные грузы в порты Мурманска и Архангельска. Вся Э1а зона находится под контролем не только военно-морскою флота нацистов, но и ее авиации, базирующейся на оккупированной территории Норвегии. Здесь будут серьезные бои. Если путь караванов поднять севернее, то авиация врага не сможет бомбить корабли, поскольку это будет слишком далеко от их баз. Но путь в более высоких широтах проходит через льды. Караваны необходимо обеспечивать ледовой разведкой. Кроме того, часть судов пойдет с востока, Северным морским путем. А там, сами знаете, без ледовой разведки не пройти. В ваших разведках вы неминуемо будете соприкасаться с врагом, а это тот же фронт. И я прошу вас не делать глупостей, а оставаться в Полярной авиации: если вы сбежите, за вами потянутся и другие.

Мазурук говорил убедительно. Конечно, как начальник Полярной авиации он был прав. Мы выслушали его молча, не возражая, но уходили от него с чувством обиды, словно нас чем-то обошли. По пути мы с Гришей Кляпчиным договорились завтра же идти в военкоматы своей приписки с рапортами об отзыве на фронт.

В девять утра я уже был на приеме у комиссара Краснопресненского райвоенкомата. В его кабинет стояла длинная очередь. Из разговоров я понял, что все ожидающие приема—добровольцы: (рабочие, служащие, научные работники. Все они имели бронь, но никто из них не хотел оставаться на работе в тылу.

Доложив о цели своего прихода, я подал комиссару рапорт. Прочитав, он тут же, со вздохом, вернул его обратно.

— Понимаю, дорогой товарищ, ваш патриотический порыв, а ваш опыт далеких полетов — вот так нужен, — и он провел ребром ладони по горлу, — но вынужден вам отказать Есть приказ свыше" ледовых штурманов на фронт ни под каким видом не брать'

Заметив мое расстроенное лицо, он как-то по-отечески тепло продолжил:

— Конечно же, кому, как не вам, биться с оголтелым врагом! Молоды, физически крепки, имеете боевой опыт и полны огня. Но если “наверху” в это трудное время задерживают такого специалиста, готового и опытного бойца, значит, есть что-то очень важное, где вы принесете еще большую пользу' Попробуйте поговорить с Папаниным, вы ведь в его распоряжении. Снимет бронь — тут же направлю в дивизию.

Я понял, говорить дальше бесполезно.

— Разрешите идти?

— Да, примите мои добрые пожелания в вашей не менее опасной и благородной работе.

В управлении я встретил Гришу Кляпчина. Он весь сиял, словно шел на свидание с любимой.

— Взяли в штурмовой полк! Сказали, что даже запрашивали, где я нахожусь в командировке, чтобы отозвать Ведь я у вас в “полярке” проработал меньше года и брони на меня, слава богу, нет!

— Значит, Григорий Кляпчин, “дезертируешь” от нас? —спросил подошедший к нам Мазурук.

— Никак нет, товарищ полковник! Иду по своей специальности, бить фашистов! — вытянувшись во весь свой богатырский рост, лихо откозырял Гриша, уже обкаченный в форму старшего лейтенанта ВВС

— Забронированы только опытные кадровые полярника, -— объяснил мне Мазурук.

— Илья Павлович,—решил я чем-то досадить ему за “заботу” о “кадровых полярниках”, — вот когда окончится война и твои дети тебя спросят “Папа а ты воевал с фашистами, — что ты на это им скажешь?

Мазурук остолбенело впился в меня глазами, а потом тихо сказал:

— Ты, может быть, по-своему и прав. Будут правы и наши дети задавать такой вопрос своим отдам! И нам будет труднее разговаривать с ними, чем фронтовикам...— Резко махнув рукой, он скрылся в своем кабинете.

Я понял, что поступил нехорошо, а может быть, и подло. Ведь мою иронию он принял как намек на отсидку. Но Илья Мазурук не был таким! Только теперь я осознал, как же ему было трудно в это грозное время, выполняя приказ, оставаться на своем посту. И впервые заколебался в своей правоте, в своих требованиях отправки на фронт.

На следующий день при встрече с Черевичным мы уже старательно изучали ход военно-морских операций в Баренцевом море, задачи ледоколов и морских караванов. Золотые руки наших механиков через три дня полностью подготовили машину. Мы ждали приказа о вылете. Точного плана еще не было, но мы знали, что поступаем в распоряжение штаба морских операций Западного сектора Арктики, то есть в район предполагаемых активных действий врага. Это поднимало настроение Мы были готовы к выполнению любого задания и с нетерпением ждали старта.

Далее: Чрезвычайный рейс.